чти человеческим голосом.
   Бен чувствовал и  испуг,  и  бодрость.  Испуг,  потому  что  он  вспомнил
рассказы, которые  прочел,  например  Джека  Лондона,  где  люди  фактически
замерзли  до  смерти.  Замерзнуть  в  такую  ночь  было  вполне  вероятно  -
температура упала до пятнадцати градусов ниже нуля.
   Бодрость  была  трудно   объяснима.   Это   было   какое-то   уединенное,
меланхолическое чувство. Он ощущал себя на  свободе;  он  летел  на  крыльях
ветра, и никто из людей за ярко освещенными квадратами окон не видел его. Он
был внутри, внутри, где свет и тепло. Они не знали, что он прошел.  Это  был
секрет.
   Порывистый ветер колол иголками, но он был свежий  и  чистый.  Белый  пар
аккуратными маленькими струйками выходил из носа.
   Когда солнце зашло - остаток дня желтовато-оранжевой полосой на  западном
горизонте - и первые звезды холодными  алмазными  кристаллами  замерцали  на
небе, он подошел к Каналу. Теперь он был от дома в трех кварталах и  мечтал,
чтобы лицо и ноги оказались в тепле, приводящем в движение кровь,  заставляя
ее пульсировать.
   Все-таки он остановился.
   Канал замерз в своем бетонном русле. Он был неподвижен и все-таки  жил  в
этом суровом зимнем свете; в нем была своя собственная, уникальная,  трудная
красота.
   Бен повернул на юго-запад. В сторону Барренса. Теперь ветер опять дул ему
в спину. Он колыхал его штаны,  раздувал  их.  Канал  проходил  прямо  между
бетонными стенками на протяжении полумили; затем бетон кончался, и река сама
по себе продолжала свой путь в Барренс, который в это время года являл собой
скелетообразный мир заледенелой ежевики и торчащих обнаженных ветвей.
   Там внизу, на льду, стояла какая-то фигура.
   Бен пристально посмотрел на нее и подумал: "Там,  внизу,  кажется,  стоит
какой-то человек, но  может  ли  он  быть  одет  в  то,  во  что  одет?  Это
невозможно, не так ли?"
   На человеке было нечто, похожее на  серебристо-белый  костюм  клоуна.  На
полярном ветру костюм раздувался и морщился. На ногах у него  были  огромные
оранжевые ботинки. Они соответствовали пуговицам-помпонам,  которые  шли  по
переду костюма. Одной рукой он держал клубок веревок, которые  переходили  в
связку  воздушных  шаров,  и  когда  Бен  увидел,  что  шары  плывут  в  его
направлении, он почувствовал, как нереальность все сильнее окутывает его. Он
закрыл глаза, потер их, открыл. Шары все еще плыли к нему.
   В голове он слышал голос мистера Фазио: "Берегись этого кусачего  мороза,
парень".
   Это, должно быть, галлюцинация или мираж - какие-то проделки погоды. Там,
внизу, на льду мог быть человек. Бен подумал, что возможно  даже,  чтобы  он
был одет в клоунский костюм. Но шары не могли плыть по направлению  к  Бену,
против ветра. И все-таки это было именно так.
   - Бен! - позвал клоун на льду. Бену показалось, что голос этот  только  у
него в голове, хотя, по-видимому, он слышал его собственными ушами. - Хочешь
шарик, Бен?
   В этом голосе было что-то настолько ужасное, настолько зловещее, что Бену
захотелось убежать немедленно, но его ноги, казалось, приросли  к  тротуару,
как качели на школьном дворе вросли в землю.
   - Они летают, Бен! Они все летают! Попробуй один и увидишь!
   Клоун начал идти по льду к мосту через канал, где стоял Бен.  Бен  видел,
как  он  идет;  не  двигаясь,  он  наблюдал  за  ним,  как  птица  наблюдает
приближающуюся змею. Шары должны были бы лопаться в таком насыщенном холоде,
но они не лопались, - они плыли над клоуном и перед ним,  хотя  должны  были
быть  позади  него,  рваться  назад,  в  Барренс..,   откуда,   как   что-то
подсказывало Бену, это существо пришло.
   Теперь Бен заметил кое-что еще.
   Хотя последний дневной свет пролил розовое зарево на лед Канала, клоун не
отбрасывал тени. Никакой.
   - Тебе здесь понравится, Бен, - сказал клоун.  Теперь  он  был  настолько
близко к Бену,  что  тот  мог  услышать  шарканье  его  смешных  ботинок  по
неровному льду.  -  Тебе  здесь  понравится,  я  обещаю,  всем  мальчикам  и
девочкам, которых я встречаю, нравится здесь, потому  что  это,  как  Остров
Удовольствий в "Пинокио" или Страна Никогда в "Питере Пэне"; они никогда  не
вырастут, а этого хотят все дети.  Так  давай!  Любуйся  красивыми  местами,
играй с шариком, корми слонов, катайся с горки! О, тебе  понравится,  и,  о,
Бен, как ты полетишь...
   И несмотря на свой страх, Бен понял, что какая-то часть его действительно
хочет шарик. У кого еще на свете был шарик, который летал против ветра?  Кто
слышал о таком чуде? Да.., он хотел шарик, и он хотел увидеть  лицо  клоуна,
которое склонилось ко льду, как будто прячась от убийственного ветра.
   Клоун посмотрел вверх, как бы испугавшись, и Бен увидел его лицо.
   "Мумия! О Боже мой, это мумия!" -  была  первая  мысль,  сопровождавшаяся
безумным ужасом, который  заставил  Бена  схватиться  руками  за  ограждение
моста, чтобы не упасть в обморок. Но, конечно же, он не был  просто  мумией,
не мог быть мумией. О, существовали египетские мумии, множество их, он  знал
это, но его первой мыслью было, что  это  тот  самый  пыльный  монстр-мумия,
которую играет Борис Карлофф в старом кино, он  как  раз  в  прошлом  месяце
смотрел его допоздна в Театре Шока.
   Хотя нет, это не была та мумия, не могла быть, киномонстры нереальны, все
знают это, даже маленькие дети. Но...
   Клоун не носил грима. И не был он просто запеленат  в  ворох  бинтов  или
повязок. Бинты были, большинство - вокруг его шеи и запястий - развевающиеся
на ветру, но  Бен  мог  отчетливо  видеть  лицо  клоуна.  Оно  было  глубоко
прорезано линиями, кожа - пергаментная  карта  из  морщин,  ободранных  щек,
сухой плоти. Кожа на лбу была потрескавшаяся, но  бескровная.  Мертвые  губы
широко улыбались, зубы торчали вперед,  как  надгробные  камни.  Десны  были
разъеденные и черные. Бен не мог видеть  никаких  глаз,  но  что-то  мерцало
глубоко  в  угольных  ямах   сморщенных   впадин,   что-то,   как   холодные
драгоценности в глазах египетских  жуков-скарабеев.  Ему  казалось,  что  он
ощущает  запах   корицы   и   пряностей,   тлеющего   савана,   пропитанного
таинственными лекарствами,  песком  и  кровью,  настолько  старой,  что  она
высохла до чешуек и крупинок ржавчины...
   - Мы все здесь летаем - квакающим голосом сказал  клоун-мумия,  и  Бен  с
новым ужасом осознал, что так или иначе он подошел к мосту,  он  был  сейчас
как раз под ним, протягивая сухую и скрюченную  руку,  на  которой  лоскутья
кожи болтались, как флажки, руку, на Которой видна  была  кожа,  похожая  на
желтую слоновую кость.
   Один почти бесплотный палец  ласкал  кончик  его  ботинка.  Паралич  Бена
прошел. Тяжело ступая, он прошел остаток пути через мост,  когда  на  здании
ратуши  пробило  пять.  Часы  перестали   бить,   когда   он   добрался   до
противоположной стороны. Это, наверно, был мираж, это должен был быть мираж.
Клоун просто не мог бы пройти так далеко за те десять -  пятнадцать  секунд,
пока били часы.
   Но его страх не был миражом;  не  были  миражом  горячие  слезы,  которые
сочились из его глаз и тотчас замерзали на щеках. Он бежал, ботинки  стучали
по тротуару, и слышал за собою, как мумия в клоунском костюме выбирается  из
Канала,  древние  окаменевшие  ногти  скребутся  о  железо,  старые  суставы
скрипят, как несмазанные петли. Он мог слышать сухое свистящее дыхание через
ноздри, которые лишены влаги, как проходы-туннели под Великой Пирамидой.  Он
мог чувствовать песчаный аромат его савана, и он знал, что через минуту руки
клоуна, такие же бесплотные, как геометрические фигуры, которые он делал  из
своего конструктора, опустятся ему на плечи. Они развернут его к себе, и  он
будет смотреть в это морщинистое, улыбающееся лицо.  Мертвый  поток  дыхания
клоуна выльется на Бена. Черные глазницы с их мерцающими глубинами склонятся
над ним. Беззубый рот зевнет, и Бен будет иметь шарик. О,  да.  Все  шарики,
которые он хочет.
   Но когда он добежал до угла своей улицы, рыдающий и  взвинченный,  и  его
сердце билось как сумасшедшее, отдаваясь в ушах, когда он наконец  посмотрел
через плечо, улица была пустынна.  Арочный  мост  с  его  низкими  бетонными
откосами и старомодным булыжным покрытием был тоже  пустынен.  Он  не  видел
самого Канала, но чувствовал, что если и увидит  его,  там  тоже  ничего  не
будет. Нет, если бы мумия не была галлюцинацией или  миражом,  если  бы  она
была реальной, она бы ждала  под  мостом  -  как  тролль  в  сказке  о  трех
козлятах.
   Под. Прятаться под.
   Бен спешил домой, оглядываясь назад через каждые  несколько  шагов,  пока
дверь не закрылась за ним на замок. Матери он объяснил - она так  устала  от
особенно тяжелого дня на прядильной фабрике, что, по правде говоря, не очень
соскучилась по нему, - что он помогал миссис Дуглас считать книги. Затем  он
сел ужинать лапшей и остатками воскресной индейки. Он запихнул  в  себя  три
порции, и с каждой порцией мумия удалялась все дальше и становилась  похожей
на сон. Она не была реальной, такие вещи никогда не  бывают  реальными.  Они
входят в жизнь только между коммерческими показами телефильмов поздно  ночью
или в течение субботних утренников, где вы  счастливы  тем,  что  можете  за
двадцать пять центов получить двух  монстров,  а  если  у  вас  есть  лишний
двадцатипятицентовик, вы можете еще купить воздушную кукурузу и съесть ее  в
свое удовольствие.
   Нет, это не реальность. Телемонстры и киномонстры, и монстры  комиксов  -
нереальны. Только после того, как вы пошли спать и не можете уснуть;  только
после того, как последние четыре кусочка конфеты,  завернутые  в  бумажки  и
спрятанные у вас под подушкой от ночных зол, съедены; только после того, как
сама постель превратилась в озеро прогорклых снов и ветер завыл  снаружи,  и
вы боитесь посмотреть в окно, потому что там может быть лицо, старческое,  с
широкой улыбкой лицо, которое не сгнило, а просто высохло, как старый  лист,
а глаза, как потонувшие алмазы, глубоко засажены в темные  глазницы;  только
после того, как вы  увидели  разодранную  когтистую  руку,  держащую  связку
шариков: любуйся красивыми местами, играй с шариком, корми слонов, катайся с
горки! Бен, о, Бен, как ты полетишь...

12

   Он проснулся с удушьем - это все сон о мумии, - охваченный паникой  из-за
надвинувшейся, вибрирующей темноты вокруг него.  Он  дернулся,  и  корневище
перестало поддерживать его и снова ткнуло в спину, как бы в раздражении.
   Он увидел свет и стал пробираться к нему. Он пополз в  дневной  солнечный
свет и журчание потока, и все снова встало на  свое  место.  Было  лето,  не
зима. Мумия не унесла его в  пустынный  склеп  -  Бен  просто  спрятался  от
больших парней в песчаной дыре под наполовину выкорчеванным деревом. Он  был
в Барренсе. Генри и его приятели в какой-то мере отыгрались на  паре  ребят,
строивших запруду на реке, потому что они не смогли найти Бена и  отыграться
на нем по большому счету. Та-та, мальчики. Это была запруда сопляков.  Ни  к
черту не годится.
   Бен угрюмо  посмотрел  на  свою  загубленную  одежду.  Мать  устроит  ему
головомойку.
   Он проспал достаточно долго, чтобы взбодриться. Он  съехал  по  насыпи  и
потом пошел вдоль потока, вздрагивая на каждом шагу. Он был месивом из ран и
болячек; он чувствовал себя так, как будто Спайк Джоунз  играл  на  разбитом
стекле внутри его мышц быструю мелодию. На каждом дюйме  видимой  кожи  была
засохшая  или  засыхающая  кровь.  Ребята,  строившие  запруду,  уже   ушли,
успокаивал он себя. Он не знал, сколько он  спал,  но  если  даже  не  более
получаса, неожиданная короткая встреча с Генри и его  приятелями,  возможно,
убедила за это время Денбро  и  его  друга,  что  другое  место  -  например
Тимбуку, - вероятно, лучше для их здоровья.
   Бен еле-еле тащился, понимая, что, вернись большие  парни  назад,  он  не
сможет убежать от них. Впрочем, его это мало заботило.
   Он срезал изгиб реки и постоял там, вглядываясь. Строители  запруды  были
все еще там. Один из них был,  конечно,  Заика  Билл  Денбро.  Он  стоял  на
коленях рядом с другим  мальчиком,  который,  сидя,  прислонился  к  насыпи.
Голова этого мальчика была отброшена  так  далеко  назад,  что  его  адамово
яблоко выпирало, как треугольная пробка. Вокруг носа и на подбородке у  него
была высохшая кровь, ручейки крови струились по шее. В руке у него болталось
что-то белое.
   Заика Билл резко повернулся и увидел стоявшего там Бена. Бен  со  страхом
увидел: с мальчиком, который прислонился к  насыпи,  что-то  не  в  порядке;
Денбро был явно напуган до смерти.  Он  подумал  с  отчаянием:  кончится  ли
когда-нибудь этот день?
   - Скажи, тттты мог бы  помочь  ммммне?  -  сказал  Билл  Денбро.  -  Йего
асссспиратор пуст. Мне кажется он мммможет...
   Его лицо затвердело, покраснев. Он спотыкался  на  слове,  заикаясь,  как
пулемет. С его губ сорвалась слюна, и потребовалось почти  тридцать  секунд,
прежде чем Бен понял, что хотел сказать Денбро: другой парень может умереть.
Глава 5

БИЛЛ ДЕНБРО ПОБЕЖДАЕТ ДЬЯВОЛА (1)

1

   "Все это чертовски напоминает путешествие в космос, - думает Билл Денбро.
- А может, я внутри ядра, выстреленного из пушки.
   Эта мысль, хотя совершенно верная, не особенно комфортна.  Действительно,
в течение первого часа с момента взлета  "Конкор-дии"  с  Хитроу  (возможно,
правильнее сказать не взлета, а вертикального пуска) он являет собой  легкий
случай клаустрофобии. Узкий самолет  вызывает  ощущение  беспокойства.  Пища
далеко не изысканна,  персонал,  обслуживающий  полет,  вынужден  крутиться,
наклоняться,  приседать,  выполняя  свою  работу;  они  похожи   на   труппу
гимнастов. Наблюдая за их усердием, Билл несколько  утрачивает  удовольствие
от еды, зато его попутчика это совершенно не колышет.
   Попутчик - еще один минус. Он толстый и не  очень  чистый;  наодеколонен,
кажется, "Тедом Лапидусом", но под одеколоном Билл безошибочно ощущает запах
грязи и пота. Он еще и не особенно щепетилен в отношении своего левого локтя
- периодически толкает им Билла.
   Глаза не отрываются от цифрового табло перед кабиной. Оно показывает, как
быстро  летит  эта  британская  пуля.  Теперь  "Конкордия"  достигает  своей
крейсерской скорости. Билл вытаскивает из кармана рубашки ручку  и  кончиком
ее нажимает кнопочки на часах с компьютером, которые  Одра  подарила  ему  в
прошлое Рождество. Если махометр правильный  -  а  у  Билла  совершенно  нет
повода думать, что это не так - они летят со скоростью восемнадцать  миль  в
минуту. Билл не уверен, что это то, что он действительно хотел узнать.
   За окном, маленьким и толстым, как окошечко в одной из оболочек  ртутного
пространства, он может видеть небо - не голубое, а сумеречно-пурпурное, хотя
сейчас середина дня. Он видит: линия горизонта, где встречаются море и вебо,
слегка наклонена. "Вот я сижу, - думает Билл, - с "кровавой Мэри" в  руке  и
локтем грязного жирдяя, тыкающим меня в бицепс, и обозреваю крутизну земли".
   Он  слегка  улыбается:  человек,   смело   воспринимающий   такого   рода
переживания, не должен ничего бояться. Но он боится, и не  просто  полета  в
этой узкой хрупкой  скорлупе,  летящей  со  скоростью  восемнадцать  миль  в
минуту. Он  просто  чувствует,  как  на  него  кидается  Дерри.  Это  точное
выражение.
   Восемнадцать миль в минуту или нет - ты как будто совершенно  спокоен,  а
вот Дерри кидается на тебя, как некое плотоядное  животное,  притаившееся  в
ожидании своего времени. Дерри, о, Дерри! Написать оду Дерри?  Воспеть  вонь
его  фабрик  и  рек?  Величественную  тишину  его   бульваров?   Библиотеку?
Водонапорную башню? Бассей-парк? Начальную шкоду Дерри? Барренс?
   Огни зажигаются в его  голове,  большие  прожектора.  Будто  он  сидел  в
затемненном театре двадцать семь лет, ожидая, что что-то случится, и  теперь
наконец-то   началось.   Однако   постепенно   открывающаяся   декорация   и
вспыхивающие один за  другим  прожектора  означают  начало  не  какой-нибудь
безвредной комедии, наподобие "Мышьяка и Старого шнурка"; для  Билла  Денбро
она больше похожа на "Кабинет доктора Калигари".
   "Все рассказы, которые я написал - думает он с глупым удивлением,  -  все
романы, все пришло из Дерри, Дерри был их источником. Они возникли из  того,
что случилось тем летом, и из того,  что  перед  тем,  осенью,  случилось  с
Джорджем. Всем репортерам,  которые  задавали  мне  ТОТ  ВОПРОС..,  я  давал
неправильный ответ".
   Локоть жирдяя снова толкает его, чуть-чуть проливается напиток.
   Билл сперва говорил что-то приблизительное, а затем задумывался  об  этом
всерьез. ТОТ  ВОПРОС,  конечно,  был  "Где  вы  черпаете  ваши  идеи?"  Билл
предполагал, что на этот вопрос все писатели  должны  отвечать  минимум  два
раза в неделю, или притворяться, что отвечают, - но он, зарабатывавший  себе
на жизнь сочинительством вещей, которых не было и быть не могло, должен  был
отвечать, или притворяться, намного чаще.
   - У всех писателей коммуникативные связи уходят в область подсознания,  -
говорит он,  не  упоминая,  что  с  каждым  годом  все  больше  сомневается,
существует ли такая вещь, как подсознание.  -  Но  у  мужчины  или  женщины,
которые пишут книги ужасов, коммуникативные связи  идут  еще  глубже,  может
быть.., в под-под-сознание, если хотите.
   Изящный ответ,  да,  но  ответ,  в  который  сам  он  никогда  не  верил.
Подсознание? Ну там, в глубине, что-то есть, конечно, но, по  мнению  Билла,
люди сильно преувеличили функцию, которая скорее всего  является  ментальным
эквивалентом промывания глаз, когда в них попала пыль, или хождения до ветру
через час-другой после плотного обеда. Вторая метафора, вероятно, лучшая  из
двух, но вы никогда бы не смогли рассказать вашим интервьюерам, что для  вас
такие понятия, как мечты, неосознанные желания, ощущения, этакое  дежавю,  -
не что иное, как умственный пердеж. Но им, по-видимому, что-то  было  нужно,
этим  репортерам,  с  их   записными   книжками   и   маленькими   японскими
магнитофонами, и Билл хотел помочь им, как мог. Он знал, что писательство  -
тяжкий труд, чертовски тяжкий. Зачем же делать его еще тяжелее,  говоря  им:
"Друг мой, вы могли бы с таким же успехом спросить меня "Кто резал  сыр?"  и
довольствоваться этим".
   Теперь он думал: "Ты всегда знал, что они  задают  не  тот  вопрос,  даже
перед звонком Майка; но теперь ты знаешь, какой, вопрос верный.  Не  где  вы
черпаете  ваши  идеи,  а  почему,  зачем  вы   черпаете   их.   Коммуникация
существовала,  да,  но  она  не   имела   ничего   общего   ни   с   версией
подсознательного, ни с Фрейдом, ни  с  Юнгом;  не  было  никакой  внутренней
дренажной системы в мозге, никакой подземной каверны, наполненной Морлоками.
В конце этой коммуникационной трубы не было ничего, кроме Дерри.  И  -  "кто
это идет и ставит ловушки на моем мосту?"
   Он вдруг садится прямо, вытянувшись в струну, теперь его локоть  блуждает
и глубоко погружается в бок толстого попутчика.
   - Осторожнее, парень, - говорит толстяк, - тесно.
   - А вы не толкайте меня, тоща я попытаюсь не толкать вас.
   Толстяк награждает его кислым, скептическим взглядом,  говорящим:  о  чем
ты, черт побери, лопочешь? Билл пристально смотрит на него, пока толстяк  не
отворачивается, что-то бубня.
   Кто там?
   Кто это идет и ставит ловушки на моем мосту?
   Он снова выглядывает из окна и думает: "Мы водим дьявола за нос".
   У него покалывает в руках и затылке. Он залпом выпивает свой стакан.  Еще
один из тех больших огней погас.
   Сильвер. Его велосипед. Так он назвал его в честь лошади Лоуна Рейнджера.
Большой "Швинн" высотой в двадцать  восемь  дюймов.  "Ты  убьешься  на  нем,
Билли", - сказал отец, но никакой тревоги в его голосе не было.  Он  мало  о
чем тревожился после смерти Джорджа. Раньше он был назойливым.  Сносным,  но
назойливым. С тех  пор  можно  было  делать  что  угодно.  У  него  остались
отцовские жесты, отцовски