как человек, падающий в глубокий колодец, -  уэллсовский  Путешественник  во
Времени, возможно, падающий вниз и  вниз,  в  страну  Морлоков,  где  машины
стучат и стучат в туннелях ночи. Это 1981, 1977, 1969;  и  вдруг  он  здесь,
здесь в июне 1958: повсюду яркий солнечный свет, и за спящими веками  зрачки
Бена Хэнскома реагируют на команды его дремлющего мозга,  который  видит  не
темноту, лежащую над западным Иллинойсом, а яркий солнечный  свет  июньского
дня в Дерри, штат Мэн, двадцать семь лет назад.
   Звонки.
   Звонок.
   Школа.
   Школа...

2

   ...кончилась!
   Звук звонка разнесся вверх и вниз, заполнил все помещение школы в  Дерри,
большое кирпичное здание, расположенное на Джексон-стрит,  и  в  этом  звоне
ребята из пятого класса,  где  учился  Бен  Хэнском,  подняли  невообразимый
гвалт, и миссис Дуглас, обычно строжайшая из учителей,  не  сделала  попыток
успокоить учеников. Вероятно, понимала, что это не удастся.
   - Дети! - сказала она, когда крики смолкли. - Можно мне в  последний  раз
обратить ваше внимание?
   По классу прошел шепот, смешанный со вздохами. Миссис  Дуглас  держала  в
руках их табели.
   - Я надеюсь, что сдала! - сказала  шепотом  Салли  Мюллер  Беверли  Марш,
которая сидела в соседнем ряду. Сэлли была яркая, красивая, оживленная.  Бев
тоже была симпатичная, но в ней не было никакого оживления в этот  последний
школьный день. Она сидела, мрачно глядя на свои дешевые чулки.  На  ее  щеке
желтел кровоподтек.
   - Мне все одно дерьмо, сдала я или нет, - сказала Бев.
   Сэлли фыркнула. Леди не пользуются таким языком, означало  это  фырканье.
Затем она повернулась к Грете Бови. "Не  иначе  как  возбуждение,  вызванное
последним  звонком  в  конце  еще  одного  учебного  года,  заставило  Сэлли
повернуться к Беверли и заговорить с ней", - подумал  Бен.  Сэлли  Мюллер  и
Грета Бови происходили из богатых семей Западного  Бродвея,  тогда  как  Бев
приходила в школу из трущоб на Лоуэр Мейн-стрит. Лоуэр Мейн-стрит и Западный
Бродвей были всего в полутора милях друг от друга, но  даже  такой  ребенок,
как Бен, знал, что реальное расстояние между ними равнялось расстоянию между
Землей и Плутоном. Достаточно было взглянуть на дешевый свитер,  болтающуюся
юбку, которые происходили из экономного гардероба Армии Спасения, на дешевые
чулки Беверли Марш, чтобы понять, как далеки были девочки друг от друга.  Но
все равно Бену больше нравилась Беверли - гораздо больше. Грета и Сэлли были
хорошо одеты, возможно они ежемесячно делали перманент или завивку,  но  для
Бена это ровно ничего не значило. Они  могли  бы  хоть  каждый  день  делать
перманент и все равно оставались парой самодовольных говняшек.
   "Беверли куда лучше.., и намного симпатичнее", - думал он, хотя ни за что
на свете не осмелился бы сказать ей это.  Но  все-таки  иногда,  в  середине
зимы, когда свет снаружи казался бледно-желтым, как кошка, свернувшаяся  на(
диване, и миссис Дуглас зацикливалась на математике  (как  не  запутаться  в
делении десятичных чисел или как найти общие знаменатели, чтобы их сложить),
или зачитывала задачи из "Блестящих мостов", или рассказывала  об  оловянных
приисках в Парагвае, в такие дни,  когда  казалось,  что  школа  никогда  не
кончится и это даже не имело значения, таким отдаленным  казался  окружающий
мир снаружи... В такие дни Бен смотрел на Бев  сбоку,  любуясь  ее  лицом  и
ощущая в сердце и отчаянную боль, и теплоту в одно и то же время. Он увлекся
ею или даже влюбился в нее, вот почему он  всегда  думал  о  Беверли,  когда
"Пингвины" выступали по радио с песней "Земной Ангел", - "Любимая моя. Люблю
тебя всегда"... Да, это было глупо, конечно,  сентиментально,  но  это  было
так, и, конечно же, он никогда никому об этом не скажет. Толстым парням, так
он полагал, можно любить красивых  девушек  только  про  себя.  Расскажи  он
кому-нибудь о своих чувствах  (хотя  ему  некому  было  рассказывать),  этот
человек скорее всего смеялся бы над ним до сердечного приступа. А если бы он
когда-нибудь рассказал Беверли об этом, она бы или посмеялась про себя  (что
плохо), или распустила бы всяческие слухи (что еще хуже).
   - Теперь подходите ко мне, как только я назову ваше имя. Пол  Андерсон...
Карла Бордо... Грета Бови... Кальвин Кларк... Цисси Кларк...
   Учительница называла имена, и ребята подходили к ней  по  очереди,  кроме
близнецов  Кларков,  которые  вышли  вместе,  как  всегда,  рука   в   руку,
неразличимые, только светлые волосы были разной  длины  да  еще  она  носила
платье, а он - джинсы,  брали  свои  темно-желтые  экзаменационные  листы  с
американским флагом и Обетом Преданности  на  лицевой  стороне  и  Священной
Молитвой на задней, спокойно выходили из класса и.., сразу же  летели  вниз,
где двери уже  были  распахнуты.  А  затем  они  просто  убегали  в  лето  и
расходились или разъезжались: кто на велосипедах, кто на невидимых  лошадях,
кто вприпрыжку, хлопая руками по ляжкам, некоторые в обнимку,  с  песней  "С
удовольствием  бы  увидел  свою  школу  горящей"  на  мотив  "Боевого  Гимна
Республики".
   - Марция Фадден.., Франк Фрик... Бен Хэнском...
   Он поднялся, бросив свой последний до конца лета  (как  он  тогда  думал)
взгляд на Беверли Марш, и пошел к  столу  миссис  Дуглас,  одиннадцатилетний
парнишка - бочонок, размером с  Нью-Мехико,  бочонок,  впихнутый  в  ужасные
новые синие джинсы, которые сверкали маленькими точками  медных  заклепок  и
издавали звук ВШТ-ВШТ-ВШТ, когда толстые ляжки терлись друг о друга. У  него
был по-девчоночьи толстый зад, расползшийся живот.  На  нем  был  мешковатый
свитер, хотя день был теплый. Он  почти  всегда  носил  мешковатые  свитера,
потому что глубоко стыдился своей груди с того первого после  рождественских
каникул дня, когда пришел в школу в новой рубашке "Айви  Лиг",  которую  ему
дала мать"  и  Белч  Хаггинс  из  шестого  класса  прокаркал:  "Эй,  ребята,
посмотрите, что Сайга Клаус подарил  Бену  Хэнскому  на  Рождество!  Большой
набор титек!"  Белч  ржал,  как  конь,  от  своей  остроты.  Остальные  тоже
смеялись, в том числе и некоторые девочки. И если бы перед ним в этот момент
разверзлась преисподняя, он бы провалился  туда  без  звука..,  или  бормоча
благодарность.
   С того времени он носил эти спортивные свитера. У него их было  четыре  -
мешковатый коричневый, мешковатый зеленый и два мешковатых синих. На этом он
сумел настоять. Если бы он увидел, что и Беверли Марш смеется  над  ним,  он
бы, наверное, умер.
   - Удовольствие было учить тебя, Бенджамин, - сказала миссис Дуглас  после
вручения ему экзаменационного листа.
   - Спасибо, миссис Дуглас.
   Кто-то сзади передразнил фальцетом: "Спасибо, миссис Дуглас".
   Это, конечно, был Генри Бауэре. Генри вместе с Беном Хэнскомом  учился  в
пятом классе, хотя должен был  быть  в  шестом  со  своими  друзьями  Белчем
Хатгинсом и Виктором Криссом, потому что его оставили на второй год. У  Бена
мелькнула мысль, что, может, Бауэре останется еще на год. Его  имя  не  было
названо, когда миссис Дуглас вручала экзаменационные листы, и  это  означало
неприятности. Бен чувствовал неловкость, потому что если Генри действительно
останется, он, Бен, будет частично в ответе за это.., и Генри это знал.
   Во время заключительных экзаменов года, неделю тому назад, миссис  Дуглас
рассадила их наугад, вытаскивая их имена, написанные на бумажках,  из  шапки
на своем столе. Бену выпало сидеть рядом с Генри Бауэрсом в последнем  ряду.
Как всегда, Бен посидел с умным видом над своей работой, а  затем  склонился
над ней,  чувствуя  приятное  прикосновение  живота  к  парте  и  в  поисках
вдохновения грызя временами свой карандаш "Бе-Боп".
   Приблизительно в середине экзамена  во  вторник  -  это  был  экзамен  по
математике - до  Бена  через  проход  донесся  шепот.  Едва  слышный,  почти
неуловимый, напоминавший шепот пленного, приготовившегося бежать из  тюрьмы:
"Дай списать".
   Бен посмотрел налево прямо в черные бешеные глаза  Генри  Бауэрса.  Генри
был здоровенным парнем даже для своих двенадцати  лет.  Под  его  брюками  и
рубашкой чувствовались бугры мышц.  У  его  отца,  которого  многие  считали
сумасшедшим, был небольшой участок  земли  в  конце  Канзас-стрит,  рядом  с
городской линией Ньюпорт, и Генри проводил  как  минимум  тридцать  часов  в
неделю, работая мотыгой, сажая, копая, убирая  камни,  рубя  дрова,  собирая
плоды, если было что собирать.
   Волосы его были коротко острижены под машинку, так что выдавалась белизна
скальпа, и выглядели весьма грозно. Впереди он навощил их из тюбика, который
всегда носил в заднем кармане джинсов, так что они топорщились над лбом, как
зубы этакой нечистой силы; страсти-мордасти. Его сопровождал  запах  пота  и
жвачки "Джуси  Фрут".  В  школу  он  носил  розовый  мотоциклетный  жакет  с
изображением орла на спине. Однажды один четвероклассник проявил  тупость  -
высмеял его жакет. Генри повернулся к маленькому наглецу - гибко, как ласка,
и быстро, как гадюка - и обрушил на его голову двойной удар. Наглец  лишился
трех передних зубов. Генри исключили из школы на две недели. Бен надеялся  с
неосознанной, но отчаянной надеждой униженного и  оскорбленного,  что  Генри
исключат совсем, а не на время. Но этого счастья не случилось.  Не  рой  яму
другому... Наказание окончилось, Генри снова разгуливал по  школьному  двору
все в той же своей мотоциклетной тужурке, волосы так сильно  навощены,  что,
казалось, вопят из его черепа. Оба глаза распухшие, с разноцветными  следами
побоев - отцовская награда за "драку на площадке". Следы  побоев  постепенно
прошли; для детей же, которые должны были как-то сосуществовать  с  Генри  в
Дерри, урок не прошел даром. Насколько было известно Бену, с тех  пор  никто
больше не трогал его мотоциклетную тужурку с орлом на спине.
   Когда Генри  зловещим  шепотом  попросил  дать  ему  списать,  три  мысли
молниеносно, в тысячные доли секунды пронеслись в голове Бена. Первая:  если
миссис Дуглас заметит, что Генри сдувает у него ответы, оба получат нули  за
экзамен. Вторая: если он не даст ему списать, то почти наверняка тот поймает
его после школы и проучит своими  двойными  ударами,  и,  возможно,  Хаггинс
будет держать одну его руку, а Крисс - другую.
   Это все были мыслями ребенка, да и не удивительно, ведь  Бен  и  был  еще
ребенком. Третья мысль, более разумная,  была  почти  что  мыслью  взрослого
человека: "Конечно, он может разобраться со  мной.  Но  ведь  это  последняя
неделя, и я, скорее всего, смогу избежать встречи с ним. Я почти уверен, что
смогу, если хорошенько постараюсь. А за лето он все забудет,  я  думаю.  Да.
Ведь он достаточно глуп. Если  он  провалится  на  экзамене,  то  его  опять
оставят на второй год. И я все  время  буду  опережать  его.  Мы  больше  не
попадем с ним в один класс... Я раньше его перейду в старшие классы...  Я...
Я смогу быть свободным".
   - Дай списать, -  прошептал  опять  Генри.  Его  глаза  теперь  сверкали,
требовали.
   Бей покачал головой и плотнее закрыл рукой свою работу.
   - Я до тебя доберусь, толстяк, - прошептал Генри, на этот раз громче.  На
листе у него ничего не было написано, кроме его имени.  Он  был  доведен  до
отчаяния. Если он провалится на экзамене и останется снова, отец вышибет ему
мозги. - Дай мне списать, не то смотри, хуже будет.
   Бен опять покачал головой, челюсти его дрожали. Он был напуган, но  в  то
же время  решителен.  Он  осознал,  что  впервые  в  жизни  совершает  столь
решительный поступок, но это и напугало его,  хотя  он  не  совсем  понимал,
почему, - пройдет еще немало лет, прежде  чем  он  осознает  хладнокровность
тогдашних своих расчетов, прагматический  подход  к  определению  цены,  что
свидетельствовало о скором его повзрослении, которое пугало его больше,  чем
Генри. Генри он мог избежать. Повзросление, как он всегда полагал,  в  конце
концов все-таки настигнет его.
   - Кто разговаривает там, сзади? -  размеренным  голосом  спросила  миссис
Дуглас. - Прошу немедленно это прекратить.
   Следующие десять  минут  в  классе  преобладала  тишина:  детские  головы
склонились над контрольными листами, которые уже пропахли ароматными  синими
мимеографическими чернилами, и вот шепот Генри вновь  пронесся  по  проходу,
внятный шепот, не оставлявший сомнения в своей правдивости:
   - Ты уже труп, толстяк.

3

   Бен  взял  свой  экзаменационный  лист   и   ушел,   благодарный   богам,
покровительствующим одиннадцатилетним толстякам, за то, что Генри Бауэрсу  -
по алфавитному списку - не разрешили выйти из класса  первым,  а  то  бы  он
устроил ему засаду.
   Бен не побежал по  коридору,  как  другие  ребята.  Он  мог  побежать,  и
довольно быстро для парня его комплекции, но слишком  хорошо  сознавал,  как
смешно будет при этом выглядеть. Он шел быстрым шагом и вышел из прохладного
пропахшего книгами холла в яркий солнечный свет июня. Он постоял  немного  с
лицом, обращенным к этому свету, благодарный ему за тепло  и  свою  свободу.
Сентябрь был в миллионе лет от сегодняшнего дня. Календарь  мог  бы  сказать
нечто другое, но календарь лжет. Лето было намного длиннее,  чем  сумма  его
дней, и  оно  принадлежало  ему,  Бену.  Он  чувствовал  себя  высоким,  как
водонапорная башня, и широким, как весь город.
   Кто-то ударил его - ударил сильно.  Приятные  мысли  о  предстоящем  лете
улетучились из головы Бена, когда он пытался  удержать  равновесие  на  краю
каменных ступеней. Он вовремя ухватился за железный поручень.
   - Убирайся с дороги, лохань с кишками, - это был Виктор Крисс.  Волосы  у
него были зачесаны назад в стиле "помпадур" и блестели от бриолина. Он пошел
по лестнице к выходу, с руками в карманах джинсов, подковки на его  саперных
ботинках цокали.
   Бен, с бьющимся от испуга сердцем, видел, что Белч  Хаггинс  стоит  через
дорогу с начатой сигаретой в  руке.  Белч  протянул  Виктору  сигарету,  тот
сделал затяжку, вернул сигарету Белчу и указал  в  ту  сторону,  где  сейчас
стоял Бен, наполовину спустившийся с лестницы. Виктор сказал что-то,  и  они
разошлись. Лицо Бена покрылось краской. Всегда они доставали его. Такова уж,
видно, была его судьба или что-то еще.
   - Тебе так нравится это место, что ты собираешься  простоять  здесь  весь
день? - спросил голос у его локтя.
   Бен  обернулся  и  покраснел  еще  больше.  Это  была  Беверли  Марш.  Ее
каштановые волосы рассыпались по плечам, серо-зеленые глаза были  прекрасны.
Свитер, с засученными до локтя  рукавами,  был  потерт  у  шеи  и  такой  же
мешковатый, как свитер Бена. Слишком мешковатый, чтобы сказать, носит ли она
что-нибудь на груди, но  Бену  было  плевать;  любовь  до  половой  зрелости
приходит такими чистыми и сильными волнами, что устоять просто невозможно, и
Бен даже не пытался это делать. Он просто уступил  ей.  Он  чувствовал  себя
глупым, экзальтированным и таким  смущенным,  каким  он  не  был  никогда  в
жизни.., и  все-таки  бесспорно  счастливым.  Все  эти  эмоции  смешались  в
какой-то клубок, в котором были и радость, и боль.
   - Нет,  -  пролепетал  он.  И  ухмыльнулся.  Он  знал,  что  ухмылка  эта
идиотская, но не мог ее спрятать.
   - Ну хорошо. Занятия кончились, слава Богу.
   - Желаю... - опять лепет. Ему надо было прочистить горло, и он  еще  пуще
покраснел. - Желаю тебе хорошего лета, Беверли.
   - Тебе тоже, Бен. Увидимся в будущем году.
   Она быстро спустилась по ступеням, и Бен все видел  глазами  влюбленного:
яркий рисунок ее рубашки, колыхание ее рыжеватых волос, молочный цвет  лица,
маленькую заживающую царапину на одной  икре  и  (по  какой-то  причине  это
последнее вызвало новую волну  чувства,  которое  захлестнуло  его  с  такой
силой, что он должен был снова схватиться за поручень; чувство было  мощным,
бессловесным, милосердно коротким; возможно, то был сексуальный  предсигнал,
столь же яркий и  теплый,  как  свет  лета,  вне  связи  с  его  телом,  где
эндокринные железы все еще спали почти без сна)  яркий  золотой  браслет  на
левой  ноге  над  туфлей,  мерцающий  на  солнце  маленькими  бриллиантовыми
вспышками.
   Какой-то непонятный звук вырвался из него. Он спустился по ступеням,  как
немощный старик, и стоял внизу и смотрел, пока она не повернула налево и  не
исчезла за высокой изгородью, отделявшей школьный двор от тротуара.

4

   Он постоял там - ребята еще выходили из школы шумными группами, но  затем
вспомнил Генри Бауэрса и быстро свернул за  угол.  На  детской  площадке  он
тронул пальцами висячую цепь, чтобы она звякнула, прошел по доскам  качелей.
Выйдя из маленьких ворот, выходящих на Чартер-стрит, он повернул налево,  ни
разу не оборачиваясь назад, на каменную  глыбу,  где  провел  большую  часть
времени за последние девять месяцев. Он засунул свой экзаменационный лист  в
задний карман и начал насвистывать. На нем были кеды, но, похоже подошва  их
так и не дотронулась до тротуара на протяжении примерно восьми кварталов.
   Школа окончилась сразу после полудня, матери не будет дома как минимум до
пяти часов, потому что по пятницам после работы  она  шла  прямо  в  Шоппинг
Сейв. Остаток дня принадлежал ему.
   Он пошел в Маккарон-парк и сел под дерево, страстно нашептывая: "Я  люблю
Беверли Марш". Чувствуя легкое головокружение, он романтически повторял  эту
фразу. А когда в парк ввалилась компания мальчишек и начала делить поле  для
игры в бейсбол, он дважды прошептал: "Беверли Хэнском", а потом спрятал свое
лицо в траву, пока она не охладила его пылающие щеки.
   Чуть погодя он встал и направился через парк по  направлению  к  Костелло
Авеню. Если пройти пять кварталов, он будет у цели - в публичной библиотеке.
Он уже почти выходил из парка, когда шестиклассник  по  имени  Питер  Гордон
увидел его и закричал: "Эй, Сиськи! Хочешь поиграть? Нам нужен кто-нибудь на
правый фланг". Послышался взрыв смеха. Как можно быстрее он вышел из  парка,
втянув шею в воротник, как черепаха в панцирь.
   "Пока еще не так плохо", - с некоторым облегчением подумал он. Уже завтра
они, возможно, станут  преследовать  его,  захотят  поиздеваться,  а  может,
изваляют его в грязи, чтобы посмотреть, заплачет ли он. Сейчас же  они  были
очень заняты приготовлениями к игре - очерчивали границы поля,  очищали  его
от мусора. Бен с удовольствием оставил их готовиться к первой летней игре  и
пошел своей дорогой.
   Через три квартала по Костелло он высмотрел нечто интересное, а возможно,
и прибыльное, под  чьей-то  живой  изгородью.  В  порванной  бумажной  сумке
блестело стекло. Бен ногой подцепил сумку и выволок ее на тротуар.  В  самом
деле - удача. В сумке оказались четыре бутылки из-под пива и четыре  больших
содовых бутылки. Большие стоили по пять центов каждая,  "Рейнгольды"  -  два
пенни.  Двадцать  восемь  центов  под  чьей-то   живой   изгородью,   ждущих
проходящего мимо ребенка,  который  поднимет  их.  Какого-нибудь  удачливого
ребенка.
   "Это я", - счастливо подумал Бен, не ведая, каким будет продолжение этого
дня. Он пошел дальше, придерживая сумку за дно, чтобы  она  окончательно  не
разорвалась. Магазин на Костелло-авеню был  через  квартал,  и  Бен  свернул
туда. Он обменял бутылки на деньги и большую их часть истратил на конфеты.
   Он остановился у витрины со сладостями, с нетерпением дожидаясь  продавца
и, как всегда, испытывая  удовольствие  от  приятного  скрипа  открывающейся
двери. Он получил пять красных конфет с ликером, пять черных, десять баночек
слабого пива (две  за  пенни),  никелированную  коробочку  "колечек",  пакет
"Ликем Эйд" и пачку пистонов для своего пистолета.
   Бен вышел с  маленьким  кулечком  конфет  и  четырьмя  центами  в  правом
переднем кармане своих новых джинсов Он посмотрел на кулечек со  сладостями,
и одна мысль попыталась вырваться наружу:
   (если ты будешь продолжать есть в таком количестве, то Беверли Марш  даже
и не взглянет на тебя), но это была неприятная мысль, и он сразу ее отогнал