одняла руку. Машина, это был "Шевроле", проехала
мимо, и я было подумал, что она уедет совсем. Потом задние
подфарники мигнули, и Нона потянула меня за руку. "Пошли,
прокатимся!" Она улыбнулась мне с ребяческим удовольствием,
и я улыбнулся ей в ответ.
   Водитель с энтузиазмом потянулся через сиденье, чтобы
открыть для нее дверь. Когда лампочка в салоне зажглась, я
смог разглядеть его: солидный мужчина в дорогой верблюжей
шубе. Волосы, выбивавшиеся из-под шляпы, были седыми.
Респектабельные черты лица несколько обрюзгли от многолетней
хорошей еды. Бизнесмен или коммивояжер. Один. Когда он
заметил меня, рука его потянулась к ключу, но было уже
слишком поздно завести машину и укатить как ни в чем не
бывало. Да и остаться ему было легче. Позже он мог бы
убедить себя, что сразу же увидел нас двоих, и что он
настоящий добряк, готовый помочь молодой паре.
   "Холодная ночь", - сказал он Ноне, когда она села в
машину. Я сел рядом с ней.
   "Ужасно холодная", - сладко сказала Нона. "Спасибо вам
огромное!"
   "Да", - сказал я. "Спасибо".
   "Не стоит благодарности". И мы уехали, оставляя позади
себя воющие сирены, избитых водителей и "Хорошую Еду для
Джо".
   Полицейский прогнал меня с заставы в семь тридцать.
Когда мы тронулись, было только восемь тридцать.
Удивительно, сколько всего вы можете натворить за такое
короткое время и как сильно вы можете измениться.
   Мы приближались к мигающим желтым огням заставы на
границе Августы.
   "Далеко ли вы направляетесь?" - спросил водитель.
   Это был трудный вопрос. Лично я надеялся добраться до
Киттери и найти своего знакомого, который преподавал там в
школе. И все же это был вполне нормальный ответ, и я уже
собирался сказать про Киттери, как вдруг Нона произнесла:
   "Мы едем в Касл Рок. Это небольшой город на юго-запад от
Левинстон-Оберна".
   Касл Рок. Я почувствовал себя немного странно. Когда-то
я испытывал к нему довольно добрые чувства. Но это было до
случая с Эйсом Меррилом.
   Водитель остановил машину, заплатил пошлину, и мы снова
отправились в путь.
   "Сам я еду только до Гардинера", - соврал он довольно
гладко. "Оттуда идет только одна дорога. По ней вы и
отправитесь".
   "Разумеется", - сказала Нона тем же сладким тоном. "С
вашей стороны очень мило было остановиться в такую холодную
ночь". И пока она говорила это, я принимал от нее волны
холодной и ядовитой ярости. Это испугало меня, как могло
испугать тиканье из оставленного на скамейке аккуратного
свертка.
   "Меня зовут Бланшетт", - сказал он. "Норман Бланшетт".
И он протянул нам ладонь для рукопожатия.
   "Шерил Крейг", - сказала Нона и изящно пожала ее.
   Я принял ее сигнал и назвался чужим именем. "Очень
приятно", - пробормотал я. Рука его была мягкой и слабой.
На ощупь она была похожа на бутылку с горячей водой. Меня
затошнило от этой мысли. Меня затошнило от мысли, что мы
должны быть благодарны этому высокомерному типу, который
рассчитывал подобрать одинокую хорошенькую девушку, девушку,
которая могла бы согласиться провести с ним часок в номере
мотеля в обмен на деньги на автобусный билет. Меня
затошнило от мысли, что если бы я был один, то этот человек,
только что протянувший мне свою дряблую, горячую руку,
пролетел бы мимо меня, даже не удостоив повторным взглядом.
Меня затошнило от мысли, что он высадит нас на выезде из
Гардинера, развернется и, даже не взглянув на нас, рванет
прямо на главное шоссе, поздравляя себя с тем, что так ловко
выпутался из неудобной ситуации. Все, связанное с ним,
вызывало у меня тошноту. Его свинячьи, обвисшие щеки, его
прилизанные волосы, запах его одеколона.
   И какое право он имел? Какое право?
   Тошнота ушла, и во мне снова начала подниматься ярость.
Лучи света от фар его респектабельного седана с легкостью
разрезали ночь, а моя ярость стремилась найти и уничтожить
все, что с ним связано - музыку, которую он будет слушать,
откинувшись в кресле с вечерней газетой в своих горячих
руках, краску, которой пользуется его жена, трусы, которые
она носит, детей, которых вечно отсылают в кино, в школу, в
летний лагерь, его друзей-снобов и те хмельные вечеринки, на
которые он вместе с ними отправится.
   Но хуже всего был его одеколон. Он наполнял машину
сладким, тошнотворным запахом. Он пах как пахучее
дезинфицирующее средство, которое используют на бойнях после
очередной резни.
   Машина летела сквозь ночь с Норманом Бланшеттом за рулем,
который он сжимал своими дряблыми руками. Его
наманикюренные ногти мягко посверкивали в свете приборной
доски. Я хотел открыть окно, чтобы избавиться от этого
липкого запаха. Больше того, я хотел разбить ветровое
стекло и высунуться на холодный воздух, купаясь в его
морозной свежести. Но я застыл, застыл в немом приступе
своей бессловесной, невыразимой ненависти.
   И в этот момент Нона вложила мне в руку небольшую пилочку
для ногтей.
   Когда мне было три года, я тяжело заболел инфлюэнцей и
меня положили в больницу. Пока я был там, мой папаша уснул
с зажженной сигаретой во рту, и весь дом сгорел вместе с
моими родителями и старшим братом Дрейком. У меня есть их
фотографии. Они похожи на актеров, играющих в старом
образца 1958 года американском фильме ужасов. Не самых
известных актеров, что-нибудь вроде младшего Элиша Кука,
Мары Кордей и ребенка-актера, которого вы никак не можете
вспомнить - может, это Брандон де Вильде?
   Других родственников у меня не было, так что меня
отправили в приют в Портленде на пять лет. Там я стал
государственным подопечным. Государственный подопечный -
это ребенок, которого берет на воспитание какая-нибудь
семья, а государство платит ей за это тридцать долларов в
месяц. Не думаю, чтобы хотя бы один государственный
подопечный знал вкус омара. Обычно семейная пара берет себе
двоих или троих подопечных, и не потому, что в их венах
течет молоко человеческой гуманности, а для бизнеса. Они
кормят себя. Они забирают у государства тридцатку на твое
содержание и кормят тебя. Ребенок начинает зарабатывать
деньги, выполняя разную случайную работу в округе. Тридцать
долларов превращаются в сорок, пятьдесят, возможно, даже
шестьдесят пять. Капитализм в применении к сиротам. Лучшая
страна в мире, так?
   Фамилия моих новых "родителей" была Холлис, и жили они в
Харлоу, через реку от Касл Рока. У них был трехэтажный
деревенский дом из четырнадцати комнат. В кухне стояла
печка, топившаяся углем. В январе я ложился спать под тремя
одеялами, но с утра я все-таки не мог сразу определить, на
месте ли мои ноги. Чтобы убедиться в том, что они на месте,
надо было сначала посмотреть на них. Миссис Холлис была
толста, как бочка. Мистер Холлис был скуп и молчалив.
Круглый год он носил красно-черный охотничий картуз. Дом
представлял собой свалку бесполезной мебели, купленных на
распродажах старья вещей, заплесневевших матрасов, собак,
кошек и разложенных на газетах автомобильных деталей. У
меня было три "брата", все - государственные подопечные. Мы
кивали друг другу при встрече. Наши отношения напоминали
отношения пассажиров, совершающих совместную трехдневную
поездку на автобусе.
   Я хорошо учился в школе и входил в сборную по бейсболу.
Холлис постоянно твердил, что я должен бросить бейсбол, но я
держался, до тех пор, пока не произошло это происшествие с
Эйсом Меррилом. Тогда я бросил играть. Не захотел. Только
не с распухшим и исполосованным лицом. Только не в
атмосфере слухов, которые распространяла повсюду Бетси
Маленфант. Я оставил команду, и Холлис подыскал мне работу
- продавать газированную воду в местной аптеке.
   В феврале в год окончания школы я сдал экзамены в
университет, заплатив за это припрятанные под матрасом
двадцать долларов. Меня приняли, назначили небольшую
стипендию и предоставили работу в университетской
библиотеке. Выражение на лицах Холлисов в тот момент, когда
я показал им документы о финансовой помощи, и по сейчас
остается лучшим в моей жизни воспоминанием.
   Один из моих "братьев" - Курт - убежал. Я убежать не
мог. Я был слишком пассивен для того, чтобы предпринять
подобный шаг. Я бы вернулся, не пропутешествовав и двух
часов. Образование было для меня единственным путем к
свободе, и я выбрал этот путь.
   Последнее, что я услышал от миссис Холлис, были слова:
"Пошли нам немного денег, когда сможешь". Я никого из них
больше не видел. Я хорошо закончил первый курс и устроился
на лето в библиотеку на полную ставку. В тот год я послал
им открытку на Рождество, но это было в последний раз.
   Я влюбился, когда шел первый семестр второго курса. Это
было самым значительным событием в моей жизни. Хорошенькая?
Да один вид ее мог сбить вас с ног. До сегодняшнего дня я
не знаю, что она во мне нашла. Я даже не знаю, любила ли
она меня. Думаю, что сначала любила. Потом я стал
привычкой, которую трудно бросить, что-то вроде курения или
привычки вести машину, выставив локоть в окно. Она держала
меня рядом с собой в течение некоторого времени, возможно,
не желая отказываться от старой привычки. Может быть, она
удерживала меня ради интереса, а, может быть, во всем
виновато ее тщеславие. Хороший мальчик, пойди сюда, сядь,
передай газету. Вот тебе мой поцелуй на ночь. Неважно, в
конце концов. Какое-то время это было любовью, потом это
было похоже на любовь, потом все кончилось.
   Я спал с ней дважды, оба раза уже после того, как она
разлюбила меня. Это ненадолго поддержало привычку. Потом
она вернулась с праздничных каникул и сказала, что любит
другого. Я попытался вернуть ее, и однажды мне это почти
удалось, но с ним у нее появилось то, чего не было со мной -
перспектива.
   Все то, что я терпеливо создавал все те годы, которые
прошли с того момента, как пожар уничтожил актеров фильма
класса "Б", бывших когда-то моей семьей, было разрушено в
один миг. Разрушено подаренной этим парнем булавкой,
приколотой к ее блузке.
   После этого я время от времени встречался с тремя или
четырьмя девушками, которым нравилось со мной трахаться. Я
мог бы свалить это на свое трудное детство, сказать, что у
меня не было хороших образцов для подражания, но дело не в
этом. У меня никогда не было никаких проблем с девушкой.
Только сейчас, когда девушки уже нет.
   Я начал немного бояться женщин. Причем не тех, с
которыми у меня ничего не получалось, а как раз тех, с кем
все проходило успешно. Они вселяли в меня тревогу. Я
постоянно спрашивал себя, где они прячут тот отточенный
топор и когда они собираются пустить его в ход. И я не так
уж одинок в своих мыслях. Есть люди, которые спрашивают
себя (может быть, только в очень ранние часы или когда она
уходит за покупками в пятницу вечером):
   Что она делает, когда меня нет поблизости? Что она на
самом деле думает обо мне? И, возможно, самый главный
вопрос: Какая часть меня уже принадлежит ей? Сколько еще
осталось? Начав думать об этих вещах, я продолжал думать о
них все время.
   Я начал пить и стал учиться гораздо хуже. Во время
каникул между двумя семестрами я получил письмо, в котором
говорилось, что если в течение ближайших шести недель моя
успеваемость не улучшится, то чек на стипендию за второй
семестр будет временно задержан. Я и несколько моих
знакомых пропьянствовали все каникулы. В последний день мы
отправились в бордель, и я славно потрахался. Не знаю
только с кем: было слишком темно, чтобы различить лица.
   Успеваемость осталась на прежнем уровне. Я позвонил
однажды ей и рыдал по телефону. Она тоже рыдала и, как мне
показалось, даже находила в этом некоторое удовольствие. Я
не ненавидел ее тогда и не испытываю к ней ненависти и
сейчас. Но из-за нее я испугался. И испугался очень
сильно.
   Девятого февраля я получил письмо от декана факультета
наук и искусств, в котором мне указывалось на то, что я не
успеваю по двум или трем профильным дисциплинам.
Тринадцатого февраля я получил нерешительное послание от
нее. Она хотела, чтобы мы остались в хороших отношениях.
Она собиралась выйти замуж за своего нового возлюбленного в
июле или августе. Если я не против, она пригласит меня на
свадьбу. Это было почти забавно. Что я мог предложить ей в
качестве свадебного подарка? Свое сердце, перевязанное
красной ленточкой? Свою голову? Свой член?
   Четырнадцатого, в день святого Валентина, я решил, что
настало время сменить обстановку. Потом появилась Нона, но
об этом вы уже знаете.
   Если вы хотите разобраться во всей этой истории, вы
должны понять наши отношения. Она была прекрасней любой
другой девушки, но дело даже не в этом. В процветающей
стране много хорошеньких девочек. Дело в том, что было у
нее внутри. Она была сексуальна, но ее сексуальность была
какой-то растительной. Слепая, цепкая, не знающая преград
сексуальность, которая не так уж и важна, потому что
основана на инстинкте, как фотосинтез. Не как у животного,
а как у растения. Поняли, о чем я? Я знал, что мы будем
заниматься любовью, точно также, как и все остальные мужчины
и женщины, но я знал и то, что наши объятия будут такими же
притупленными, отчужденными и бессмысленными, как и те
объятия, в которые плющ заключает железную решетку.
   Наш секс был интересен только тем, что он был абсолютно
неинтересен.
   Мне кажется - нет, я уверен в том, что насилие было
единственной побудительной силой. Насилие не было просто
сном, оно было реальным. Оно было таким же мощным,
молниеносным и резким, как форд Эйса Меррила. Насилие в
столовой "Хорошая Еда для Джо", насилие в машине Нормана
Бланшетта. И в нем тоже было что-то слепое и растительное.
Может быть, она действительно была чем-то вроде вьющейся
виноградной лозы. Ведь Венера-мухоловка - это тоже
разновидность лозы, но это растение плотоядно, и она сжимает
челюсти совсем как животное, когда муха или кусочек сырого
мяса попадают в чашечку его цветка.
   И последней составляющей наших отношений была моя
собственная пассивность. Я не мог заполнить дыру в моей
жизни. Но не ту дыру, которая образуется, когда девушка
бросает тебя - нет, я не хочу возлагать на нее никакой
ответственности - а ту черную, засасывающую воронку, которая
всегда существовала во мне. Нона заполнила эту воронку.
Она заставила меня двигаться и действовать.
   Она сделала меня благородным.
   Может быть, теперь вы кое-что понимаете. Почему она
снится мне. Почему зачарованность остается несмотря на
раскаяние и отвращение. Почему я ненавижу ее. Почему я
боюсь ее. И почему даже сейчас я все еще люблю ее.
   От Августовской заставы до Гардинера было восемь миль, и
мы преодолели их за несколько быстро промелькнувших минут.
Я зажал пилку одеревеневшей рукой и смотрел на вспыхнувшую в
свете фар надпись "ЧТОБЫ ВЫЕХАТЬ ИЗ ГОРОДА ПО ШОССЕ 14,
СВЕРНИТЕ НАПРАВО". Луна скрылась за облаками, и начало
моросить.
   "Жаль, что не могу подвезти вас подальше", - сказал
Бланшетт.
   "Все в порядке", - сказала Нона мягким голосом, и я
почувствовал, как я ненависть вгрызается в мой мозг, словно
отбойный молоток. "Просто высадите нас на заставе".
   Он ехал, соблюдая ограничение скорости до тридцати миль в
час. Я знал, что я собираюсь сейчас сделать. Ноги словно
превратились в жидкий свинец.
   Пост был освещен только одним фонарем. Слева через
сгущающийся туман я мог различить огни Гардинера. Справа -
ничего, кроме черноты. Ни одной машины не было видно
вокруг.
   Я вышел. Нона соскользнула с сиденья, одарив Нормана
Бланшетта прощальной улыбкой. Я не беспокоился. Все шло,
как по нотам.
   Бланшетт улыбался отвратительной свинячьей улыбкой,
испытывая облегчение от того, что наконец-то отделался от
нас. "Ну что ж, счастливого вам..."
   "Ой, моя сумочка! Не увозите мою сумочку!"
   "Я заберу ее", - сказал я ей. Я заглянул в машину.
Бланшетт увидел, что у меня в руке, и свинячья улыбка
застыла у него на лице.
   Чьи-то фары сверкнули на холме, но было уже поздно
останавливаться. Ничто не могло удержать меня. Левой рукой
я схватил сумочку Ноны. Правой я воткнул стальную пилку
прямо в глотку Бланшетту. Он издал короткое блеяние.
   Я выбрался из машины. Нона махала приближающейся машине.
В снежной темноте я не мог разглядеть ее как следует, все,
что я видел, это два ослепительных луча света от фар. Я
спрятался за машиной Бланшетта, наблюдая за Ноной через
заднее стекло.
   Голоса почти не были слышны в нарастающем шуме ветра.
   "... случилось, леди?"
   "... отец ... ветер... сердечный приступ! Не можете
ли вы..."
   Я сделал короткую перебежку, обогнув багажник машины
Нормана Бланшетта, и осторожно выглянул. Теперь я мог
видеть их. Гибкий силуэт Ноны рядом с высокой фигурой. Они
стояли рядом с пикапом. Потом они подошли к "Шевроле" с
левой стороны, к тому месту, где Норман Бланшетт сгорбился
над рулем, и пилка Ноны торчала из его глотки. Водитель
пикапа был молодым парнем, одетым во что-то вроде
авиационной куртки. Он заглянул в машину. Я подошел сзади.
   "О Боже мой, леди!" - сказал он. "Да этот парень весь в
крови! Что..."
   Я зажал его шею правой рукой, а левой рукой взялся за
свое правое запястье. Потом резко дернул его вверх. Его
голова стукнулась о верхнюю часть двери, раздался глухой
звук. Парень обмяк и свалился мне на руки.
   Можно было бы и не продолжать. Он не успел как следует
разглядеть Нону, а меня не видел вообще. Можно было бы и не
продолжать. Но он был человеком, вмешавшимся в наши дела,
еще одним человеком, который встал на нашем пути и пытался
обидеть нас. Я устал от обид. Я задушил его.
   Когда все было кончено, я поднял взгляд и увидел Нону в
пересекающихся лучах фар "Шевроле" и пикапа. Ее лицо было
гротескной маской ненависти, любви, торжества и радости.
Она раскрыла мне объятия, и я пошел к ней. Мы поцеловались.
Губы ее были холодными, но язык - теплым. Я глубоко
запустил пальцы в пряди ее волос. Вокруг нас выл ветер.
   "А сейчас приведи это все в порядок", - сказала она.
"Прежде чем появится кто- нибудь другой".
   Я привел все в порядок. Это была небрежная работа, но я
знал, что это все, что нам нужно. Выиграть немного времени.
Потом это будет уже неважно. Мы будем в безопасности.
   Тело молодого парня было легким. Я поднял его на руки,
перенес через дорогу и выбросил в овраг. Его обмякшее тело
несколько раз перекувырнулось по пути на дно, совсем как
набитое тряпками чучело, которое мистер Холлис заставлял
выносить меня на кукурузное поле каждый июль. Я вернулся за
Бланшеттом.
   Он был тяжелее, и кровь из него лилась, как из зарезанной
свиньи. Я попытался поднять его, сделал три неверных шага,
а потом тело выскользнуло у меня из рук и упало на дорогу.
Я перевернул его. Свежевыпавший снег налип ему на лицо,
делая его похожим на маску лыжника.
   Я наклонился над ним, ухватил его под руки и потащил к
оврагу. Его ноги оставляли на снегу глубокие борозды. Я
швырнул его вниз и наблюдал за тем, как он скользит вниз по
откосу на спине, вскинув руки над головой. Его глаза были
широко раскрыты и наблюдали внимательно за падающими прямо
на них снежными хлопьями. Если снег и дальше будет так
идти, то к тому времени, когда появятся снегоочистители, на
месте его глаз окажутся два небольших сугробика.
   Я пошел обратно по дороге. Нона уже влезла в кабину
пикапа. Ей не надо было объяснять, в какой машине мы
поедем. Я мог видеть мертвенно-бледное пятно ее лица,
черные дыры ее глаз, и это все. Я сел в машину Бланшетта,
прямо на лужицы крови, собравшиеся в выемках пупырчатого
винилового коврика на сиденье, и поставил ее на обочину. Я
выключил фары и включил аварийный сигнал подфарников. Потом
я вышел из машины. Для любого проезжающего мимо человека
это зрелище будет выглядеть так, как будто у машины сломался
мотор, а водитель отправился в город на поиски ремонтной
мастерской. Я был очень доволен своей импровизацией.
Словно всю свою жизнь я занимался тем, что убивал людей. Я
заторопился к пикапу, залез в кабину и развернул его по
направлению к въезду на заставу.
   Она села рядом со мной, не прикасаясь ко мне, но все же
довольно близко. Когда она поворачивала голову,