часть моей души она унесла с собой, -- лучшую часть,
может быть -- но она никогда не владела ей всей.
     Он  посмотрел на Нейоми  и Сэма задумчивым взглядом. Теперь он  казался
спокойнее, более уравновешенным, возможно  даже умиротворенным,  --  подумал
Сэм.
     Я помню, как я  зашел  туда однажды осенью 1959 года -- мне кажется это
был 1959 -- и  как она рассказала, что хочет, чтоб я сделал  один плакат для
Детской комнаты. Она  точно рассказала, что  ей нужно, и я  довольно  охотно
согласился.  Я  ничего  такого плохого  в этом не  видел.  В  общем-то,  мне
показалось  это  как-то смешно.  А  нужна  ей была,  видите  ли картинка, на
которой нужно было изобразить  как посередине улицы паровой каток  в лепешку
раздавил малыша. Под ней  должна была  быть  надпись:  "Поспешишь  --  людей
насмешишь! Возвращайте книги, не спеша!".
     Мне это показалось шуткой, наподобие того, когда волк гонится по дороге
за Бегуном и  какой-нибудь товарный поезд или что-то  в этом роде  делает из
него лепешку. Поэтому я сказал: конечно.  Она до  чертиков  обрадовалась.  Я
пошел в ее кабинет и нарисовал плакатик. На это ушло совсем немного времени,
потому что получилась просто карикатура.
     Я  думал,  она  ей  понравится,  но  она   была  недовольна.  Ее  брови
нахмурились,  а рот  почти  исчез. На  карикатуре  я  изобразил  мальчика  с
крестиками  вместо глаз, и в качестве шутки изо  рта парня,  что вел паровой
каток, в виде  воздушного шарика выходила цепочка слов: "Если бы у тебя была
марка, ты мог бы приклеить ее на него и послать как почтовую открытку".
     Но  она  даже  не  улыбнулась.  "Нет, Дэйви",  -- говорит она.  "Ты  не
понимаешь. Этим не заставишь детей возвращать книги  вовремя.  Этим их можно
только рассмешить, а они и так слишком много этим занимаются".
     Тогда я говорю: "Что ж. Видно я не понял, что тебе нужно".
     Мы стояли за столом выдачи книг, так что нас никто  не видел,  я имею в
виде ниже пояса. И она протянула  руку, взяла меня за бубенчики и посмотрела
на меня  своими огромными серебристыми глазами  и сказала: "Я хочу, чтобы ты
сделал это реалистично".
     Через пару секунд я понял, что она на  самом деле имеет в виду. И когда
я понял, я  не  мог этому поверить. Я говорю: "Аделия, ты не понимаешь,  что
говоришь. Если бы ребенок действительно попал под паровой каток,.."
     Она сжала мои бубенчики  так, что стало больно -- как бы напоминая, как
она завладела мной -- и сказала: "Я-то понимаю. А  теперь ты пойми меня. Мне
не надо, чтобы они смеялись, Дейви; мне  надо, чтобы они плакали. Так почему
бы тебе не пойти обратно туда и не сделать все как надо на этот раз?"
     Я вернулся  в ее  кабинет. Я даже не знаю, что  я собирался сделать, но
решение очень быстро пришло само. На столе был большой чистый лист для новой
картинки, и высокий стакан  шотландского  виски  с  соломинкой и  с веточкой
мяты, а еще записка от  Аделии, в которой было написано: "Д. -- на  этот раз
используй побольше красного".
     Он серьезно посмотрел на Сэма и Нейоми.
     Но ведь она там не успела побывать. Не была там ни минуты.

3

     Нейоми  принесла Дейву  стакан  свежей  воды, и когда  он вернулся, Сэм
заметил,  что  ее лицо очень побледнело,  а  уголки глаз покраснели. Но  она
спокойно уселась и сделала знак, чтобы Дейв продолжал.
     "И я сделал то,  с  чем алкоголики справляются лучше  всего", -- сказал
он.
     -- Я выпил это  и сделал, что мне велели. Какое-то неистовство, что ли,
нашло на меня. Я провел за ее столом два часа, работая с набором акварельных
красок за пятьдесят, расплескав воду и  размазав краски по всему столу и мне
было наплевать, куда что попадало. А  что у меня получилось, я даже не хотел
бы  вспоминать...  но  я  так  помню  это!  На  ней  был  изображен   малыш,
распластанный по всей Рэмпл стрит, его  туфли  валялись в  стороне,  а мозги
растеклись, как масло, которое растаяло на солнце. Виден  был  только силуэт
водителя парового катка, но он оглянулся, и  на лице его была видна ухмылка.
И этот тип потом много раз появлялся на плакатных картинках, которые я делал
для  нее.  Он сидит  за  рулем  машины  на  том плакате, о  котором ты, Сэм,
говорил, предупреждающем, что нельзя садиться в машины к незнакомым людям.
     Мой отец ушел  от мамы через  год после моего рождения,  просто ушел из
дома, и у меня возникла мысль, что именно его я и пытаюсь изобразить на всех
этих  плакатах. Я обычно называл его "темный", наверное, это и был мой отец.
Мне кажется, это Аделия каким-то образом привела меня к этому. И вот когда я
принес  ей свой второй вариант,  она была довольна.  Она  рассмеялась.  "Это
просто чудесно, Дейви!" -- сказала она. "Ужас быстренько научит эту мелюзгу,
как правильно  себя  вести!  Я сразу повешу его!"  И она повесила  его прямо
перед  столом  регистрации в  Детской комнате.  И  когда она сделала это,  я
заметил  что-то,  от чего в жилах застыла кровь.  Я  узнал  малыша, которого
нарисовал. Это был  Вилли Клеммарт. Я  нарисовал его, сам того не понимая, а
выражение его  лица или того, что осталось от его лица, я видел  в тот день,
когда она взяла меня за руку и повела в Детскую комнату.
     Я был там, когда малыши пришли на "Час сказки" и первый раз увидели тот
плакат. Они перепугались. Глаза у них расширились, а одна девочка заплакала.
А мне понравилось, что они испугались.  Я подумал: "Это живенько заставит их
понять, как себя надо вести. Это научит  их тому,  что с ними случится, если
они будут противоречить  ей,  делать не  то, что она  говорит им. Но  где-то
глубоко во мне мелькнула мысль: "Ты начинаешь думать как она, Дэйв. Довольно
скоро ты станешь как она, и тогда тебе конец. Конец навсегда."
     -- Но  я продолжал в таком же  духе. У меня было ощущение, как  будто у
меня  билет только в один конец и мне не сойти с  поезда,  пока я не  проеду
весь путь до конца маршрута.
     Аделия  наняла на  работу  нескольких  ребят  из  колледжа,  но  всегда
направляла   их  в  абонементную  комнату,  в  справочный  зал   и  за  стол
администратора. А  она  полностью  занималась  детьми...  ведь,  знаете,  их
запугать легче всего. Вот  они-то, самые пугливые, и  были ее самой  хорошей
пищей. Потому что этим она и жила, ее пища -- это их страх.  А я все делал и
делал  плакаты. Я не все из них помню, но помню Библиотечного  полицейского.
Он появлялся на  многих картинках. На одной  -- она  называлась "Полицейские
тоже отдыхают" --  он стоял на берегу  речушки  и удил рыбу.  Вот  только на
крючок  у него  был  насажен  маленький  мальчик, которого  ребята  называли
"Простофиля  Саймон".  На  другой картинке  Простофиля  Саймон  был  у  него
привязан  к  носу  ракеты,  а  сам  он нажимал  на  кнопку  зажигания, чтобы
отправить малыша в космос. На ней было написано:"Вы можете  больше узнать  о
науке и  технике  в  нашей  библиотеке,  но  обязательно  возвращайте  книги
вовремя".
     -- Мы превратили  Детскую комнату  в  камеру ужаса для  детей,  которые
приходили туда, -- сказал Дейв.  Он говорил медленно,  и  в голосе  его были
слезы.  --  Она  и  я.  Устроили  это  детям. Но знаете  что? Они  все равно
приходили. Они всегда приходили опять, чтобы увидеть еще чего-нибудь.  И они
никогда никому ничего не рассказывали. Она следила за этим.
     -- Ну а родители? --  неожиданно воскликнула Нэйоми, и  так  резко, что
Сэм подпрыгнул. -- Ведь когда родители увидели...
     --  Нет! -- сказал ей  Дейв. --  Их родители никогда  ничего такого  не
видели.  Единственное, что  они из всех этих пугающих картинок  видели,  это
Красную Шапочку и  волка. Аделия  оставила ее висеть постоянно, а вот другие
висели только во время "Часа сказки" -- после школы, вечером  по четвергам и
утром -- по субботам. В  ней  не было ничего человеческого,  Сара. Ты должна
это понять  как есть. Она и не была  человеком.  Она  как-то узнавала, когда
идут взрослые, и она  всегда брала плакаты, которые я снял со стен и другие,
обычные плакаты, в которых говорилось примерно следующее:
     ЧИТАЙТЕ КНИГИ  ПРОСТО  РАДИ  УДОВОЛЬСТВИЯ  -- она их развешивала  прямо
перед их приходом.
     -- Я помню те времена, когда я бывал там во время "Часа сказки" -- в те
дни я не отходил от нее, если только это было возможно,  а у меня было полно
времени быть  рядом с ней, потому что я уже бросил писать картины, все  свои
постоянные места  я потерял и  жил  на  те скудные сбережения, которые успел
сделать. Но очень скоро этих денег тоже не стало и я начал распродавать вещи
-- телевизор, мою гитару, машину и,  наконец, дом.  Да это ладно!  Важно то,
что я бывал там и  видел, что там происходило. Малышей усаживали на стулья в
кружок  и в центре  его сидела Аделия. Я обычно был в  дальнем углу комнаты,
расположившись  на одном  из  детских стульчиков, чаще всего одетый  в  свою
выпачканную краской спецовку, пьяный как самый  последний подонок, небритый,
пропахший  виски. А она обычно  читала одну  из  своих  эдаких специфических
сказочек,  а  потом  неожиданно  остановится,  склонит  голову набок, как бы
прислушиваясь. Ребятишки  начинали  ерзать  и беспокоиться.  Похоже,  что их
мысли  были  ще-то в другом месте --  как  будто они пробуждались ото сна, в
который она их погрузила.
     "А теперь  мы все будем  играть", -- говорила  она с улыбкой. "Здорово,
да, дети?  Кто изъявит  желание быть  Послушным Ребенком,  чтобы  помочь мне
подготовиться к  нашей игре  во взрослых?"  Они все  обычно  поднимали руки,
когда  она говорила это,  потому что все хотели быть послушными детьми. А из
плакатов,  которые я делал, было ясно, что случалось с плохими детьми, когда
они поступали  неправильно. Бывало, даже я поднимал  руку, пьяный, в дальнем
углу комнаты, в свой мерзкой  старой спецовке, самый старый  во  всем мире и
самый уставший  на свете  ребенок.  А  потом  они вставали, одни снимали мои
плакаты, другие -- вынимали из ящика ее  стола обычно  висевшие картинки. Их
просто меняли местами. Потом они усаживались, и  она переключала их внимание
от  той  ужасной истории, которую им только что рассказывала, на сказку типа
"Принцесса на горошине'', и  уж  точно через несколько минут чья-нибудь мама
заглянет  в комнату  и  увидит, как все милые  послушные  дети  слушают, как
чудесная мисс Лортц  читает  им сказку, и  мамаша улыбнется своему малышу, а
малыш -- ей, и все шло дальше.
     -- Что ты имеешь  в виду, когда говоришь "ужасной истории, которую  она
только что рассказывала?"- спросил Сэм. Голос у него был какой-то хриплый, а
во рту  пересохло. Все это  время  он слушал Дейва  с усиливающимся ужасом и
отвращением.
     -- Сказки, -- сказал Дейв. --  Но она  обычно превращала их  в  истории
ужасов.  Вы  бы   удивились,   если  бы  узнали,  как  мало  ей  приходилось
переделывать, чтобы изменить их.
     -- Только не я, -- мрачно ответила Нейоми. -- Я помню эти сказки.
     -- Наверняка  помнишь,  --  сказал  он, -- но вот как  их  рассказывала
Аделия! Такого ты  никогда не  слышала.  И детям они нравились --  некоторые
мамаши любили эти сказки  и  любили ее, потому что она манила  их к  себе  и
ослепляла, точно так же, как она  притягивала к себе меня. Вернее, не совсем
так  же, потому что там не было секса -- по крайней мере, мне кажется так --
но те темные силы в ней порождали в них такую же темноту. Вы понимаете меня?
     И  Сэм,  который  помнил  чувство  ужаса  и,  вместе  с  тем, восторга,
испытанное от сказки о Синей Бороде и танцующих швабрах в ФАНТАЗИИ, подумал,
что  уж кто-кто, а он их понимал. Дети ненавидели темноту и боялись ее... но
ведь она притягивала их? Она как бы манила их
     /иди со мной, детка/
     разве нет? Она напевала им,
     /я полицейский/
     разве нет? Ну разве нет?
     -- Я знаю, что ты имеешь в виду,  Дейв, -- сказал он.  Он кивнул. "А ты
еще не понял, Сэм, кто был твой Полицейский в библиотеке?"
     -- Этого я  все-таки не понимаю,  -- сказал Сэм, но  ему  казалось, что
какая-то часть  его понимала это.  Было такое  ощущение,  что  его  сознание
гце-то глубоко-темная масса воды, а на самом дне ее была затонувшая лодка --
но не просто какая-то лодка. Нет -- то была пиратская шхуна, полная добычи и
мертвецов, и вот оно зашевелилось во  всей этой  нечисти, которая так  долго
сковывала его. И он опасался,  что скоро  эта призрачная,  хищная  развалина
снова поднимется  на  поверхность,  с  разбитых мачт  будут свисать  морские
водоросли, а  у  сгнивших  останков  штурвала,  протянув к  нему руки, будет
находиться скелет и его злорадная улыбка (ухмылка в миллион долларов).
     -- А  мне кажется,  ты, возможно,  понимаешь, --  сказал Дейв,  --  или
начинаешь  понимать. И  все так  или  иначе станет ясно, Сэм,  поверь  моему
слову.
     -- С этими сказками я что-то ничего не понимаю, -- сказала Нэйоми.
     -- Одна из ее любимых, Сара -- а она была любимой и у детей; тебе нужно
понять это, поверь мне -- была  "Золотовласка и три медведя". Ты знаешь  эту
сказку,  но  не знаешь,  как  некоторые  в  этом городе  люди, которые стали
взрослыми,  банкиры,  адвокаты,  крупные фермеры, имеющие теперь целые парки
лучших  тракторов  (тракторов фирмы Джона Диера),  как  они воспринимают эту
сказку. Где-то глубоко в  душе  они сохранили ее в  том варианте, в каком ее
рассказывала именно Аделия Лортц. Возможно, кто-то из  них рассказывал те же
самые сказки своим детям, так и не узнав, что они могут  звучать по-другому.
Не хочется думать, что это так, но в глубине души я чувствую, что это так.
     -- У Аделии в  этой  сказке Золотовласка -- это Плохая девочка, которая
всегда поступает неправильно. Она приходит в дом Трех медведей и ломает все,
что попадает ей под руку -- стаскивает с окон занавески в комнате Медведицы,
тащит  выстиранное белье в грязь, рвет в клочья все журналы и деловые бумаги
Медведя-папы,  берет нож  для разделки мяса  и  вырезает дырки в его любимом
кресле. Потом она в клочья рвет все  их книги. У Аделии  любимое место в ней
было, когда Золотовласка  испортила книги.  И никакой каши на самом деле она
не ела!  А вот в  сказке у Аделии -- да!  В ее  варианте сказки Золотовласка
взяла  где-то высоко на  полке крысиный яд и подсыпала в кашу, как  сахарную
пудру. Она  совсем не знала, кто живет в этом  доме, но всех их  она  хотела
убить, просто потому, что она была Плохим Ребенком.
     -- Какой ужас! -- воскликнула Нэйоми. Ее уравновешенности и спокойствия
-- как не  бывало, первый  раз за  все время. Она  прижала руки  к  губам, а
широко открытые глаза устремились на Дэйва.
     -- Да. Было ужасно. Но это не конец.  Золотовласка  так устала от того,
что  все  крушила и ломала  в  доме,  что  когда она поднялась наверх, чтобы
разделаться с их спальнями, она  заснула в кроватке Медвежонка. И  когда Три
Медведя вернулись  домой и  увидели  ее, они бросились на нее -- именно  так
Аделия обычно  и говорила -- они бросились на  нее и тут же съели эту гадкую
Плохую девочку. Сначала они принялись за ее ноги, а она тем временем кричала
и вырывалась. И вот осталась съесть только голову. Но  ее  они пока не стали
трогать,  потому  что  знали,  что  она сделала  с  их кашей. По  запаху они
определили, что там  яд. "Они умели делать это,  дети,  потому что это  были
медведи", -- обычно  объясняла Аделия, и все дети -- ее  Послушные  детки --
обычно  начинали понимающе  кивать своими  головками, потому что теперь  они
знали, что  к  чему".--И  они  отнесли  голову  Золотовласки вниз, на кухню,
сварили ее и съели  ее  мозги на завтрак. И  все  они согласились, что  было
очень вкусно... и с тех пор жили они счастливо.

4

     На  веранде  установилось   гнетущее,  почти  гробовое  молчание.  Дейв
протянул руку, чтобы взять стакан воды, но стакан чуть не упал с перекладины
-- так дрожали его пальцы. В последний момент он удержал его, ухватил обеими
руками и с жадностью  начал пить. Потом  поставил стакан  и сказал Сэму: "Ты
удивлен, что мои запои не поддаются контролю?"
     Сэм покачал головой.
     Дейв посмотрел на Нэйоми  и  сказал: "А ты теперь понимаешь, почему мне
никогда так и не  удавалось рассказать эту историю? И почему я устроил все в
той комнате?"
     --  Да,  --  проговорила  она дрожащим,  едва  слышным  голосом,  почти
шепотом.  -- И мне  кажется, я  догадываюсь,  почему ребятишки  тоже никогда
ничего не говорили. Потому что бывают вещи слишком... слишком чудовищные.
     -- Для  нас, может быть, да, -- сказал Дейв. --  А  для детей? Не знаю,
Сара.  Не  думаю,  что дети могут без  труда и с первого взгляда  распознать
чудовище.  Родители-то им, конечно,  рассказывают, как сделать это.  Ну, а у
нее к этому  был свой  подход. Вы помните, я говорил вам, она  предупреждала
детей, если вдруг приходил кто-то из родителей, и тогда у них был такой вид,
будто  они  просыпаются  после  глубокого сна.  Они на самом деле спали,  но
как-то странно. Во всяком случае это не  был гипноз, я думаю, что  нет -- но
это было похоже на гипноз. И когда они уходили домой, они уже не помнили, по
крайней мере на уровне сознания, ни о  сказках, ни о тех  картинках. Но  мне
кажется, что  в  подсознании  у  них  оставалось  очень много,  так  же  как
подсознательно Сэм знает, кто этот Полицейский из библиотеки. Я думаю, они и
сегодня  помнят -- эти банкиры, адвокаты и крупные фермеры, которые когда-то
были у Аделии Послушными детьми. Они до  сих пор у меня перед  глазами --  в
фартучках, коротких штанишках, на своих маленьких стульчиках. Они смотрят на
Аделию, которая находится в центре круга, л их огромные и круглые глаза  как
блюда для пирожков. И мне кажется, что когда наступит темнота или поднимется
сильный  ветер,  или во  сне  увидят  всякие  кошмары, они  снова становятся
детьми. Тогда, наверное, открываются двери и они видят Трех Медведей -- Трех
Медведей, ее,  Аделии -- когда они своими деревянными ложками зачерпывают из
головы  Золотовласки  ее  мозги,  и  когда  Медвежонок расхаживает  по дому,
натянув  на  свою голову напоминавший  парик  с  длинными золотыми  локонами
скальп  Золотовласки.  Тогда,  я   думаю,  они   просыпаются,  взмокшие   от
болезненного страха. Вот что она оставила нашему  городу.  Мне кажется,  она
оставила наследство непостижимых ночных кошмаров.
     Но я  еще  не дошел до самого страшного. Видите  ли, те  сказки -- а, в
общем-то  иногда и картинки,  -- но,  в  основном,  именно  сказки  -- могли
вызвать у  ребенка приступ истерики, некоторые теряли  сознание  или  вообще
отключались. И когда  такое происходило, остальным она говорила: "Откиньтесь
назад  и отдохните,  пока я отведу Билли...  или Сандру...  или  Томми...  в
ванную комнату и пока ему не станет лучше."
     И тоща они бывало одновременно уронят головки. Как будто все поумирали.
Когда я увидел это в первый раз, я  подождал  минуты две после того, как она
увела из комнаты одну  малышку, встал и подошел к их кружку. Сначала я пошел
к Вилли Клеммарту.
     --  Вилли! -- прошептал я и потрогал его по плечу. -- У тебя все о'кей.
Вилл?  -- Но он  так и  не шелохнулся, поэтому  я посильнее потрепал  его по
плечу и назвал по  имени. Он  по-прежнему не  шелохнулся. Я  слышал,  как он
дышит  -- немного посапывая,  как это  часто бывает  у  ребят,  вечно бегают
простуженные -- но все равно можно было подумать, что он  мертв. Веки у него
были  приоткрыты, но мне  были видны только  белки, а с нижней губы  свисала
длинная слюна. Я перепугался и подошел  еще к трем или к четырем ребятишкам,
но ни один из них не взглянул на меня и не издал ни одного звука.
     -- Ты хочешь сказать, что она заворожила их, да? -- спросил Сэм. -- Они
были как Белоснежка, после того, как она съела отравленное яблоко?
     --  Да, -- согласился Дейв. --  Именно на нее. В чем-то другом  и я был
похож на нее.  И тогда,  как  раз в  тот момент, когда я собирался  схватить
Вилли Клеммарта и хорошенько встряхнуть его, я услышал, как она возвращается
из данной. Я помчался обратно к своему месту, чт