стому,
коричневому меху, местами уже вытершемуся. Он ненавидел эту усмешку -  эта
обезьяна скалится как черномазый, сказал однажды дядя Уилл, но усмешка  ее
не  была  похожа  на  усмешку  негра,  в  ней  вообще   не   было   ничего
человеческого. Ее усмешка состояла из одних зубов, и если завести ее, губы
начинали двигаться, зубы, казалась, становились больше, как вампира,  губы
искрились, а тарелки начинали греметь, глупая  обезьяна,  глупая  заводная
обезьяна, глупая, глупая...
     Он уронил ее. Его пальцы дрожали, и он уронил ее.
     Ключ звякнул о плитку, когда она ударилась  об  пол.  Звук  показался
очень громким в окружающей тишине. Она смотрела  на  него  своими  темными
янтарными глазами, глазами куклы, полными идиотской радости, а  ее  медные
тарелки были занесены так, как будто  она  собиралась  начать  выстукивать
марш для какого-нибудь адского оркестра.  Сзади  стоял  штамп  "Сделано  в
Гонконге".
     - Ты не могла оказаться здесь, - прошептал он. - Я  выбросил  тебя  в
колодец, когда мне было девять лет.
     Обезьяна усмехнулась ему.
     Мотель задрожал от порыва черного, ночного ветра.
     Брат Хэла Билл и его жена Колетт встретили их  на  следующий  день  в
доме дяди Уилла и тети Иды.
     - Тебе никогда не приходило в голову, что смерть в семье -  не  самый
лучший повод для возобновления семейных  связей?  -  спросил  его  Билл  с
легкой тенью усмешки. Его  назвали  в  честь  дяди  Уилла.  Уилл  н  Билл,
чемпионы родео, - часто говорил дядя Уилл, ероша волосы  Билла.  Это  была
одна из его поговорок... вроде той, что ветер может  свистеть,  но  он  не
может напеть мелодию. Дядя Уилл умер шесть лет  назад,  и  тетя  Ида  жила
здесь одна, до тех пор пока удар  не  хватил  ее  как  раз  на  предыдущей
неделе. Очень неожиданно, -  сказал  Билл,  позвонив  им,  чтобы  сообщить
печальную новость. Как будто он мог предвидеть ее смерть,  как  будто  это
вообще возможно. Она умерла в одиночестве.
     - Ну да, - сказал Хэл. - Эта мысль приходила мне в голову.
     Они вместе посмотрели на дом, на дом, в котором они выросли. Их отец,
моряк торгового судна, словно исчез с  лица  земли,  когда  они  были  еще
детьми. Билл утверждал, что смутно помнит его, но у Хэла  не  осталось  от
него никаких воспоминаний. Их мать умерла, когда Биллу было десять лет,  а
Хэлу восемь. Тетя Ида привезла их  сюда  из  Хартфорда  на  автобусе.  Они
выросли здесь и были отправлены в колледж. Они скучали по этому дому. Билл
остался в Мэйне и вел преуспевающую юридическую практику в Портленде.
     Хэл заметил, что Питер направился к зарослям ежевики, которая росла в
сумасшедшем беспорядке у восточного крыла дома.
     - Не ходи туда, Питер, - крикнул он.
     Питер вопросительно обернулся. Хэл остро почувствовал любовь к своему
сыну... и неожиданно снова подумал об обезьяне.
     - Почему, папочка?
     - Где-то там должен быть старый колодец, - сказал  Билл.  -  Но  черт
меня побери, если я помню, где он. Твой отец прав, Питер, - лучше подальше
держаться от этого места. А то потом хлопот не оберешься с колючками. Так,
Хэл?
     - Так, - сказал Хэл автоматически. Питер отошел,  не  оглядываясь,  и
стал спускаться вниз к галечному пляжу, где Дэнис запускал по воде плоские
камешки. Хэл почувствовал, что тревога у него в груди понемногу стихает.
     Хотя Билл и забыл то место, где был старый колодец, в тот же день Хэл
безошибочно вышел к нему, продираясь через заросли ежевики,  шипы  которой
впивались в его старый фланелевый жакет и хило тянулись к его  глазам.  Он
наконец дошел и стоял, тяжело дыша и глядя  на  подгнившие,  покоробленные
доски, прикрывавшие колодец. После секундной нерешительности он наклонился
(коленные суставы хрустнули) и отодвинул две доски.
     Со дна этой влажной пасти на него  смотрело  лицо.  Широко  раскрытые
глаза, искаженный рот. У него вырвался стон. Он не был громким, разве  что
в его сердце. Но там он был просто оглушительным.
     Это было его собственное лицо, отражавшееся в темной воде.
     Не морда обезьяны. На мгновение ему показалось, что это  была  именно
она.
     Его трясло. Трясло с ног до головы.
     Я выбросил ее в  колодец.  Я  выбросил  ее  в  колодец.  Прошу  тебя,
Господи, не дай мне сойти с ума. Я выбросил ее в колодец.
     Колодец высох в то лето, когда умер Джонни Мак-Кэйб, в тот год, когда
Билл и Хэл переехали к дяде Уиллу и тете Иде. Дядя Уилл взял в банке ссуду
на устройство артезианской скважины, и заросли ежевики  разрослись  вокруг
старого колодца.
     Но вода вернулась. Как и обезьяна.
     На этот раз уже не  было  сил  бороться  с  памятью.  Хэл  безнадежно
присел, позволяя воспоминаниям  нахлынуть,  пытаясь  отдаться  их  потоку,
оседлать  их,  как  серфингист  оседлывает   гигантскую   волну,   которая
изничтожит его, если он не удержится на доске, пытаясь пережить их заново,
чтобы еще раз оставить их в прошлом.
     В то лето он пробрался с обезьяной к этому месту во  второй  половине
дня. Ягоды ежевики уже поспели, их запах был густым и приторным. Никто  не
приходил сюда собирать их, хотя тетя Ида иногда и останавливалась у опушки
зарослей и собирала горсточку  ягод  в  свой  передник.  Здесь  ягоды  уже
перезрели, некоторые из них гнили, выделяя густую белую жидкость,  похожую
на гной. Внизу под ногами, в  густой  траве  пели  сверчки,  издавая  свой
бесконечный, безумный крик: Рииииии...
     Шипы впивались в его тело, капли крови набухли у него на щеках  и  на
голых руках. Он и не пытался уклоняться от веток. Он был ослеплен  ужасом,
ослеплен  до  такой  степени,  что  чуть  не  наступил  на  гнилые  доски,
прикрывавшие колодец, и, возможно, чуть не  провалился  в  тридцатифутовую
глубину колодца, на грязное дно.  Он  замахал  руками,  пытаясь  сохранить
равновесие, и  еще  несколько  шипов  впились  ему  в  предплечья.  Именно
воспоминание об этом моменте заставило его так резко позвать Питера назад.
     Это было в тот день, когда умер Джонни  Мак-Кэйб,  его  лучший  друг.
Джонни лез по ступенькам приставной лестницы в свой шалаш,  устроенный  на
дереве на заднем дворе. Оба они провели там много часов тем летом, играя в
пиратов, разглядывая воображаемые галеоны, плывущие по озеру,  и  готовясь
идти на абордаж. Джонни лез в свой шалаш, как он делал это уже тысячу раз,
когда ступенька, расположенная как раз под люком в полу шалаша, треснула у
него под рукой, и Джонни пролетел тридцать футов до земли  и  сломал  свою
шею и это она была виновата, обезьяна, чертова ненавистная обезьяна. Когда
зазвонил телефон, когда рот тети Иды широко раскрылся от ужаса после того,
как ее подруга Милли позвонила ей  с  улицы,  чтобы  рассказать  печальные
новости, тетя Ида сказала:
     - Выйдем  во  двор,  Хэл,  я  должна  сообщить  тебе   что-то   очень
грустное...
     И  он  подумал  с  вызывающим  тошноту  ужасом:  "Обезьяна!  Что  она
натворила на этот раз?"
     В тот день, когда он выбросил обезьяну в  колодец,  на  дне  не  было
видно никакого отражения, только каменные булыжники и вонь влажной  грязи.
Он посмотрел на обезьяну, лежащую на  жесткой  траве,  с  занесенными  для
удара тарелками, с вывернутыми наружу  губами,  с  оскаленными  зубами,  с
вытертым мехом, с грязными пятнами тут и там, с тусклыми глазами.
     - Я ненавижу тебя, - прошипел он ей. Он сжал рукой ее  отвратительное
тельце, чувствуя, как шевелится пушистый мех. Она усмехнулась  ему,  когда
он поднес ее к лицу.
     - Ну, давай, - осмелился он, начиная плакать впервые за этот день. Он
потряс ее. Занесенные для удара тарелки слегка задрожали. Обезьяна портила
все хорошее. Буквально все. - Ну, давай, ударь ими! Ударь!
     Обезьяна только усмехнулась.
     - Давай, ударь ими! - его голос истерически задрожал. - Давай,  ударь
ими! Я заклинаю тебя! Я дважды заклинаю тебя!
     Эти желто-коричневые глаза. Эти огромные радостные зубы.
     И тогда он выбросил ее в колодец, обезумев от горя и ужаса. Он  видел
как она перевернулась в полете,  обезьяний  акробат,  выполняющий  сложный
трюк, и солнце сверкнуло в последний раз в ее тарелках.  Она  ударилась  о
дно с глухим стуком, и, возможно, именно этот удар запустил  ее  механизм.
Неожиданно тарелки все-таки начали стучать.  Их  равномерный,  обдуманный,
металлический звук достигал его  ушей,  отдаваясь  и  замирая  в  каменной
глотке мертвого колодца: дзынь-дзынь-дзынь-дзынь...
     Хэл зажал ладонями рот. На мгновение ему показалось, что он видит  ее
внизу, хотя, возможно, это было  лишь  воображение.  Лежа  там,  в  грязи,
уставившись в крохотный кружок его детского лица, склонившегося над  краем
колодца (как будто ставя на это лицо вечную отметину), с раздвигающимися и
сжимающимися губами вокруг оскаленных в усмешке  зубов,  стуча  тарелками,
забавная заводная обезьяна.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,  кто  умер?   Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь,   это
Джонни Мак-Кэйб, падающий с широко раскрытыми  глазами,  исполняющий  свой
собственный акробатический прыжок, летящий в летнем  воздухе  со  все  еще
зажатой в руке отломившейся ступенькой, чтобы наконец удариться об землю с
резким хрустом, и кровь хлещет из носа, изо рта, из широко раскрытых глаз.
Это Джонни, Хэл? Или, может быть, это ты?
     Застонав, Хэл закрыл отверстие досками,  занозив  себе  руки,  но  не
обратив на это внимание,  даже  не  почувствовав  боли.  Он  все  еще  мог
слышать,  даже  сквозь  доски,  приглушенный  и   от   этого   еще   более
отвратительный  звон  тарелок,  раздающийся  в  кромешной  темноте.  Звуки
доходили до него как во сне.
     Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер на этот раз?
     Он пробирался обратно через колючие заросли. Шипы прочерчивали на его
лице новые  кровоточащие  царапины,  репейник  цеплялся  за  отвороты  его
джинсов, и один раз, когда он выпрямился, он вновь услышал резкие звуки  и
ему показалось, что она преследует его. Дядя Уилл нашел его позже  сидящим
на старой шине в гараже и плачущим. Он подумал, что  Хэл  плачет  о  своем
погибшем друге.  Так  оно  и  было,  но  другой  причиной  его  плача  был
испытанный им ужас.
     Он выбросил обезьяну в колодец во второй половине дня. В  тот  вечер,
когда сумерки подползли, завернувшись в мерцающую  мантию  стелющегося  по
земле тумана, машина, едущая слишком быстро для  такой  плохой  видимости,
задавила  бесхвостую  кошку  тети  Иды  и  унеслась  прочь.  Повсюду  были
разбросаны полураздавленные внутренности, Билла  вырвало,  но  Хэл  только
отвернул лицо, свое бледное, спокойное  лицо,  слыша,  как  словно  где-то
вдалеке рыдает тетя  Ида.  Это  событие,  последовавшее  за  известиями  о
маленьком Мак-Кэйбе, вызвало у нее почти истерический припадок рыданий,  и
дяде Уиллу потребовалось около двух часов,  чтобы  окончательно  успокоить
ее. Сердце Хэла было исполнено холодной, ликующей радости. Это не был  его
черед. Это был черед бесхвостой кошки тети Иды, но ни его,  ни  его  брата
Билла или дяди Уилла (двух чемпионов родео). А  сейчас  обезьяна  исчезла,
она была на дне колодца, и одна грязная бесхвостая кошка с клещами в  ушах
была не слишком дорогой ценой за это. Если обезьяна захочет стучать в свои
чертовы тарелки теперь  -  пожалуйста.  Она  может  услаждать  их  звуками
гусениц и жуков, всех тех темных созданий, которые  устроили  себе  дом  в
глотке каменного колодца. Она сгниет там.  Ее  отвратительные  шестеренки,
колесики и пружины превратятся в ржавчину.  Она  умрет  там.  В  грязи,  в
темноте. И пауки соткут ей саван.
     Но... она вернулась.
     Медленно Хэл снова закрыл колодец, так же, как он это сделал тогда, и
в   ушах   у   себя   услышал   призрачное   эхо    обезьяньих    тарелок:
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, кто умер, Хэл? Терри? Дэнис? Или Питер,  Хэл?  Он
твой любимчик, не так ли? Так это он? Дзынь-дзынь-дзынь...
     - Немедленно положи это!
     Питер вздрогнул и уронил обезьяну, и на одно кошмарное мгновение Хэлу
показалось, что это сейчас произойдет,  что  толчок  запустит  механизм  и
тарелки начнут стучать и звенеть.
     - Папа, ты испугал меня.
     - Прости меня. Я просто... Я не хочу, чтобы ты играл с этим.
     Все остальные ходили смотреть фильм, и он предполагал, что вернется в
мотель раньше их. Но он оставался в доме дяди Уилла и тети Иды дольше, чем
предполагал. Старые, ненавистные воспоминания, казалось, перенесли  его  в
свою собственную временную зону.
     Терри сидела рядом с Дэнисом  и  читала  газету.  Она  уставилась  на
старую, шероховатую газету с тем неотрывным, удивленным вниманием, которое
свидетельствовало о недавней дозе валиума. Дэнис читал  рок-журнал.  Питер
сидел скрестив ноги на ковре, дурачась с обезьяной.
     - Так или иначе она не работает, - сказал  Питер.  Вот  почему  Дэнис
отдал ее ему, - подумал Хэл, а затем почувствовал стыд  и  рассердился  на
себя  самого.  Он  все  чаще  и  чаще   испытывал   эту   неконтролируемую
враждебность к Дэнису и каждый раз впоследствии ощущал свою  низость  и...
липкую беспомощность.
     - Не работает, - сказал он. - Она старая. Я собираюсь  выбросить  ее.
Дай ее сюда.
     Он протянул руку, и Питер с несчастным видом передал ему обезьяну.
     Дэнис сказал матери:
     - Папаша становится чертовым шизофреником.
     Хэл оказался в другом конце комнаты еще прежде, чем он успел подумать
об этом. Он шел с обезьяной в руке, усмехавшейся, словно в знак одобрения.
Он схватил Дэниса за  ворот  рубашки  и  поднял  его  со  стула.  Раздался
мурлыкающий звук: кое-где разошлись  швы.  Дэнис  выглядел  почти  комично
испуганным. Номер "Рок-волны" упал на пол.
     - Ой!
     - Ты пойдешь со мной, - сказал Хэл жестко, подталкивая сына к двери в
смежную комнату.
     - Хэл!  -  почти  закричала  Терри.  Питер  молча  устремил  на  него
изумленный взгляд.
     Хэл затолкал Дэниса в комнату. Он хлопнул дверью, а  затем  прижал  к
двери Дэниса. Дэнис приобрел испуганный вид.
     - У тебя, похоже, слишком длинный язык, - сказал Хэл.
     - Отпусти меня! Ты порвал мою рубашку, ты...
     Хэл тряхнул его еще раз.
     - Да, - сказал он. - Действительно, слишком длинный язык. Разве  тебя
не учили в школе правильно выражаться? Или, может быть, ты этому учился  в
курилке?
     Дэнис мгновенно покраснел, его лицо безобразно исказилось в виноватой
гримасе.
     - Я не ходил бы в эту дерьмовую школу, если бы  тебя  не  уволили,  -
выкрикнул он.
     Хэл еще раз тряхнул Дэниса.
     - Я не был уволен, меня освободили от работы временно, и ты прекрасно
об этом знаешь, и я не хочу больше слышать от тебя эту чепуху. У тебя есть
проблемы? Ну что ж, добро пожаловать в  мир,  Дэнис.  Но  только  не  надо
сваливать все свои трудности на меня. Ты сыт.  Твоя  задница  одета.  Тебе
двенадцать лет, и в двенадцать лет я не... желаю слышать от тебя... всякое
дерьмо. - Он отмечал каждую фразу, прижимая мальчика к себе  до  тех  пор,
пока их носы почти не соприкоснулись, и затем вновь отшвырнув его к двери.
Это было  не  настолько  сильно  сделано,  чтобы  ушибить  его,  но  Дэнис
испугался. Отец никогда не поднимал на  него  руки  с  тех  пор,  как  они
переехали в Техас.  Дэнис  начал  плакать,  издавая  громкие,  неприятные,
мощные всхлипы.
     - Ну, давай, побей меня! - завопил он Хэлу. Лицо  его  искривилось  и
покрылось красными пятнами. - Побей меня, если тебе так хочется  этого,  я
знаю, как ты ненавидишь меня!
     - Я не ненавижу тебя. Я очень тебя люблю, Дэнис. Но я твой отец, и ты
должен уважительно относиться ко мне, иначе тебе достанется от меня.
     Дэнис попытался высвободится. Хэл притянул ребенка к  себе  и  крепко
обнял его. Мгновение Дэнис сопротивлялся, а затем прижался лицом  к  груди
Хэла и заплакал в полном изнеможении. Такого плача Хэл никогда  не  слышал
ни у одного из своих детей.  Он  закрыл  глаза,  понимая,  что  и  сам  он
обессилел.
     Терри начала молотить в дверь с другой стороны.
     - Прекрати это, Хэл! Что бы ты ни делал с ним, прекрати немедленно!
     - Я не собираюсь его убивать, - сказал Хэл. - Оставь нас, Терри.
     - Ты не...
     - Все в порядке, мамочка, - сказал Дэнис, уткнувшись в грудь Хэла.
     Он ощущал ее недолгое озадаченное молчание, а  затем  она  ушла.  Хэл
снова посмотрел на сына.
     - Прости меня,  за  то  что  я  обозвал  тебя,  папочка,  -  неохотно
проговорил Дэнис.
     - Хорошо. Я охотно принимаю твои извинения. Когда мы  вернемся  домой
на следующей неделе, я подожду два или три дня, а  затем  обыщу  все  твои
ящики. Если в них находится что-нибудь такое,  что  ты  не  хотел  бы  мне
показывать, то я тебе советую избавиться от этого.
     Снова краска вины. Дэнис опустил глаза и вытер нос  тыльной  стороной
руки.
     - Я могу идти? - его голос вновь звучал угрюмо.
     -  Конечно,  -  сказал  Хэл  и  отпустил  его.  Надо  поехать  с  ним
куда-нибудь весной и пожить в палатке вдвоем. Поудить рыбу, как дядя  Уилл
со мной и Биллом. Надо сблизиться с ним. Надо попытаться.
     Он сел на кровать в  пустой  комнате  и  посмотрел  на  обезьяну.  Ты
никогда не не сблизишься с ним, Хэл, - казалось, говорила ему ее  усмешка.
Запомни это. Я здесь, чтобы обо всем  позаботиться,  ты  всегда  знал  что
однажды я буду здесь.
     Хэл отложил обезьяну и закрыл ладонями лицо.
     Вечером Хэл стоял в ванной комнате, чистил зубы и думал. Она  была  в
той же самой коробке. Как могла она оказаться в той же самой коробке?
     Зубная щетка больно задела десну. Он поморщился.
     Ему было четыре, Биллу шесть, когда впервые он  увидел  обезьяну.  Их
отец купил им дом в Хартфорде еще до того, как умер, или провалился в дыру
в центре мира, или что там с ним еще могло  случиться.  Их  мать  работала
секретарем на вертолетном заводе в Уэствилле, и целая галерея гувернанток,
смотрящих за детьми, побывала в доме. Потом настал момент, когда очередной
гувернантке надо было следить и ухаживать  за  одним  только  Хэлом,  Билл
пошел в первый класс. Ни одна из гувернанток не задержалась  надолго.  Они
беременели и выходили замуж за  своих  дружков,  или  находили  работу  на
вертолетном заводе, или миссис Шелбурн заставала их  за  тем,  как  они  с
помощью воды возмещали недостачу хереса или бренди, хранившегося в  буфете
для особо торжественных случаев. Большинство из них были глупыми девицами,
все желания которых сводились к тому, чтобы поесть  и  поспать.  Никто  не
хотел читать Хэлу, как это делала его мать.
     Той  длинной  зимой  за  ним   присматривала   огромная,   лоснящаяся
чернокожая девка по имени Була. Она лебезила перед Хэлом, когда мать  была
поблизости, и иногда щипала его, когда ее не было рядом. И  тем  не  менее
Була даже нравилась Хэлу. Иногда она прочитывала ему  страшную  сказку  из
религиозного журнала или из сборника детективов
     ("Смерть пришла за рыжим сладострастником", - произносила она зловеще
в сонной дневной тишине гостиной и запихивала себе в рот очередную  горсть
арахисовых орешков, в то время  как  Хэл  внимательно  изучал  шероховатые
картинки из бульварных газет и пил молоко). Симпатия Хэла к  Буле  сделала
случившееся еще ужаснее.
     Он нашел обезьяну холодным, облачным мартовским днем. Дождь со снегом
изредка прочерчивал дорожки на оконных стеклах. Була спала  на  кушетке  с
раскрытым журналом на ее восхитительной груди.
     Хэл пробрался в задний чулан для того, чтобы поискать там вещи своего
отца.
     Задний чулан представлял собой помещение для хранения,  протянувшееся
по всей длине левого крыла на третьем этаже. Лишнее пространство,  которое
так и не было приведено  в  жилой  вид.  Туда  можно  было  попасть  через
маленькую  дверцу,  больше  напоминавшую  кроличью  нору,   которая   была
расположена в принадлежащей  Биллу  половине  детской  спальни.  Им  обоим
нравилось бывать там несмотря на то, что зимой там бывало холодно, а летом
- так жарко, что с них сходило семь потов. Длинный, узкий и в чем-то  даже
уютный задний чулан был полон разного таинственного