пригороде
из всех возможных. В  первой сцене Элен Берстин просыпается от громкого шума
на  чердаке - будто кто-то выпустил там  на свободу  льва. Это первая щель в
аполлониевом  мире;   скоро  сквозь  нее   кошмарным  потоком  польется  все
остальное. Но в конце фильма эта щель между нашим нормальным миром и хаосом,
где демонам  позволено охотиться на невинных детей, вновь закрывается. Когда
Берстин в  конце фильма ведет  бледную,  но, очевидно,  уже нормальную Линду
Блэйр  к   машине,   мы   понимаем,   что   кошмар   кончился.   Постоянство
восстановилось.  Мы выследили  мутанта и убили его. И  никогда равновесие не
кажется таким прекрасным.
     Обо  всем этом  мы  говорили в книге.., но,  может  быть,  все это лишь
видимость и обман?  Я этого не  утверждаю, но, может быть (поскольку это наш
последний танец), стоит рассмотреть и такую возможность.
     Говоря об  архетипах,  мы имели  возможность обсудить Оборотня,  парня,
который иногда бывает  волосатым, а иногда - обманчиво гладким. Предположим,
существует двойной оборотень. Предположим, что, как мы и говорили, создатель
произведения ужасов под своими пластиковыми клыками и париком ужаса на самом
деле республиканец в застегнутом на все пуговицы костюме.., но что, если под
этим  костюмом - настоящее чудовище,  с  настоящими клыками и  извивающимися
змеями  Медузы вместо волос? Предположим, что вся эта  мораль - ложь, и если
добраться до  самой  сердцевины, создатель ужасов вовсе не защитник нормы, а
скачущий, ухмыляющийся, красноглазый адепт хаоса?
     Как насчет такого варианта, друзья и соседи?

        "16"

     Примерно пять  лет назад я закончил "Сияние", сделал месячный перерыв и
засел за  новый роман  с рабочим названием "Дом на улице Вэлью". Это  должен
был быть roman a clef <роман, в котором под вымышленными именами выведены
подлинные лица.> о похищении Пэтти Херст, о промывании ей  мозгов  (или о
ее социально-политическом пробуждении, в зависимости от вашей точки зрения),
о   ее   участии   в   ограблении   банка,   перестрелке   в   убежище   САО
<Симбионистская        армия        освобождения       -        небольшая
радикально-террористическая  группа  из Сан-Франциско, в  1974 году похитила
дочь  известного  газетного  магната Патрицию Херст.>  в Лос-Анджелесе  -
разумеется,  в  моей  книге  убежище  находилось  на  улице Вэлью;  беглянка
пробирается через всю страну - все что  угодно. Мне эта тема казалась  очень
сильной,  и хотя я знал, что ей посвящено огромное количество документальных
книг,  все  равно  считал,  что  только  роман  в  состоянии  объяснить  все
противоречия.  Романист  в конце  концов -  по-своему бог,  и если он хорошо
справляется  с работой,  сохраняет  хладнокровие  и отвагу, то в  итоге всех
трудов способен найти истину в самой сердцевине лжи.
     Что  ж, я  так и  не  написал  этот роман. Собрал множество  материалов
(Пэтти тогда еще  была  на свободе,  и это  меня особенно  привлекало: я мог
придумать свой конец) и приступил к работе. Подошел с одной стороны - ничего
не вышло. Подошел с  другой, и все шло вроде неплохо, пока я не  понял,  что
все  мои  герои  потные  и  измученные,  словно  только  что  участвовали  в
танцевальном марафоне из  "Они стреляют лошадей, верно?" (They Shoot Horses,
Don't  They?)  Xopaca   Маккоя.  Я  попробовал  ухватиться  за  самую  суть.
Представил себе, что пишу  пьесу для театра  - иногда это  помогает, если  я
застреваю. Но на этот раз не помогло.
     В  своем  замечательном  романе  "Наследник  Гарольда Ру" (The Hair  of
Harold Roux) Томас  Уильяме говорит, что  создание большого  произведения  с
вымышленным  сюжетом подобно  собиранию  действующих лиц на  обширной темной
равнине.  Они собираются вокруг костра  авторского воображения, греют руки и
надеются, что костер разгорится настолько, что даст им не только тепло, но и
свет. Однако  часто  костер  гаснет, свет исчезает,  и  герои погружаются во
тьму. Прекрасная метафора для обозначения творческого процесса, но не моя..,
может быть, для меня она слишком изысканна. Мне роман всегда казался большим
темным замком, на который нужно  напасть,  бастионом, который  следует взять
силой или хитростью. Дело в том, что  замок кажется  легкодоступным. Похоже,
он совсем не готов к засаде.  Подъемный  мост  опущен.  Ворота  раскрыты.  В
бойницах не  видно лучников. Но  беда в том, что в  замок ведет  только одна
дорога; все  попытки  подобраться  с  других  сторон  кончаются  неожиданным
нападением из засады и полным разгромом.
     С  книгой о Пэтти Херст  я  так и  не  нашел правильную дорогу.., и  на
протяжении всех шести  недель еще кое-что тревожило меня в глубине сознания:
сообщение  в новостях о случайном выбросе бактериологического оружия в штате
Юта.  Ужасные насекомые выбрались из контейнера и  убили целое стадо овец. В
статье  говорилось, что  если бы ветер подул в другую сторону, добрые жители
Солт-Лейк-Сити  получили бы очень неприятный подарок. Статья напомнила мне о
романе Джорджа  Р. Стюарта "Земля пребывает вовеки" (Earth Abides).  В книге
Стюарта чума  уничтожает почти все человечество,  и главный  герой, которого
вовремя  полученный  змеиный укус снабдил  иммунитетом,  является свидетелем
экологических  перемен, вызванных  исчезновением  человека.  Первая половина
длинной книги Стюарта захватывает;  вторая похожа на трудный подъем: слишком
много экологии и мало сюжета.
     В  то время  мы  жили в  Боулдере, штат  Колорадо,  и  я  часто  слушал
радиопередачи   на  библейские  темы  из  Арвады,  Однажды  я  услышал,  как
проповедник развивает текст "Один раз в каждом поколении чума падет на них".
Мне эта фраза понравилась - "она  похожа на цитату из  Библии, хотя на самом
деле это не так. Так понравилась, что я напечатал ее на машинке:
     "Один раз в каждом поколении чума падет на них".
     Эта фраза,  и история о  зараженных  насекомых в Юте, и воспоминания об
отличной книге Стюарта - все это переплелось с мыслями о  Пэтти Херст и САО;
и  однажды, сидя  за  машинкой,  я  переводил взгляд с  ужасного  настенного
нравоучения на раздражающе чистый лист бумаги  в  машинке  и обратно и вдруг
напечатал - просто чтобы напечатать хоть что-нибудь: Наступил конец мира, но
все члены СА О уцелели.  Их  укусила змея. Некоторое время я  смотрел на эту
строчку, потом напечатал: Больше  нет  нехватки  бензина. Почему-то это меня
развеселило  - каким-то  ужасным образом. Нет людей - нет нефтепроводов. Под
"Больше нет нехватки бензина" я быстро напечатал: Больше нет холодной войны.
Нет загрязнения  окружающей среды. Нет  сумочек из  крокодиловой  кожи.  Нет
преступлений. Время отдыха. Это мне понравилось; похоже на что-то такое, что
следует сохранить.  Я  подчеркнул написанное. Посидел  еще минут пятнадцать,
слушая "Иглз"  по  маленькому кассетному  плейеру,  потом  написал: "Дональд
Дефриз  -  темный человек".  Я  не  хотел  сказать,  что  Дефриз  негр;  мне
неожиданно пришло  в  голову,  что на  снимках ограбления  банка,  в котором
участвовала Пэтти Херст, не  мог разглядеть лицо Дональда  Дефриза.  На  нем
была  большая  широкополая  шляпа,  и о  его  внешности  можно  было  только
догадываться. Я  написал "Темный человек без лицо", потом посмотрел  выше  и
снова увидел ужасное высказывание: "Один раз в  каждом  поколении чума падет
на них". И все. Последующие два  года я  писал казавшуюся бесконечной книгу,
которую назвал "Противостояние". Книга дошла до стадии, когда в разговорах с
друзьями  я называл  ее  своим маленьким  Вьетнамом,  потому  что  продолжал
твердить  себе:  еще  сотня  страниц,  и  я  увижу  свет  в  конце  туннеля.
Законченная   рукопись  была  объемом  в  тысячу  двести  страниц  и  весила
двенадцать фунтов  -  ровно  столько  весит  мяч  для  боулинга,  который  я
предпочитаю всем остальным. Однажды теплым июньским вечером я нес рукопись к
своему издателю тридцать  кварталов от нью-йоркского отеля "Плаза". Жена  по
какой-то только  для нее  ясной причине  завернула всю  эту  груду страниц в
"Сару рэп" <Специальная прозрачная липкая пленка, в  которую заворачивают
бутерброды и  пр.>, и когда я в третий или  четвертый раз перекладывал ее
из  руки в руку, у меня появилось неожиданное предчувствие: я  умру прямо на
Третьей авеню. "Скорая  помощь" найдет меня в  кювете  сраженного  сердечным
приступом,  а  рядом  будет  лежать  моя  чудовищная  рукопись,  триумфально
завернутая в "Сару рэп", - победитель.
     Временами  я искренне  ненавидел  "Противостояние",  но  ни  разу  и не
подумал бросить его на полдороге. Даже когда  у моих друзей в Боулдере  дела
идут плохо, в книге чувствуется что-то безумно радостное. Я не мог дождаться
утра, чтобы снова сесть за машинку  и  окунуться в мир, где Рэнди Флэг может
превратиться  то  в  ворону,  то в волка  и где  идет отчаянный  бой  не  за
распределение бензина, а за человеческие души. У меня было ощущение - должен
признаться   в   этом,  -  словно  я  отплясываю  чечетку  на  могиле  всего
человечества. Я писал этот роман в тревожный для всего мира, и для Америки в
особенности,  период; мы  впервые в  истории ощутили  нехватку  бензина,  мы
видели крах  администрации  Никсона и присутствовали  при первом  в  истории
отречении  президента,  мы  потерпели  поражение   в  Юго-Восточной  Азии  и
сражались со  множеством домашних  проблем, начиная с  тревожного  вопроса о
свободе абортов и кончая инфляцией, ежедневный рост которой очень пугал.
     А я?  Я страдал от  образцового случая  блестящей карьеры.  Четыре года
назад  я развозил выстиранные в большой прачечной простыни за один доллар 60
центов в  час и  писал "Кэрри"  в  кабине трейлера. Моя дочь,  которой тогда
исполнился год,  была  одета в  одежду с чужого плеча. За год до  этого мы с
Табитой  поженились, и  на свадьбу  я  пришел  во  взятом  напрокат костюме,
который  был мне  велик.  Когда  в  соседней  школе,  Хэмпденской  академии,
открылась учительская  вакансия,  я бросил работу в прачечной, и мы с  Тэбби
были в отчаянии,  узнав, что  мое жалованье  за первый год  - 6400 долларов,
совсем ненамного  больше того, что я зарабатывал в прачечной; поэтому  я тут
же договорился, что на следующее лето еще поработаю в прачечной.
     Потом  "Даблдэй" взял  у  меня "Кэрри" и  очень дорого продал  права на
издание - в те дни это, был чуть ли не рекорд. Жизнь понеслась со  скоростью
"Конкорда".  Были  проданы права  на постановку фильма по "Кэрри"; за больше
деньги  я  продал "Жребий"  и  киноправа на него; то же самое  с  "Сиянием".
Неожиданно  все мои  друзья стали считать меня  богатым. Это  было  плохо  и
пугало меня; но  что еще хуже, видимо,  я на самом деле разбогател.  Со мной
начали   говорить  об  инвестициях,  о  защите  от  налогов,  о  переезде  в
Калифорнию. Этих перемен было достаточно, чтобы попытаться к ним привыкнуть,
но самое главное - Америка, в которой  я вырос, казалось, распадается у меня
под  ногами.., она стала напоминать  замок  из песка, построенный ниже линии
прилива.
     И первой  волной, коснувшейся  замка (вернее,  первой  замеченной  мной
волной),  было  то  давнее  объявление  о  том,  что русские  побили  нас  в
космосе.., а теперь прилив поднялся уже очень высоко.
     Думаю, что  здесь-то наконец открылось лицо двойного  оборотня.  Внешне
"Противостояние" как будто подтверждает то, о чем  мы говорили:  аполлониево
общество  разрушается дионисиевой силой (в данном случае  смертоносный штамм
супергриппа убивает почти всех). Далее. Выжившие оказываются в двух лагерях:
один,  в Боулдере, штат  Колорадо,  воспроизводит  только  что  уничтоженное
аполлониево  общество  (с  некоторыми  значительными  изменениями);  другое,
помещающееся в Лас-Вегасе, Невада, полно дионисиева насилия.
     В "Изгоняющем дьявола"  первое  дионисиево вторжение  происходит, когда
Крис Макнил (Эллен Берстин) слышит шум на чердаке. В "Противостоянии" Дионис
провозглашает  свое  появление столкновением  старого  "шеви" на  отдаленной
заправке   в   Техасе.   В   "Изгоняющем  дьявола"   аполлониево   состояние
восстанавливается, когда бледную Риган Макнил ведут к  "мерседесу"; я думаю,
что в "Противостоянии" это происходит, когда  два главных героя - Стю Редмен
и Франни Голдсмит - смотрят сквозь зеркальное стекло Боулдерской больницы на
явно   нормального  ребенка  Франни.  И,  как  и  в   "Изгоняющем  дьявола",
возвращение к равновесию кажется удивительно радостным.
     Но под всем  этим, скрытое моральными  условностями  произведения жанра
ужасов (может, и не очень хорошо  скрытое), смутно  виднеется подлинное лицо
Оборотня. Я чувствовал себя обязанным  написать "Противостояние", потому что
видел возможность гибели всего мощного социального процесса от одного удара.
Я чувствовал  себя Александром  Македонским, который занес меч над гордиевым
узлом  и  говорит:  "Зачем, к  дьяволу,  развязывать?  У  меня  есть  способ
получше". А  также Джонни Роттеном, когда  он в начале классической,  полной
задора песни "Секс пистоле" кричит: "Анархия  для Соединенного Королевства".
Он издает низкий горловой смешок и  затем добавляет: "Сейчас... Немедленно!"
Мы слышим этот голос и испытываем сильнейшее облегчение. Худшее теперь ясно:
мы в руках самого настоящего безумца.
     И  в  таком  состоянии уничтожение МИРА, КАКИМ МЫ ЕГО ЗНАЛИ, становится
настоящим   облегчением.  Больше   никакого  Рональда  Рейгана.  Больше  нет
"Конг-шоу"  или "Мыла"  на  ТВ  -  только  успокаивающий  снег!  Больше  нет
террористов! Нет больше дерьма! Только разрубленный гордиев  узел  в пыли. Я
считаю, что под  уровнем писателя ужасов с моралью (ноги этого писателя, как
и  ноги  Генри Джекила, "всегда  ступают по праведному  пути")  есть  другое
существо. Скажем,  что это существо живет на третьем уровне  Джека Финнея  -
резвящийся нигилист, который,  если продолжить метафору Джекила -  Хайда, не
удовлетворяется тем, что растаптывает девочку,  а проделывает то же самое со
всем  миром.  Да,  друзья,  в  "Противостоянии"  у   меня  была  возможность
уничтожить все человечество, и это было забавно!
     И где же теперь мораль?
     Что ж, поделюсь с вами своим мнением. Я думаю, что мораль там же, где и
всегда:  в  сердцах  и  умах  мужчин и  женщин доброй воли. По  отношению  к
писателю это может означать, что он начинает с нигилистической предпосылки и
постепенно  усваивает старый  урок о человеческих ценностях  и  человеческом
поведении.  В  случае с  "Противостоянием"  мрачная предпосылка  в том,  что
человечество несет в себе  микроб  -  я  представлял  его себе  символически
воплощенным  вначале  в  САО,  а  потом  в  вирусе  супергриппа,  -  который
становится  все  более  и  более  жизнеспособным  по  мере усиления  влияния
технологии.  Супергрипп  высвобождается   в  результате  одной-единствен-ной
технологической   ошибки  (не  такое  уж  беспочвенное  предположение,  если
вспомнить,  что случилось в  прошлом году на  Тримайл-Айленд, или тревогу на
военно-воздушной  базе  Лоринг  в  моем  штате,   когда   бомбардировщики  и
истребители  были уже готовы устремиться через полюс на русских в результате
небольшой ошибки компьютера, давшего сигнал, что русские  уже выпустили свои
ракеты и  Большая  Война началась).  Согласившись  с самим собой, что  будет
несколько выживших - нет выживших, нет  истории, верно?  - я смог нарисовать
мир,  в  котором  все запасы  ядерного  оружия  проржавели и  в ту  безумную
Вселенную,  которую  мы  называем  своим домом, возвращается  некое  подобие
морального, политического и экологического равновесия.
     Но никто не  знает, о чем  думает - я даже считаю, что никто не знает и
то, что он знает, - пока  мысли не выражены в письменной форме, и я осознал,
что скорее всего выжившие подхватят прежние ссоры, а  потом и старое оружие.
Хуже  того,  в их распоряжении  окажутся все  смертоносные игрушки, и вполне
может   начаться  соревнование:  кто  первым  из  этих  безумцев  сумеет  их
запустить.  Мой  собственный   урок,   который  я   вынес   из  работы   над
"Противостоянием",  таков: разрубая  гордиев узел, мы  не решаем загадку,  а
уничтожаем ее, и  последняя строка книги свидетельствует о том,  что загадка
по-прежнему остается.
     В книге я также попытался  выразить лучшие аспекты нашей жизни: простую
человеческую храбрость, дружбу и любовь в  мире,  который кажется совершенно
лишенным любви. Вопреки апокалиптической теме "Противостояние"  - это книга,
полная  надежды,  и  она  повторяет замечание  Альбера Камю:  "Счастье  тоже
неизбежно".
     Как постоянно повторяла мне и брату Дэвиду наша мама:
     "Надейтесь на  лучшее  и ждите худшего"; это  хорошо  выражает сущность
написанной мною книги.
     Итак,  мы  надеемся на четвертый уровень  (тройной Оборотень?), который
замкнет круг и снова  приведет нас к писателю, но уже  не как  к писателю, а
как  к обычному человеку,  мужчине или  женщине,  еще  одному  пассажиру  на
корабле, еще одному пилигриму на  пути в неизвестность.  И мы надеемся, что,
увидев,  как  упал  другой  пассажир,  он напишет  об этом  -  но,  конечно,
предварительно поможет упавшему встать, отряхнет  его одежду и убедится, что
с ним  все  в порядке и он  может продолжать путь. Такое  поведение не может
быть  результатом  какой-то моральной  позиции, оно существует  потому,  что
существует любовь - как движущая сила человеческих отношений.
     В  конце концов мораль  -  это  кодификация  того,  что  сердце считает
истинным, всего, что сердце требует от  жизни, короче говоря, это называется
цивилизацией.  И  если мы  уберем ярлычки "произведение  ужасов"  или  "жанр
фэнтези",  заменив  их  более  простым словом "литература", нам легче  будет
понять, что обвинения  в аморальности не  правомерны. Если  мы  говорим, что
моральность происходит от доброго сердца - что не имеет никакого отношения к
нелепой  позе  и  счастливым последствиям,  а аморальность -  от  недостатка
заботливости, от плохого пригляда  и  от  проституции драмы и мелодрамы ради
какой-нибудь выгоды, денежной или иной, мы поймем, что достигли критического
состояния,   одновременно   пригодного  и   для  работы,  и  для  проявления
человечности. Литература - это истина внутри лжи, и к  произведениям ужасов,
как и к любым  другим,  приложимы те же правила, которые существовали, когда
Аристофан писал  свою пьесу  ужасов о лягушках:  мораль излагает истину, как
понимает ее ваше сердце. Когда  Фрэнка  Норриса спросили, не  стыдно  ли ему
грязи и низостей, которые он изобразил в своем написанном  на грани столетий
романе "Мактиг" (McTeague), писатель ответил:  "А почему я должен стыдиться?
Я не лгал. Я не раболепствовал. Я сказал правду".
     Рассматриваемые в таком  свете, произведения  ужасов, по моему  мнению,
скорее заслуживают вердикта "невиновен", нежели "виновен".

        "17"

     Вы только взгляните...  Кажется, солнце всходит. Мы танцевали всю ночь,
как влюбленные в  каком-нибудь старом музыкальном фильме МГМ. Но оркестр уже
прячет инструменты в футляры и покидает сцену.  Все уже разошлись, кроме нас
с вами, и я думаю, нам тоже пора. Не могу передать  вам, сколько наслаждения
доставил мне этот вечер, и если я был неуклюжим партнером (и иногда наступал
на ноги), прошу прощения. Я испытываю то же, вероятно, состояние,  что и все
влюбленные, когда танец заканчивается: я устал, но мне хорошо.
     Могу ли я, провожая  вас к выходу,  сказать  еще  кое-что?  Мы  стоим в
вестибюле, а  тем временем сворачивают ковер и гасят свет. Позвольте  помочь
вам надеть пальто', я вас не задержу.
     Возможно,  разговоры  о  морали  применительно  к  произведениям ужасов
только  затмевают суть.  У  русских есть  поговорка: "крик  вальдшнепа". Это
бранное выражение, потому что вальдшнеп по природе  чревовещатель, и если вы
выстрелите  туда,  откуда  услышали  звук, останетесь  голодным.  Стреляй  в
вальдшнепа, а не в его крик, говорят русские.
     Поэт