Клейта и  указал прямо вниз.  Отличный фокус; я почти слышал,  как хрустнули
сухожилия. Морщась от усилия, он с трудом снова развернул прут вверх. Но как
только ослабил мышцы, прут снова указал вниз.
     - Здесь много воды, - сказал дядя. - Пей хоть до Судного дня, и колодец
не пересохнет. И вода близко.
     - Дай мне попробовать, - попросил я.
     - Ну, надо немного отойти,  - ответил  он. Мы  так и  сделали. Отошли к
краю подъездной дороги.
     Он дал  мне прут, показал, как его держать (запястья  развернуты вверх,
большими пальцами надо прижать развилку - "Иначе этот сукин сын сломает тебе
руки, когда  пойдет  за водой", -  сказал Клеит), и слегка подтолкнул меня в
спину.
     - Сейчас просто кусок дерева, верно? - спросил он. Я согласился.
     - Но когда начнешь приближаться к воде, почувствуешь, как она оживет, -
ухмыльнулся он. - Я  хочу  сказать,  по-настоящему оживет, словно все еще на
дереве. Ничего нет лучше яблони, когда хочешь найти воду.
     То, что произошло потом, вполне могло быть внушением, и я даже не стану
пытаться убедить вас в обратном, хотя  с тех пор прочел немало на эту тему и
теперь  убежден,  что  лозоискательство   -  не   миф;  по  крайней  мере  в
определенное  время определенные  люди по каким-то непонятным причинам умеют
им пользоваться <Одно из наиболее правдоподобных объяснений заключается в
том, что не прут отыскивает  воду,  а человек,  который его держит,  а потом
приписывает эту способность пруту Лошади чуют воду за  двенадцать миль, если
ветер подходящий, почему бы человеку  не  учуять воду на пятьдесят  или  сто
футов под землей? - Примеч. автора.>. Скажу только, что дядя Клеит привел
меня в то состояние, в которое я стараюсь привести читателей,  - в состояние
веры,  когда  окаменевший  щит  "рациональности"   временно   откладывается,
недоверчивость   сидит  себе  смирно,  и  вы  вновь   обретаете  способность
удивляться. А добавить сюда еще каплю внушения, то, с моей точки зрения, все
в порядке, - это лучше для мозга, чем кокаин.
     Я пошел к тому месту, где стоял дядя Клеит, когда прут "нырнул", и будь
я проклят, если  яблоневая  ветка не ожила у меня в  руках.  Она потеплела и
начала двигаться. Вначале это была легкая дрожь, которую я ощущал, но не мог
увидеть, а потом конец прута начал поворачиваться.
     -  Получилось!  -  крикнул  я  дяде  Клейту. -  Я  ее  чувствую!  Клеит
рассмеялся. Я  тоже - и это был не истерический смех,  а радостный.  Когда я
дошел до нужного места, прут "нырнул" и в моих руках; только что он держался
горизонтально, а в следующий миг уже указывал прямо вниз.  Я очень отчетливо
помню  два  обстоятельства,  связанных с этим  моментом.  Первое -  ощущение
тяжести; ветка стала тяжелой. Как  будто вода была  не под землей, а в самом
пруте. После "нырка" Клеит вернул прут в  первоначальное положение  - у меня
не хватило сил. Он взял у меня прут, и тут  же ощущение тяжести и магнетизма
прекратилось. Оно не перешло от меня к  нему - просто кончилось. Только  что
было, а в следующее мгновение - уже нет.
     А второе, что мне запомнилось, это ощущение  одновременно уверенности и
тайны. Вода  здесь была. Дядя  Клеит это знал,  и  я  тоже.  Она  здесь, под
землей,  река, заключенная в  скалу.  Чувство  того, что ты в  нужном месте.
Знаете,  в мире  есть  линии силы  -  невидимые, но  трепещущие от страшной,
пугающе огромной  энергии. Время от времени  кто-нибудь натыкается на них  и
гибнет  или -  если он в нужном месте - заставляет работать. Но сначала надо
найти это место.
     Клеит воткнул палку в том месте, где мы почувствовали притяжение  воды.
Наш  колодец  действительно пересох - кстати, в августе, а не в июле, - но в
том  году у  нас  не  было денег  на новый колодец,  поэтому пришлось  снова
взяться за бак и бидоны. И на следующее лето тоже. Зато в 1963-м или  в 1964
году мы сделали новый колодец.
     К тому времени палка, которую воткнул дядя Клеит, давно  исчезла,  но я
хорошо помнил место. Бурильщик установил свое оборудование - большую красную
машину, очень похожую на молящегося богомола, каким его представляют дети, -
в трех футах  от того  места, где когда-то торчала палка  (я и сейчас слышу,
как мама жалуется,  что  весь  ее прекрасный газон засыпали  мокрой глиной).
Вода  оказалась  меньше чем  в ста футах, и, как и  обещал дядя Клейтон в то
воскресенье, когда мы  с ним шли с яблоневым прутом, ее было много. Мы могли
пить ее хоть до Судного дня, и колодец бы не пересох.

        "2"

     Однако  пора вернуться  к отправной точке,  а она такова:  бессмысленно
спрашивать  у писателя,  о чем он пишет. С таким же успехом можно спросить у
розы,  почему она красная. Талант, подобно воде,  которую дядя Клеит отыскал
под газоном в то воскресенье, даст знать о  себе - только в  отличие от воды
он больше похож на большой  кусок необработанной  руды. Ее  можно очистить -
или заострить,  если вернуться  к прежней  метафоре,  - и заставить работать
бесконечным количеством  способов.  Обработать его  и  приспособить к делу -
достаточно простые операции,  вполне доступные начинающему писателю. Очистка
таланта - это  всего лишь вопрос опыта. Если по пятнадцать минут ежедневно в
течение десяти лет упражняться с гантелями, станешь силачом. Если  в течение
десяти  лет  ежедневно  писать по полтора  часа, станешь  хорошим  писателем
<Но, спешу добавить, только если  с самого  начала у вас есть  талант. Вы
можете  десять  лет просеивать  обычную землю и  ничего не  получите,  кроме
хорошо просеянной обычной земли. С  четырнадцати лет я играю  на гитаре и  к
тридцати  трем  продвинулся не  дальше  того, что было в  шестнадцать.  Могу
сыграть  "Луи,  Луи"  и  "Двойное  мороженое"  в  ритм  с  группой,  которая
называется   "Мунспиннерс".  Могу  немного  потренькать,  и  это,   конечно,
взбадривает меня, когда я  начинаю хандрить, но думаю, что Эрик Клептон пока
может не опасаться конкуренции с моей стороны.>.
     Но что там, на дне? Это  самая загадочная и изменчивая карта  в колоде.
Не думаю, чтобы писатель каким-то образом мог этим управлять. Вырыв колодец,
вы делаете  пробу,  отправляете  ее в  ближайшую  лабораторию  агентства  по
испытаниям и, получив результат, убеждаетесь - содержание солей и примесей в
воде может колебаться в поразительно  широких пределах. Даже  Н2О не создана
одинаковой. Точно  так же Джой Кэрол Оутс и Гарольд Роббинс, хотя  оба пишут
по-английски, в сущности, пишут на разных языках.
     Есть некое  очарование  в открытии  таланта (хотя описать это трудно, и
кое-что  я  даже не  стану  пытаться выразить на  бумаге.  "Предоставьте это
поэтам! - воскликнул  он. - Поэты знают, как об этом сказать, или по крайней
мере воображают, что знают; впрочем, это одно и то же". Так что предоставьте
это  поэтам!),  в  том  волшебном  мгновении,   когда  лоза  в  ваших  руках
устремляется  вниз,  и  вы  знаете,  что  он  здесь,  прямо  вот  тут.  Есть
определенное очарование и  в рытье колодца, в очистке руды,  заточке ножа (и
об этом тоже трудно писать;  меня всегда поражала сага о героических усилиях
молодого  и  плодовитого  писателя  -  "Ястреб Янголад"  (Youngblood  Hawke)
Германа Вука) <Herman Wouk,  американский прозаик, драматург и публицист,
автор романов о войне и  о  жизни  американской еврейской общины.>, но на
самом деле я хочу  потратить  еще  несколько минут на разговор о другом типе
лозоискательства  -  не подлинном открытии таланта, но  о  том ударе молнии,
который поражает, когда вы  находите не сам талант, но точное направление, в
котором  направлена  его энергия. Если хотите, это минута, когда селекционер
из малой лиги обнаруживает не то, что мальчик может стать неплохим  питчером
(это было известно раньше), но что он  обладает  способностью пускать мяч по
особенной  траектории.  Это  не  передать  словами. Надеюсь,  все  сказанное
послужит  оправданием  дальнейшему  автобиографическому  отступлению.  Я  не
пытаюсь  объяснить собственный  интерес к  танцу  смерти,  оправдать его или
подвергнуть психоанализу; просто хочу показать декорации, среди которых этот
интерес  оказался  долгим, прибыльным и приятным.., конечно, за  исключением
тех  моментов,  когда  сумасшедшая  женщина  выскакивает  из чердака  в  том
страшном доме  сна, куда подсознание переносит  меня примерно  раз  в четыре
месяца.

        "3"

     Фамилия  предков моей матери -  Пиллсбери,  и происходят  они (так  она
говорила) от тех самых Пиллсбери <Pillsbury Company  - одна из крупнейших
мукомольных  компаний  мира;  производит  не  только  муку,   но  и  готовую
гастрономию, кулинарию и полуфабрикаты.>, которые делают муку и смеси для
кремов.  Разница  между  двумя ветвями семейства, говорила мама, в  том, что
мучные Пиллсбери в поисках  богатства переселились на запад, а  наши  предки
бедными,  но  честными  остались  на  побережье  Мэна.  Моя  бабушка,  Нелли
Пиллсбери (в  девичестве - Фогг), была одной  из  первых женщин,  окончивших
Горэмскую среднюю школу  - выпуск 1902  года, кажется. Она умерла в возрасте
восьмидесяти пяти лет; уже  слепая и прикованная к постели,  она по-прежнему
была способна на  память прочесть  стихи по-латыни и  перечислить имена всех
президентов  до  Трумэна  включительно.  Дед моей матери, плотник,  короткое
время  был  помощником  Уинслоу  Хомера   <Winslow  Homer   -   известный
американский художник второй половины XIX века.>.
     Предки  моего  отца родом  из города Перу,  штат  Индиана,  а  если еще
углубиться  в прошлое - из Ирландии. Пиллсбери, уравновешенные и практичные,
были добропорядочными англосаксами; зато  отец,  как и все его родственники,
отличался  большой  эксцентричностью.  У  его  сестры,  моей   тетки  Бетти,
случались "заскоки" (моя мать считала,  что  у нее  маниакально-депрессивный
психоз; впрочем, она никогда не баллотировалась в президенты Клуба любителей
тети Бетти), моя бабушка по отцовской линии любила съесть на завтрак  ломоть
хлеба со  свиным салом,  а  дед, шести футов ростом и весом триста пятьдесят
фунтов, умер  в тридцать два года, пытаясь обогнать поезд.  По крайней  мере
так рассказывают.
     Я уже говорил,  что невозможно  объяснить,  почему в  человеке внезапно
вспыхивает  одержимость чем-то, но  уловить  момент, когда вы  обнаруживаете
этот свой  всепоглощающий  интерес  - то  мгновение, если хотите, когда лоза
водоискателя неожиданно и уверенно поворачивает вниз, к скрытой воде, вполне
возможно. Можно  сказать и по-другому: талант  - это компас, и нам нет дела,
как  он  работает, почему он указывает на  магнитный полюс; но момент, когда
стрелка поворачивается, указывая на него, для нас важен.
     Мне  всегда казалось странным, что этим особым моментом в своей жизни я
обязан отцу, который бросил мою мать, когда мне было два года, а моему брату
Дэвиду -  четыре.  Отца я  не помню совсем,  но  на снимках,  которые видел,
передо  мной предстает человек среднего роста, в  очках, слегка полноватый -
одним  словом,  симпатичный  американец  сороковых годов.  Во  время  Второй
мировой  войны  он служил в торговом флоте,  пересекал Атлантический океан и
играл  в  рулетку  с немецкими  подводными  лодками. Мама рассказывала,  что
больше  всего он боялся  не торпед, а того, что у него из-за плохого  зрения
отнимут права:  на суше он то и дело  съезжал на  обочину и ездил на красный
свет. У меня  такое  же зрение; иногда мне  кажется, что  у меня вместо глаз
пара донышек от бутылок коки.
     Дон Кинг был непоседой. Мой брат родился в 1945 голу, я - в 1947-м, а с
1949 года от отца  не было ни слуху ни духу.., хотя мать уверяла, что в 1964
году,  во время  беспорядков  в Конго,  она видела  его  в  "Новостях" среди
наемников одной из сторон. Но я думаю, что она ошиблась. К тому  времени ему
было  уже около  пятидесяти.  Но если это все  же  правда, надеюсь, в  Конго
зрение его не подводило.
     После  исчезновения  отца  мать осталась одна и  справлялась  с трудом.
Следующие девять лет мы  ее почти не  видели.  Она  нанималась  на множество
низкооплачиваемых работ: гладила в прачечной, готовила тесто  в ночную смену
в  пекарне,  была  кладовщицей и экономкой. Она была  способной пианисткой и
обладала  хорошим, хотя и своеобразным чувством юмора, и каким-то образом ей
удавалось поддерживать нас на плаву. У нас не было машины (а  до 1956 года -
и телевизора), но мы никогда не голодали.
     Эти девять лет мы  много  ездили по стране,  но всегда  возвращались  в
Новую Англию. А в 1958 году вернулись в Мэн уже окончательно. Моим дедушке и
бабушке  было  тогда  под  восемьдесят,  и  семья  наняла  мою  мать,  чтобы
заботиться о стариках последние годы их жизни.
     Мы  жили в Дареме, и  хотя  может показаться, что эта семейная  история
увела нас далеко от  темы,  на  самом деле мы к  ней как  раз  приближаемся.
Примерно в четверти мили от маленького дома, где мы с братом выросли, стояло
красивое  кирпичное здание.  Там  жила сестра  моей  мамы, Этелин  Пиллсбери
Флоус, со своим  мужем Ореном. Над  их  гаражом был  просторный  чердак,  со
скрипучими половицами и замечательным чердачным запахом.
     В то время чердак соединялся с целой серией пристроек,  и заканчивалась
эта анфилада старинным амбаром. Все  эти сооружения опьяняюще  пахли старым,
давно убранным сеном, но кое-что напоминало о тех днях,  когда здесь держали
скотину.  Если  забраться  на  сеновал,  можно  было  увидеть  скелеты  кур,
очевидно, сдохших от какой-то болезни. Я часто совершал к ним паломничество;
что-то  меня  зачаровывало в  этих  куриных  останках,  лежащих под  грудами
перьев, хрупких,  как лунный свет, и в  темных глазницах, где когда-то  были
глаза, скрывалась какая-то тайна...
     Чердак над гаражом представлял собой нечто вроде семейного музея. Здесь
Пиллсбери годами складывали старые вещи -  от  мебели до фотографий, и места
оставалось  ровно  столько,  чтобы маленький  мальчик  мог проползти  узкими
проходами, ныряя под старинную  лампу  или перебираясь через ящик с древними
обоями, которые кто-то зачем-то захотел сохранить.
     Нам с братом  не запрещали туда лазить, но тетя Этелин была недовольна,
потому что  половицы там  были только положены, но не приколочены, а кое-где
их вообще не хватало. Очень легко было споткнуться и провалиться на бетонный
пол внизу - или прямо в кузов старого пикапа "шевроле" дяди Орена.
     Именно там, на старом чердаке, в холодный осенний день 1959-го или 1960
года моя  внутренняя  лоза уверенно  нырнула  и  стрелка компаса безошибочно
указала на какой-то истинный мысленный полюс. В тот день я наткнулся на ящик
с отцовскими книгами.., в бумажных переплетах середины 40-х годов.
     На чердаке было много отцовских вещей, и я хорошо понимаю, почему после
его  внезапного исчезновения  мать  постаралась запихнуть  их сюда как можно
больше. Именно здесь за год или два до этого брат нашел пленку, снятую отцом
на корабле. Мы с Дэви позаимствовали немного из отложенных денег (без ведома
матери),  взяли напрокат  кинопроектор и снова  и  снова  смотрели пленку  в
зачарованном молчании. В  одном месте отец передал камеру кому-то другому, и
вот он,  Дональд Кинг  из Перу, штат  Индиана, стоит у поручня. Он поднимает
руку, улыбается; сам не зная об этом, он машет рукой сыновьям, которые тогда
еще  не  были   даже  зачаты.  Мы  перематывали   пленку,  смотрели,   снова
перематывали  и снова смотрели. И опять.  Привет,  папа;  интересно,  где ты
сейчас.
     В другой коробке оказались его торговые лоции; еще в  одной - альбом со
статьями  о  разных  странах.  Мама  говорила, что  хотя  он всегда ходил  с
вестерном  в  кармане, по-настоящему его  интересовали  научная фантастика и
ужасы. Он сам не раз делал попытки написать  несколько рассказов такого типа
и  предлагал  их популярным журналам  того времени,  "Блюбуку",  например, и
"Аргоси", но так ничего и не опубликовал ("У твоего отца в характере не было
постоянства", - как-то раз сухо сказала мне  мать', и это был  самый большой
упрек по отношению к нему, какой я от нее вообще когда-нибудь слышал),  зато
получил  несколько  писем с отказами: "Это-не-подойдет-но-присылайте-еще"  -
так я их называл  в двадцатилетнем возрасте, когда сам собрал  их немало  (в
минуты  депрессии  я  подумывал,  не использовать  ли  их в качестве носовых
платков).
     Сундучок,  который   я   отыскал  в   тот   день,   оказался  настоящей
сокровищницей, полной старых  изданий  "Эйвон" в  мягких обложках. В те  дни
издательство "Эйвон" было единственным,  которое печатало  фэнтези и книги о
сверхъестественном в  мягких обложках.  Я с большой нежностью вспоминаю их -
особенно сверкающие  обложки  изданий "Эйвона", покрытые чем-то  похожим  на
желатин.  Если  рассказ  становился скучным,  можно было  длинными  полосами
срывать эту  блестящую  пленку. При  этом раздавался  восхитительный звук. И
хотя это снова  уводит  нас от темы,  я с любовью  вспоминаю и  издания 40-х
годов издательства "Делл"; тогда это все были "мистери", и на задней обложке
каждой книги была изображена великолепная кровавая сцена.
     Одна из книг "Эйвона" была "сэмплером" - сборником: составители решили,
что слово "антология" слишком непонятно  для любителей такой литературы. Там
были  рассказы  Френка  Белькнапа  Лонга   ("Псы  Тиндалоса"),  Зелий  Бишоп
("Проклятие  Йига")  и  множество  других, выбранных  из предыдущих  номеров
"Странных историй". Еще в сундучке  были две книги Меррита -  "Гори, ведьма,
гори" (Bum, Witch, Burn) (не путайте с более  поздним романом Фрица  Лейбера
"Заколдуй  жену"  -  Conjure Wife)  и "Металлическое  чудовище"  (The  Metal
Monster).
     Но самым ценным в этой сокровищнице был сборник Лавкрафта 1947 года под
названием "Затаившийся страх и другие рассказы" (The  Lurking Fear and Other
Stories). Очень хорошо  помню рисунок  на обложке:  ночное  кладбище (где-то
вблизи  Провиденса,  судя по всему!), а из-под  могильного камня  выбирается
отвратительная зеленая тварь с длинными клыками и горящими красными глазами.
За ней маячит туннель,  ведущий в недра земли. С тех  пор я  видел буквально
сотни изданий Лавкрафта, но этот рисунок для меня  лучше  всего выражает дух
творчества Г.Ф.Л. <Говард Филлипс Лавкрафт.>.., и я до сих пор понятия
не имею, кто его автор.
     Конечно,  это  было  не первое мое  знакомство с  литературой ужасов. В
Америке нужно быть слепым и глухим, чтобы в возрасте десяти - двенадцати лет
не  столкнуться  по  крайней  мере  с  одним  чудищем.   Но  тут  я  впервые
повстречался  с  серьезной  литературой   этого  жанра.  Лавкрафта  называли
литературным поденщиком - я  категорически  с этим не согласен, - но  был он
или  нет  сочинителем  чтива  или  создателем  так  называемой  литературной
фантазии (в зависимости от  вашего критического настроя), в данном контексте
это  не имеет значения,  потому  что сам он  относился  к  своему творчеству
серьезно. И это чувствуется. И поэтому эта книга, подарок моего исчезнувшего
отца, была моей первой встречей с миром, гораздо более объемным,  чем фильмы
категории  В, которые  по субботам  крутили  в кинотеатрах,  или  книги  для
мальчиков Карла Кармера и Роя Рокуэлла. Когда Лавкрафт писал "Крыс  в стене"
или "Модель  для  Пикмена", он не просто  забавлялся или пытался  заработать
несколько лишних  баксов;  он  писал всерьез,  и именно на  эту  серьезность
больше, чем на что-нибудь другое, отозвалась моя внутренняя лоза.
     Я забрал книги с  чердака.  Тетя,  которая была школьной  учительницей,
практичной до мозга костей, не  одобряла их, но  я не сдавался. На следующий
день я  впервые  посетил равнины Ленга,  познакомился  с  причудливым арабом
Абдулом Аль-хазредом  из  эпохи до ОПЕК  (автором  "Некрономикона", который,
насколько мне  известно, никогда не предлагался членам клуба "Книга-в-месяц"
или Литературной гильдии, но  экземпляр которого, как говорят, хранился под"
замком  в особо