ь.  А  вот
ложь по поводу Келтона, которую она сообщила Алану... совсем другое дело.  И
не то, чтобы она  считала,  будто  правда  такая  страшная,  шокирующая.  Не
надеялась она и на то, что  Алан  ей  поверил  или,  во  всяком  случае,  не
подозревал ее во лжи. Конечно, не поверил  и,  конечно,  подозревал,  думала
она, я видела это по его глазам. Так что же тебе мешает, Полли. Что?
   Частично артрит, предполагала она, частично обезболивающие  лекарства,  к
которым она все больше и больше привыкала -  оба  эти  обстоятельства  имели
свойство все самое ясное и понятное превращать в труднопреодолимые преграды.
Кроме того, существовали  еще  обстоятельства:  боль,  которой  страдал  сам
Алан... и откровенность, с которой он  ею  делился.  Без  доли  сомнения  он
посвятил в свои переживания Полли.
   Чувства, возникшие у него по поводу несчастного  случая,  унесшего  жизни
Энни и  Тодда,  приобрели  уродливую,  неестественную  форму,  окруженную  и
сдобренную неприятными, иногда  пугающими,  и  уж  наверняка  отрицательными
эмоциями, но он все равно поделился ими. Он сделал это, пытаясь выяснить, не
известно ли ей о психическом состоянии Энни чего-то такого, чего не знает он
сам... но вторая причина, по которой он открылся, состояла в его  характере:
в неумении  и  нежелании  держать  камень  на  душе.  Она  боялась,  как  он
отреагирует,  если  узнает,  что  подобная  откровенность   ей   чужда,   не
свойственна, что  ее  душа  так  же,  как  руки,  подернута  преждевременной
изморозью. Она поерзала в кресле.
   Я должна ему рассказать - рано или поздно, но  должна.  И  не  существует
таких отговорок, чтобы этого не сделать, не существует оправдания лжи прежде
всего. Таких, предположим, как если бы я убила своего сына...
   Она вздохнула - судорожно, как всхлипнула - и снова поерзала в кресле.
   Потом поискала глазами мальчиков с футбольным мячом,  но  они  уже  ушли.
Полли откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
 
12 
 
   Она была не первой и не последней девушкой на свете, забеременевшей после
ночной любовной схватки, не первой и не последней, кто в результате  жестоко
поссорился со своими родителями и другими близкими родственниками.
   Они требовали, чтобы она  вышла  замуж  за  Поля  "Дюка"  Шайена,  парня,
который стал виновником ее интересного положения. Она отвечала, что не вышла
бы  замуж  за  Дюка,  если  бы  даже  он  оставался  на  земле  последним  и
единственным мужчиной. Это была правда, но еще одна правда та, которую ей не
позволяла в открытую признать собственная гордость, состояла в том, что  Дюк
и сам не желал на ней жениться. Одна из ее ближайших подруг сообщила, что он
с нетерпением  ждет  момента  и  лихорадочно  готовится  к  нему,  когда  по
достижении   восемнадцатилетнего   возраста   сможет   пойти    служить    в
военно-морской флот... что должно было случиться не позднее, чем через шесть
недель.
   - Будем называть вещи своими именами, -  заявил  Ньютон  Чалмерс  и  этим
заявлением разрушил последний узкий мосток  между  дочерью  и  собой.  -  Он
вполне годился для того, чтобы тебя трахнуть  и  никуда  не  годится,  чтобы
жениться, так я понял.
   Она хотела тогда выбежать из дома, но мать успела  ее  перехватить.  Если
она не выйдет замуж за этого парня, сказала Лоррейн Чалмерс своим спокойным,
уверенным тоном, который еще с детства  выводил  Полли  из  себя,  тогда  им
придется отослать ее к тете Сэйре в Миннесоту. Она сможет оставаться в  Сейн
Клауд до тех пор, пока не родится ребенок, а потом отдать его  в  приют  или
кому-нибудь на усыновление.
   - Я знаю, почему вы хотите меня выпроводить, - сказала Полли. - Все из-за
знаменитой тети Эвелин. Боитесь,  что  она  узнает  о  моем  грехе  и  лишит
наследства. Все дело в деньгах. Вам наплевать на меня. Вам до  меня  как  до
лам...
   Спокойный тон Лоррейн Чалмерс  всегда  скрывал  бешеный  нрав.  Последнюю
дощечку моста между собой и дочерью она сломала, влепив Полли пощечину.
   И Полли сбежала. Это было очень давно - в  июле  1970  года.  Бежала  она
долго и остановилась только, прибыв в Денвер, где и оставалась,  устроившись
на работу, пока не родила в бесплатной благотворительной  больнице,  которую
пациенты называли Штопкой. Она собиралась  отдать  ребенка  в  приемник,  но
что-то - может  быть  особое  чувство,  возникшее,  когда  нянечка  принесла
ребенка для кормления и вложила ей в руки  теплый  сверток  -  заставило  ее
передумать.
   Мальчика она назвала Келтоном, в честь дедушки по отцовской линии.
   Собственное решение оставить  ребенка  напугало  Полли,  потому  что  она
всегда считала себя практичной, разумной девушкой, но  ничто  из  того,  что
произошло в последнее время к этому  образу  не  подходило.  Во-первых,  эта
практичная разумная девушка забеременела, не надев предварительно  на  палец
обручального кольца, что практичным и разумным никак не  свойственно.  Затем
эта практичная и разумная убежала из дома  и  родила  ребенка  в  городе,  в
котором никогда прежде не бывала и ничего о нем не  знала.  И  в  довершение
всего практичная и разумная решила оставить ребенка и понести его с собой  в
будущее, которого сама не знала-не ведала.
   Но по крайней мере она решилась на этот шаг не из  чувства  протеста  или
неповиновения, в этом ее никто не мог обвинить. Она к собственному удивлению
обнаружила в себе любовь, простую, сильную, чистую.
   И  Полли  двинулась  дальше.  Нет,  они  двинулись  дальше.  Она  сменила
несколько мест прислуги и закончила эту  цепь  в  Сан-Франциско,  куда,  как
выяснилось, подсознательно стремилась. Там в начале лета 1971 года оказалось
нечто вроде общего сбора хиппи,  безумный  карнавал  бездомных,  наркоманов,
голубых и всяческих музыкальных ансамблей под экзотическими названиями  типа
Моби Грейп и Лифт На Тринадцатом Этаже.
   Судя по песенке Скотта Мак-Кензи о Сан-Франциско, популярной в  те  годы,
лето обещало оказаться увлекательным. Дом,  в  котором  поселилась  Полли  с
Келтоном, был переполнен всяким сбродом, носившим на шее плакаты с призывами
к миру во всем мире и таскавшим, по всей вероятности,  финки  за  голенищами
тяжеленных и грязнющих мотоциклетных сапог. Наиболее частыми гостями в  этом
вертепе были репортеры и полицейские. Целая куча полицейских.  Но  над  ними
смеялись, издевались и не ставили ни в грош.
   Полли подала заявление на пособие, но выяснила, что слишком мало  времени
живет в Калифорнии, чтобы рассчитывать на таковое -  она  предполагала,  что
теперь многое изменилось, но оказалось, что в 1971 году матери-одиночке жить
в Сан-Франциско так же нелегко, как в любом другом месте. Тогда  она  подала
заявку в Отдел Социальной Поддержки детейиждивенцев и ждала -  надеялась  на
ответ. Келтон от недоедания не страдал, но  сама  Полли  жила  впроголодь  и
всегда в страхе, худая - кожа да кости -~ молодая женщина, которую  едва  ли
узнал бы кто-нибудь из старых знакомых.
   Воспоминания, связанные с этими тремя годами жизни на Западном побережье,
воспоминания, отложенные в самую глубину сознания, словно  старая  одежда  в
кладовку, воспоминания, похожие на уродливые нереальные ночные кошмары.
   Может быть, страх перед возвращением в былое, пробуждением этих  кошмаров
и не позволял Полли откровенно рассказать все Алану? Может быть, она  желала
оставить их там, где они есть, в темноте?  Она  была  не  единственной,  кто
расплачивался  этими  кошмарами   за   непримиримость,   упрямое   нежелание
обратиться за помощью, за жестокое лицемерие того времени,  провозглашавшего
свободу любви, одновременно выгоняя женщину с незаконнорожденным ребенком из
жизни в обществе. Келтон тоже оказался  на  задворках.  Келтон  был  залогом
судьбы его матери, когда  она,  упрямо  стиснув  зубы,  брела  своим  убогим
жизненным путем.
   Хуже всего было то, что положение Полли медленно, но верно выравнивалось.
Весной 1972 года она наконец получила  социальное  пособие,  первый  чек  на
денежную сумму и обещание такой же в следующем месяце. И  она  уже  начинала
задумываться над тем, чтобы переселиться в более  приличное  место...  тогда
произошел пожар.
   Звонок прозвенел, когда Полли, погруженная в размышления,  находилась  на
работе, в закусочной. Норвилль, повар, неоднократно пытавшийся в те  времена
залезть к ней в трусики, несколько раз окликнул ее, держа в руках трубку. Он
все повторял:
   - Полли, полиция. Они хотят с тобой поговорить. Полли  -  это  звонят  из
полиции. Тебя спрашивают.
   Они и в самом деле хотели с ней поговорить, так как вытащили тела женщины
и ребенка из задымленной квартиры на третьем этаже жилого дома. Оба обгорели
до неузнаваемости. Что это за ребенок они знали, знали  бы  и  кто  женщина,
если бы Полли в это время не находилась на работе.
   Три месяца после смерти Келтона Полли продолжала ходить на работу.
   Одиночество, охватившее ее, было настолько мучительным, что она постоянно
находилась в полубезумном состоянии; настолько глубоким и всеобъемлющим, что
она едва ли понимала до конца, как тяжело страдает.  Наконец,  она  написала
письмо отцу с  матерью,  сообщив,  что  находится  в  Сан-Франциско,  родила
ребенка и что ребенка с ней нет. Даже под угрозой расстрела она не  сообщила
бы большего. Возвращение домой не входило в ее планы, в сознательные  планы,
но подспудно она чувствовала, что если не  восстановить  былые  связи,  душа
начнет отмирать, сохнуть, как сохнет  огромное  дерево,  начиная  с  верхних
молодых ветвей, при недостатке влаги.
   Мать ответила сразу на то почтовое отделение,  которое  указала  Полли  в
конце письма и умоляла ее вернуться в Касл Рок... вернуться домой. В конверт
она вложила чек на семьсот долларов.  В  меблированной  квартире,  где  жила
Полли после смерти Келтона, было душно, и она  бросила  укладывать  чемодан,
чтобы  глотнуть  воды.  Утоляя  жажду,  она  вдруг  поняла,  что  собирается
возвращаться только потому, что об этом просит - умоляет - мать.
   Раньше она об этом не думала, что наверняка было ошибкой. Это как раз тот
момент, который требовал семь раз промерить, прежде чем  отрезать,  чего  не
случилось с Дюком Шайеном, и что повлекло за собой все остальные беды.
   Тогда она присела на свою узкую девичью кровать и задумалась. Думала  она
долго и усиленно. Наконец села к столу и написала  матери  ответное  письмо.
Оно было совсем короткое, в полстраницы, но писала  его  Полли  четыре  часа
кряду.
   "Я хотела бы вернуться или  во  всяком  случае  попытаться  это  сделать,
писала она. - Но я не желаю перемалывать старые кости и пережевывать  старую
жвачку. Не уверена, что чего я хочу - начать новую  жизнь  на  старом  месте
возможно  в  принципе,  но  согласна  проверить.  Поэтому  предлагаю:  давай
некоторое время просто переписываться. Мы с тобой, и мы с отцом. Я заметила,
что в письмах труднее сердиться и выходить из себя, так что давай побеседуем
некоторое время таким образом, прежде чем встретимся лично".
   Беседовали они с полгода, пока в один  прекрасный  день,  в  январе  1973
года, мистер и миссис Чалмерс не подошли  к  двери  в  квартиру  Полли.  Они
устроились  в  отеле  Марк  Хопкинс,  заявили  родители,  что  без  нее   из
Сан-Франциско не уедут.
   Полли обдумывала происшедшее, пройдя через всю  географию  чувств:  гнев,
что они такие самоуверенные,  насмешку  над  тем,  каким  трудом,  с  потом,
выступившим на лбу, и наивностью при этом, дышала их самоуверенность, панику
от того, что вопрос, который она так тщательно обходила даже  в  собственных
мыслях, может встать с жестокой неотвратимостью.
   Она пообещала пойти с ними пообедать - не более  -  а  остальные  решения
могут подождать. Отец сказал, что номер в отеле снял всего на одну ночь.
   Тогда тебе придется продлить резервацию, спокойно посоветовала Полли.
   Ей хотелось как можно дольше и обстоятельнее поговорить  с  ними,  прежде
чем  принять  окончательное  решение  -  нечто   вроде   более   тщательного
тестирования, чем то,  которое  она  проводила  в  письмах.  Но  этот  вечер
оказался единственным и последним, когда она  видела  своего  отца  живым  и
большую его часть она провела в ярости на него.
   Старые предметы спора, которые так легко обходились в  письмах,  возникли
вновь еще до того, как были выпиты предобеденные стаканы вина.
   Поначалу это были всего лишь вспышки, но по мере того, как отец продолжал
пить, вспышки переросли в пожар.  Огонь  разгорелся  после  того,  как  отец
сказал, что  Полли  наверняка  получила  хороший  урок  и  теперь  пора  все
поставить на свои места.  Миссис  Чалмерс  прекрасно  справилась  с  работой
поддувала, задав своим спокойным доброжелательным  тоном  один  единственный
вопрос: а где ребеночек, Полли? Скажи нам хотя бы это. Ты, наверное,  отдала
его в Святой Приют?
   Полли с этими голосами была очень давно  и  очень  хорошо  знакома.  Отец
демонстрировал желание восстановить контроль над ситуацией. Любой ценой,  но
восстановить. Мать демонстрировала любовь и  заботу  единственным  способом,
который ей был известен - требуя информацию.  Оба  голоса,  такие  знакомые,
любимые когда-то, разворошили угомонившееся было негодование.
   Они ушли из ресторана не доев горячее блюдо, и на следующий день мистер и
миссис Чалмерс отправились назад в Касл Рок одни.
   После трехмесячного перерыва  переписка  постепенно  возобновилась.  Мать
Полли написала первой, извинившись за  неудавшийся  вечер  встречи.  Просьбы
вернуться в отчий дом не последовало. Это Полли удивило... в  какой-то  мере
даже обеспокоило. Она почувствовала, что мать готова отказаться  от  попытки
вернуть ее. Впечатление казалось необоснованным, надуманным, но тем не менее
не пропадало.
   "Наверное, тебе лучше знать, что хорошо, а  что  плохо  для  тебя  самой,
писала мать. - Для нас  с  отцом  смириться  с  этим  тяжело,  поскольку  ты
остаешься в наших сердцах любимой маленькой  доченькой.  Мне  кажется,  отец
перепугался, увидев тебя такой взрослой и красивой. Поэтому, прошу, не  вини
за то, как он себя повел. К  тому  же  он  неважно  себя  чувствовал,  снова
донимали боли в животе. Врачи говорят, что виной тому желчный пузырь, и если
он согласится на операцию, все будет в порядке, но я все равно волнуюсь".
   Полли ответила на письмо вполне миролюбиво. Ей было нетрудно это сделать,
так как она стала посещать занятия в  бизнес-школе  и  о  возвращении  домой
думала неопределенно, постольку-поскольку.  А  потом,  в  конце  1975  года,
пришла телеграмма. Жестокая  в  своей  краткости:  У  ТВОЕГО  ОТЦА  РАК.  ОН
УМИРАЕТ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРИЕЗЖАЙ. МАМА.
   Он был еще жив, когда Полли примчалась в больницу в  Брайтоне.  Голова  у
нее гудела после перелета, а воспоминания при  виде  старых,  знакомых  мест
нахлынули неудержимым потоком. С каждым новым поворотом  дороги,  когда  она
ехала от аэропорта в Портленде среди высоких холмов и низких гор штата  Мэн,
глаза узнавали, и сердце сжималось. Последний  раз  я  все  это  видела  еще
ребенком, думала Полли.
   Ньютон Чалмерс лежал в отдельной палате, без сознания,  с  пластмассовыми
трубками в носу и многочисленной аппаратурой, полукругом расположенной у его
кровати. Умер он три дня спустя. Полли  собиралась  вернуться  в  Калифорнию
сразу после похорон - она уже привыкла считать те места  своим  домом  -  но
через четыре дня после погребения отца у матери случился обширный инфаркт.
   Полли осталась, ухаживала за матерью  три  с  половиной  месяца  и  почти
каждую ночь видела во сне Норвилля - пожара из закусочной К Вашим Услугам.
   Он снился ей всегда в одной и той же позе - с телефонной трубкой в правой
руке,  на  тыльной   стороне   ладони   красовалась   татуировка:   орел   с
распростертыми крыльями и  надпись:  СО  ЩИТОМ  ИЛИ  НА  ЩИТЕ.  "Полли,  это
полиция, - говорил он. - Они хотят с тобой говорить".
   Мама поправилась и поговаривала о том, чтобы продать  дом  и  перебраться
вместе с Полли в Калифорнию (на самом деле она никогда бы этого не  сделала,
но Полли не мешала ей мечтать, она к этому времени стала старше и добрее).
   А потом случился второй инфаркт. И вот, хмурым мартовским днем 1976  года
Полли снова оказалась на кладбище Хоумленд. Она стояла рядом с тетей  Эвелин
и смотрела, как опускают в могилу гроб с телом матери, вырытую рядом  с  еще
свежей могилой отца.
   Всю зиму тело отца пролежало в морге Хоумленд, в ожидании,  когда  оттает
кладбищенская земля. По удивительному совпадению, которое  не  отважился  бы
придумать и описать ни один романист, тело мужа было предано земле  за  день
до похорон жены. Комья земли еще не  были  убраны  с  последнего  пристанища
отца, могила казалась неухоженной и голой. Полли переводила  взгляд  с  этой
тоскливой могилы на гроб матери. Мама,  как  будто  ждала,  чтобы  отцовскую
могилу прибрали, думала Полли.
   Когда короткая служба окончилась, тетя Эвелин отозвала Полли в  сторонку.
Последняя оставшаяся в живых родственница стояла рядом с катафалком от фирмы
Хей и Пибоди; худая, как палка, женщина, одетая  в  черное  мужского  покроя
пальто, в несуразно веселых красных ботах и с  сигаретой  Герберт  Терейтон,
зажатой в углу рта. Пока Полли подходила, она чиркнула  спичкой  и  поднесла
огонек к кончику сигареты. Глубоко  затянувшись,  выпустила  облако  дыма  в
холодный свежий весенний воздух. Простая камышовая трость (пройдет  еще  три
года, прежде чем ей подарят, как старейшей жительнице города, дорогую трость
Бостон Пост) была зажата у нее между ног.
   Теперь, сидя в плетеной качалке, которую тетя,  несомненно  одобрила  бы,
Полли думала, что старухе в то  время  было  никак  не  меньше  восьмидесяти
восьми. Восемьдесят восемь, а  курила  как  паровоз.  Впрочем,  Полли  тогда
казалось, что тетка нисколько не изменилась с того времени, когда она  знала
ее ребенком и постоянно выпрашивала грошовые  конфетки,  нескончаемый  запас
которых всегда хранился в кармане ее фартука. Многое изменилось в  Касл  Рок
за те годы, что Полли отсутствовала, но только не тетя Эвелин.
   "Ну вот и все, - сказала тетя Эвви своим хриплым прокуренным голосом.
   - Они в земле теперь, оба, папа и мама".
   И тогда Полли разразилась потоком горьких слез. Ей показалось, что  тетка
собирается ее  успокаивать,  и  съежилась,  приготовившись  к  прикосновению
старушечьих ладоней, не хотела она, чтобы ее успокаивали.
   Но она зря беспокоилась. Эвелин Чалмерс была не из  тех  женщин,  которые
считают, что горе требует проявления сочувствия. А весьма  возможно,  думала
позднее Полли, даже считала, что любое проявление сочувствия лишь иллюзия.
   Так или иначе старуха молча стояла, зажав  между  красных  бот  палку,  и
курила, ожидая, когда рыдания сменятся судорожными всхлипами по  мере  того,
как племянница брала себя в руки. Когда слезы высохли, тетя Эвви спросила:
   - Твой ребетенок - вокруг которого родители  такой  шум  поднимали  умер,
так?
   Ревностно охраняя свою тайну от кого бы то ни было, Полли к  собственному
удивлению неожиданно призналась:
   - Его звали Келтон.
   - Прекрасное имя, - похвалила тетя.
   Затянувшись, выпустила дым изо рта таким образом,  что  он  снова  проник
внутрь, но теперь уже  через  ноздри.  Этот  способ  покойная  мать  Лоррейн
Чалмерс называла двойной накачкой. Сморщив нос от нежелания  произнести  то,
что приходилось, она сказала:
   - Я поняла это сразу, как только ты ко мне зашла, когда вернулась.
   Поняла по твоим глазам.
   -  Случился  пожар,  -  объяснила  Полли,  глядя  на  тетку.  Она  хотела
воспользоваться носовым платком, зажатым в руке, но он был настолько влажен,
что уже никуда  не  годился,  и,  спрятав  его  в  карман,  Полли  применила
собственные кулаки,  растирая  ими  глаза  так,  как  это  делает  маленькая
девочка, упавшая с роликовой доски и рассадившая  коленку.  -  Скорее  всего
виновницей пожара была женщина, которую я наняла в няньки.
   - Понятно, - сказала старуха. - А  хочешь,  я  скажу  тебе  од