магазин!
     - Разве твоя мать не говорила тебе, что самое  дорогое  еще  не  значит
самое лучшее.
     Энни нахмурилась. Из обороны она переходила в наступление.  Пол  решил,
что. вряд ли ему стоит продолжать.
     - Нет, не говорила! И если она вообще мне что-нибудь говорила, так  это
то, мистер Красавчик, что  если  ты  покупаешь  дешевку,  то  ты  дешевку  и
получишь.
     Ее внутренний климат, как он  обнаружил,  напоминал  весну  на  Среднем
Западе. Она была полна буранами, которые вот-вот разразятся, и  если  бы  он
был фермером и увидел на небе то, что  сейчас  видел  на  лице  у  Энни,  он
немедленно отправил бы семью в  подвал  для  укрытия.  Ее  лоб  был  слишком
бледным.  Ее  ноздри  раздувались,  как  у  зверя,  почуявшего  огонь.  Руки
сжимались и разжимались, как бы хватая и разрывая воздух.
     Его беспомощность и беззащитность перед  ней  требовали  успокоить  ее,
пока есть время (если оно еще осталось),  как  в  романах  Хаггарда  племена
успокаивали  разгневанную  богиню,  совершая   жертвоприношение   перед   ее
изображением.
     Но другая его часть, более расчетливая и менее  запуганная,  удерживала
его от роли Шехерезады и Утешителя, потому что стоит ему один раз  взять  на
себя эту роль и она будет бушевать еще больше.
     "Если бы у тебя не было того, чего ей очень хочется, - урезонивала  его
эта часть, - она бы сразу отвезла тебя в больницу или убила бы  тебя  позже,
чтобы защититься от Ройдманов, потому что для Энни мир полон Ройдманами, они
подстерегают ее за каждым углом. И если ты сейчас  не  замкнешь  пасть  этой
суке, то ты уже никогда не сможешь сделать этого".
     Дыхание ее участилось, ритм сжатия кулаков как будто подгонял его и  он
знал, что в определенный момент она будет вне себя.
     Собрав  все  остатки  своего  мужества,  отчаянно  пытаясь   изобразить
раздражение, он сказал:
     - Не надо, пожалуйста, ничего изображать и безумствовать. Это ничего не
изменит.
     Она застыла словно от шлепка и оскорбленно посмотрела на него.
     - Энни, - сказал он терпеливо, - это не большая проблема.
     - Это хитрость, - сказала она, -  ты  не  хочешь  писать  мою  книгу  и
пускаешься на всякие хитрости. Я так и знала. О, Боже!  Но  это  у  тебя  не
выйдет...
     - Глупости, - сказал он. -  Разве  я  говорил,  что  не  буду  начинать
работать?
     - Нет... не говорил... но...
     - Правильно. Не говорил, потому что я буду писать. И если ты  подойдешь
поближе и соблаговолишь взглянуть, то я покажу тебе, в чем проблема.  Возьми
стаканчик, пожалуйста.
     - Стаканчик?
     - Ну да, стаканчик для ручек и карандашей. В газете  его  еще  называют
Вебстер, в честь Дэниэла Вебстера.
     Он солгал, чтобы подзадорить ее, и это произвело желанный  эффект:  она
выглядела смущенной и потерянной  в  мире  специалиста,  никогда  прежде  не
встречавшемся мире. Смущение еще больше рассеяло ее ярость; он видел теперь,
что она даже не знает, имеет ли она вообще право сердиться.
     Она принесла стаканчик с ручками и карандашами, высыпала их перед ним.
     "Черт побери! - подумал он, - я выиграл. Нет, неверно. Мизери выиграла.
Нет, это тоже неверно. Это Шехерезада. Выиграла Шехерезада".
     - Вот, - сказала она сварливо.
     - Смотри.
     Он открыл упаковку и вынул  один  лист.  Затем  взял  остро  отточенный
карандаш и провел линию на бумаге. То же проделал  шариковой  ручкой.  Затем
большим пальцем провел по чуть  лоснящейся  поверхности  бумаги.  Обе  линии
смазались по направлению движения пальца: карандашная линия немного сильнее,
чем шариковая.
     - Видишь?
     - Ну и что?
     - Типографская краска тоже будет смазываться, - сказал  он,  -  не  так
сильно, как карандашная, но гораздо хуже, чем от шариковой ручки.
     - Ты что, собираешься сидеть и тереть бумагу пальцем?
     - Даже от простого соприкосновения листов друг с другом все  написанное
размазывается, а когда ты работаешь с рукописью, ты ее все  время  берешь  в
руки и она быстро пачкается. Ты все время должен возвращаться  назад,  чтобы
сверить время или дату. Господи, Энни, первое, что ты обнаруживаешь  в  этом
бизнесе, это то, что
     редакторы также  ненавидят  читать  рукописи  на  лощеной  бумаге,  как
написанные от руки.
     - Не называй это так. Я ненавижу, когда ты так это называешь.
     Он посмотрел на нее искренне озадаченный.
     - Что и как я называю?
     - Я ненавижу, когда ты называешь талант, данный тебе Богом, бизнесом.
     - Извини.
     - Тебе должно быть стыдно, - сказала она с каменным лицом. - С таким же
успехом ты можешь называть себя шлюхой.
     "Нет, Энни, я не шлюха, - подумал он, чувствуя, как ярость  закипает  в
нем. - Я не шлюха. "Скоростные машины" были  о  том,  как  не  быть  шлюхой.
Именно  это  убила  чертова  сука  Мизери.  Я  ехал  на  Западное  побережье
отпраздновать свое освобождение от статуса шлюхи. Все, что ты сделала -  это
вытащила меня из аварии и засунула обратно в  бордель.  Я  по  твоим  глазам
вижу, что в глубине души ты чувствуешь это. Суд тебя может  и  оправдает  по
состоянию здоровья, но не я, Энни".
     - Хорошая точка зрения, - сказал он. - А теперь вернемся к разговору  о
бумаге...
     - Достану я тебе твою вонючую бумагу, - сказала  она  угрюмо.  -  Скажи
мне, что надо, и я достану.
     - Надеюсь, ты понимаешь, что я на твоей стороне...
     - Не смеши меня. Никто не был на моей стороне с тех пор,  как  двадцать
лет назад умерла моя мама.
     - Ну, как знаешь тогда, - сказал он. - Это твои проблемы,  если  ты  не
веришь в мою благодарность за спасение жизни.
     Он взглянул на нее мельком и снова заметил огонек  неуверенности  в  ее
глазах, желание поверить. Он посмотрел на нее со  всей  искренностью,  какую
только мог изобразить, и снова представил себе, как запихивает  ей  в  горло
кусок стекла, раз и навсегда выпуская  кровь,  которая  питала  ее  безумный
мозг.
     - По крайней мере ты можешь  поверить,  что  я  на  стороне  книги.  Ты
говорила о том, чтобы  переплести  ее.  Я  полагаю,  что  ты  имела  в  виду
переплести рукопись, напечатанные страницы?
     - Конечно. Это я и имела в виду.
     "Еще бы. Потому что, если ты понесешь рукопись в типографию,  то  могут
возникнуть вопросы. Ты можешь быть наивной в вопросах книгоиздательства,  но
не в этом.
     Пол Шелдон пропал и твой типограф может вспомнить,  что  ему  присылали
рукопись, касающуюся самых знаменитых действующих лиц в книгах Пола Шелдона,
причем рукопись присылали уже после того, как писатель исчез, не так ли?  Он
обязательно запомнит это. Любой запомнил бы  такой  странный  заказ:  кто-то
печатает копию рукописи романа.
     Это будет вот как:
     - Как она выглядела? Ну, она была такой крупной женщиной.  Такого  типа
как каменные идолы в романах Г. Райдер Хаггарда. Сейчас, минуточку, я  нашел
ее имя и адрес, тут в  записях...  Дайте  только  взглянуть  на  копирку  от
счета..."
     - Идея совершенно правильна, - сказал он. - Рукопись в переплете  может
быть чертовски хороша. Выглядит как хороший  фолиант.  Однако  книга  должна
сохраниться надолго, не так ли, Энни? Если же я буду писать на этой  бумаге,
то лет через десять, если не раньше, у тебя останется  только  пачка  пустых
грязных страниц. Если, конечно, ты не поставишь ее просто  на  полку,  чтобы
только любоваться ею.
     "Нет, она не захочет этого, не так ли? Клянусь богом, нет. Ей захочется
полистать  ее  каждый  день,  может  быть  по  нескольку  раз.   Листать   и
радоваться".
     Лицо ее приняло странное каменное выражение.  Ему  не  понравилось  это
ослиное упрямство, это почти нарочитое выражение ожесточения. Оно заставляло
его нервничать. Он мог высчитать ее ярость, но это по-детски тупое выражение
непробиваемости на ее лице было чем-то новым.
     - Не надо больше ничего говорить, - произнесла она. -  Я  уже  сказала,
что достану твою бумагу. Какая она должна быть?
     - В канцелярском магазине, куда ты...
     - Куда я ходила?
     - Да, вот именно. Ты скажешь, что тебе нужно две  пачки,  пачка  -  это
упаковка по пятьсот листов...
     - Я знаю. Я еще не совсем дура. Пол.
     - Я знаю, что ты не дура, - сказал он, нервничая все больше  и  больше.
Боль в ногах снова глухо зарокотала. В тазу этот шум был погромче - ведь  он
сидел уже почти час.
     "Сохрани спокойствие,  ради  бога.  -  иначе  все,  чего  тебе  удалось
добиться, пойдет насмарку!  Но  неужели  мне  что-то  удалось  или  я  выдаю
желаемое за действительность".
     - Попроси две пачки шершавой бумаги. Хаммервиль Бонд - хорошая марка  и
Триод Модерн тоже. Две пачки шершавой бумаги стоят меньше,  чем  одна  пачка
лощеной. И этого хватит на всю работу: на черновик и на чистовик тоже.
     - Я прямо сейчас и пойду, - сказала она, внезапно вскакивая.
     Он посмотрел на нее, встревоженный тем, что понял. Она собиралась снова
бросить его без лекарства, сидящим в кресле. Сидеть уже  было  больно,  а  к
тому времени как она вернется, боль станет чудовищной, даже если  она  очень
поторопится.
     - Тебе не нужно делать этого, - сказал он быстро. - Начать я могу и  на
этой бумаге. В конце концов мне все равно придется переписывать...
     - Только глупец начал бы хорошую работу плохим инструментом.
     Она взяла пачку  лощеной  бумаги,  вытянула  лист  с  двумя  смазанными
линиями, скомкала его. Швырнув его в корзину для бумаги, она  повернулась  к
нему. Лицо ее словно свело в маску окаменелого ожесточения. Глаза ее мерцали
как потускневшие двадцатицентовики.
     - Я поеду в город сейчас, - сказала она. - Я знаю, ты хочешь приступить
к работе как можно скорее, тем более, что ты "на моей стороне"...
     Она произнесла эти слова с намеренно подчеркнутым сарказмом (и с  такой
ненавистью к самой себе!)
     - ...так что я даже не хочу тратить время на  то,  чтобы  уложить  тебя
обратно в постель.
     Она   улыбнулась   напускной    улыбкой    и    лицо    ее    приобрело
кукольногротесковое выражение, затем она скользнула к нему в своих бесшумных
белых туфлях медсестры. Ее пальцы коснулись его волос. Он вздрогнул.  Он  не
хотел, но не смог удержаться. Она заулыбалась  еще  шире.  Это  была  улыбка
живого трупа.
     - Как бы то ни было, я подозреваю, что  нам  придется  отложить  начало
работы над "Возвращение Мизери" на день... или два... возможно даже на  три.
Да, может пройти целых три дня прежде чем  ты  сможешь  сесть.  Из-за  боли.
Слишком сильной боли. У меня  там  шампанское  охлаждалось  в  холодильнике.
Придется поставить его обратно в кладовку.
     - Энни, правда, я могу начинать, если ты просто...
     - Нет, Пол.
     Она направилась к двери, затем  повернулась  и  посмотрела  на  него  с
каменным  лицом.  Только   глаза   ее   оставались   живыми:   два   тусклых
двадцатипенсовика на неподвижном лице.
     - Я хочу, чтобы ты понял одну вещь. Возможно  ты  думаешь,  что  можешь
обдурить меня или выкинуть какой-нибудь трюк. Я  знаю,  я  выгляжу  тупой  и
медлительной. Но я не тупая. Пол, и не медлительная.
     Внезапно лицо ее раскололось. Каменное выражение разбилось вдребезги  и
вместо него засветилось лицо безумно злого ребенка. Сначала Пол подумал, что
он умрет от внезапно охватившего его ужаса. А он-то думал, что взял верх! Не
так ли? Разве можно играть роль Шехерезады перед своим безумным тюремщиком?!
     Она рванулась к нему, толстые ноги напоминали насосы, коленки сгибались
и  разгибались,  локти  двигались  вперед  и  назад   как   поршни   машины,
перекачивающей спертый воздух комнаты. Волосы подпрыгивали вокруг  ее  лица,
высвободившись из-под державшей их  заколки.  Теперь  ее  движения  не  были
бесшумными,  это  была  поступь  Голиафа  в  Долине   Костей.   Картинка   с
Триумфальной Аркой со звоном закачалась на стене.
     - Иии - йех! - взвизгнула она и с силой опустила свой кулак на  соляной
купол, который был теперь левым коленом Пола Шелдона.
     Он откинул назад голову и взвыл, вены вздулись у него на шее и на  лбу.
Взорвавшись, боль вырвалась из колена и окутала всего  его  бледным  сиянием
новой звезды.
     Она схватила пишущую машинку с доски и швырнула ее на камин, так  легко
подняв мертвый вес металла, словно это была пустая картонка.
     - Вот и сиди  там,  -  сказала  она  и  на  губах  ее  снова  появилась
мертвенная улыбка, - и подумай о том, кто здесь главный; вспомни  также  все
способы, которыми я могу сделать тебе больно,  если  ты  будешь  плохо  себя
вести или попытаешься обдурить меня. Сиди здесь и кричи, если тебе  хочется,
потому что никто тебя не услышит. Здесь никто не останавливается, здесь  все
знают, что Энни Уилкз сумасшедшая; они все признали бы меня невиновной,  чем
бы я ни занималась.
     Она  пошла  обратно  к  двери  и  повернулась   снова.   Он   закричал,
предчувствуя еще одно проявление превосходства. Этот крик вызвал  ее  кривую
усмешку.
     - Я скажу тебе еще кое-что, - сказала она мягко. - Они  думают,  что  я
совершила что-то незаконное, криминальное, и они  правы.  Подумай  об  этом.
Пол, пока я буду доставать твою вонючую бумагу.
     Она вышла, хлопнув дверью так, что дом задрожал. Затем послышалось, как
щелкнул замок.
     Он откинулся на спинку кресла, стараясь унять дрожь в теле, потому  что
от этого усиливалась боль. Слезы текли по его щекам. Вновь и вновь он  видел
ее несущуюся через комнату, вновь и вновь ее кулак опускался на остатки  его
колена со стремительностью и яростью молота,  опускающегося  на  наковальню,
вновь и вновь его обволакивало жуткое белоголубое сияние боли.
     - Прошу тебя, господи, прошу тебя,  -  стонал  он,  -  прошу,  господи,
избавь меня от этого или убей... избавь от этого или убей.
     Вниз по дороге с  грохотом  промчался  автомобиль,  а  Бог  не  остался
безучастным. Пол остался наедине со слезами и болью, которая  пробудилась  и
начала прогрызаться через его тело.
     Позже он подумал, что общество с  его  неодолимой  страстью  к  громким
названиям обязательно назвало бы то, что он сделал, героизмом.  Он  вряд  ли
стал бы возражать, хотя на самом  деле  это  было  не  более  чем  последняя
судорожная попытка выжить.
     Ему смутно казалось, что он слышит  голос  одного  из  этих  полоумных,
восторженных спортивных ведущих - Ховарда Козелла или  Уорнера  Вольфа,  или
может быть этого совсем сумасшедшего Джона Моуста - который комментирует все
происходящее, словно его отчаянная  попытка  достать  лекарство  всего  лишь
какое-то  спортивное  соревнование,  событие  вроде  Вечернего   Воскресного
Футбола. Интересно, как бы назывался этот спорт? Бег за наркотиками?
     "Мне просто не верится, какую  выдержку  проявляет  сегодня  Шелдон,  -
восторженно орал комментатор в голове Пола Шелдона. - Уверен, что  никто  на
стадионе Энни Уилкз, не говоря уже о миллионах телезрителей, не думал, что у
него есть хоть малейший шанс заставить двигаться свое  кресло,  после;  того
что с ним сегодня приключилось. Но я верил в него...  и  вот  кресло  начало
двигаться. Да! Оно двигается! Давайте посмотрим повтор!
     Пет стекал со лба и щипал ему глаза. Он облизнул соленые от слез и пота
губы. Дрожь не унималась. Боль была такой,  что  казалось,  наступает  конец
света. Он подумал: "Приближается точка, когда любые мысли о боли  становятся
кощунством. Никто не знает, что такое боль, занимающая вселенную, что  такое
боль величиной в жизнь. Это как одержимость дьяволом".
     Единственная мысль, заставившая его двигаться, была мысль о  таблетках,
о Новриле, который она держит  где-то  в  доме.  Запертая  дверь  спальни...
вероятность того, что наркотики  могут  быть  не  в  ванной  внизу,  как  он
предполагает, а где-нибудь еще... Возможность, что она  вернется  и  схватит
его... все это ничего не значило... только слабая тень позади боли.  Или  он
должен что-то предпринимать или он умрет. Все, третьего не дано.
     Ниже пояса тело его было обернуто огнем, который  при  каждом  движении
стягивался все туже  и  туже,  глубже  и  глубже  впивались  в  ноги  ремни,
усаженные раскаленными шипами. Но кресло все же двигалось.  Очень  медленно,
но оно начало двигаться.
     Он одолел около четырех дюймов прежде чем понял,  что  если  не  сможет
повернуть, то ему удастся только проехать в дальний угол комнаты, но  ни  на
дюйм не приблизиться к двери.
     Дрожа,  он  схватил  правое  колесо  ("думай  о  таблетках,  думай   об
облегчении, которое они приносят"), и навалился на него всей своей тяжестью.
Резина поминутно скрипела о  деревянный  пол,  подобно  мышиному  писку.  Он
наваливался на колесо изо всех сил, его мускулы когда-то сильные и  крепкие,
а теперь дряблые, тряслись как желе, губы обнажили скрежещущие зубы и кресло
медленно повернулось.
     Он вцепился в оба колеса, снова и снова пытаясь двигать кресло. На этот
раз он проехал около пяти футов, прежде чем остановился, чтобы выпрямиться.
     Сделав это, он поседел.
     Пять  минут  спустя  он   вернулся   в   реальность,   слыша   смутный,
подбадривающий голос комментатора:  "Он  пытается  двигаться  дальше!  Да  я
просто поверить не могу в такую силу воли как у Шелдона!"
     Разум его осознавал боль и только  боль  и  лишь  крохотная  часть  его
управляла глазами. Он увидел это возле двери и покатил  туда.  Он  потянулся
вниз, но кончики пальцев повисли буквально в трех дюймах от пола, где лежали
две или три шпильки, выпавшие из ее волос, когда она тут выдвигала ему  свои
обвинения. Он закусил губу, не замечая пота, градом стекающей по лицу и шее,
его пижама потемнела от влаги.
     "Не думаю, что ему удастся достать эту штуковину, ребята, все,  что  он
сделал до сих пор, было фантастично, но, боюсь, это предел".
     Ну, погоди, а может быть еще не предел.
     Он наклонился вправо, сначала стараясь не обращать внимания на  боль  в
правом боку, - боль, которая была как растущий пузырь  давления  -  а  потом
давая волю своему крику. Как она и говорила, вокруг не было никого,  кто  бы
услышал его.
     Кончики пальцев продолжали висеть в дюйме от  пола,  покачиваясь  прямо
над шпилькой и он почувствовал, что правое бедро может  попросту  лопнуть  и
оттуда струйкой потечет отвратительный белый костный кисель.
     "О Господи, прошу тебя, пожалуйста, помоги мне",  -  он  резко  подался
вбок и нагнулся еще сильнее, несмотря на боль. Он легко коснулся шпильки, но
от этого она только отлетела примерно на четверть дюйма в сторону. Пол сполз
по креслу, все так же наклонившись вправо и опять закричал от боли в  нижней
части голени. Глаза его
     выкатывались из орбит, рот был открыт, язык  свисал  между  зубами  как
шпингалет между оконными ставнями. Маленькие капли слюны сбегали по  кончику
языка и падали на пол.
     Он защипнул шпильку кончиками пальцев... осторожно ухватил  ее...  чуть
было не потерял... и вот она зажата у него в кулаке.
     Выпрямившись, он почувствовал еще один всплеск боли, но когда он все же
сделал это, то некоторое время он мог только сидеть, часто  и  тяжело  дыша,
откинув голову назад, на сколько позволяла бескомпромиссная  спинка  кресла,
шпилька лежала на доске перед ним. В какой-то  момент  он  был  уверен,  что
сейчас начнет блевать, но это скоро прошло.
     "Что ты делаешь? - нудно брюзжала часть его разума. - Неужели ты ждешь,
что боль пройдет? Но этого не будет. Она все время цитирует свою мамочку, но
ведь и твоя мамочка знала кое какие поговорки, не так ли?"
     - Да. Знала.
     Сидя в кресле, уронив голову на спинку, с блестящим от  пота  лицом,  с
Прилипшими ко лбу волосами. Пол произнес одну из них вслух и  с  выражением:
"На бога надейся, а сам не плошай".
     Вот именно! Так что кончай  ждать,  Полли,  единственный  божий  ангел,
который может тебе явиться здесь - это чемпион в тяжелом весе Энни Уилкз.
     Он снова начал двигаться,  медленно  подкатывая  кресло  к  двери.  Она
заперла ее, но он верил, что может быть,  сумеет  отпереть.  Тони  Бонасар