бушевал юношеский  адреналин,  мы  чувствовали  его  запах,  почти
ощущали его вкус. Какая-то моя часть - заметная часть - ждала,  чтобы  Ронни
дал еще повод. Другая часть жаждала дать ему по яйцам.
   На столе появились деньги. Душка сделал шаг вперед, хмурясь еще  мрачнее,
но не сказал ничего.., во всяком случае, про деньги. Однако он спросил, есть
ли тут тот, кто вымазал его дверь бритвенным кремом или же  те,  кто  знают,
кем она была вымазана. Мы все оглянулись на него и увидели, что Стоук  Джонс
встал в дверях, когда Душка вошел внутрь. Стоук висел на костылях,  наблюдая
за нами знающими глазами.
   Наступила секунда тишины, а затем Скип сказал:
   - А ты уверен, Дэвид, что не вымазал ее сам, разгуливая во сне?
   Взрыв смеха, и настал черед Душки покраснеть. Краснота возникла у него на
шее, всползла вверх  по  щекам  и  лбу  к  корням  его  короткой  стрижки  -
гомосексуальные прически на манер битлов были  не  для  Душки,  большое  вам
спасибо.
   - Предупредите, чтобы это больше не повторялось,  -  сказал  Душка,  тоже
бессознательно  подражая  Богарту.  -  Я  не  позволю  смеяться   над   моим
авторитетом.
   - А иди ты... - пробормотал Ронни. Он собрал карты и тоскливо их тасовал.
   Душка сделал три широких шага дальше в комнату, ухватил  Ронни  за  плечи
его гарвардской рубашки и потянул вверх. Ронни вскочил сам, чтобы рубашка не
разорвалась. Хороших рубашек у него было мало. Как и у нас всех.
   - Что ты мне сказал, Мейлфант?
   Ронни посмотрел но сторонам и, полагаю, увидел то, что  видел  почти  всю
свою жизнь: ни помощи, ни сочувствия ни от кого. Как обычно, он  был  совсем
один. И он понятия не имел почему.
   - Ничего я не говорил. Брось свою хреновую паранойю, Душборн.
   - Извинись!
   Ронни попытался вывернуться из его рук.
   - Да я ж ничего не говорил, чего же мне извиняться?
   - Все равно извинись. И я хочу услышать искреннее сожаление.
   - Да бросьте, - сказал Стоук Джонс. -  Все  вы.  Видели  бы  вы  себя  со
стороны. Глупость в энной степени.
   Душка удивленно посмотрел на него. Мы все, по-моему, удивились. Возможно,
Стоук сам себе удивился.
   - Дэвид, ты просто зол, что кто-то вымазал твою дверь  кремом,  -  сказал
Скип.
   - Ты прав. Я зол. И жду твоих извинений, Мейлфант.
   - Остынь, - сказал Скип. - Ронни просто разнервничался, потому что продул
почти выигрышную партию. Он не мазал кремом твою хренову дверь.
   Я взглянул на Ронни, интересуясь, как он воспримет столь  редкий  случай:
кто-то вступился за него! - и перехватил предательское движение его  зеленых
глаз - они почти метнулись в сторону. И я уже практически не сомневался, что
дверь Душки все-таки вымазал именно Ронни. Да  и  был  ли  более  подходящий
кандидат среди всех, кого я знал?
   Заметь Душка это виноватое движение глаз, он, конечно, пришел бы к такому
же выводу. Но он смотрел на Скипа. Скип  невозмутимо  смотрел  на  него,  и,
выждав несколько секунд, чтобы выдать это за собственное  решение  (хотя  бы
для себя, если не для нас), Душка отпустил рубашку Ронни. Ронни встряхнулся,
разгладил складки на плечах и начал рыться в  карманах,  ища  мелочь,  чтобы
заплатить мне.
   - Я сожалею, - сказал Ронни. -  Кто  бы  ни  въелся  тебе  в  печенку,  я
сожалею. Сожалею как черт, сожалею как дерьмо, до  того  сожалею,  что  жопа
ноет. Довольно с тебя?
   Душка отступил на шаг. Я сумел уловить адреналин и подозреваю, что  Душка
не менее ясно ощутил волны неприязни, катившиеся  в  его  направлении.  Даже
Эшли Райе - вылитый толстячок-медвежонок из детских мультиков -  смотрел  на
Душку пустым недружелюбным взглядом. Это  был  случай,  который  поэт  Гарри
Снайдер мог бы назвать плохой бейсбольной  кармой.  Душка  был  старостой  -
первое замечание. Он пытался управлять нашим этажом, будто  это  была  часть
его  возлюбленной  программы  РОТС,   -   второе   замечание.   И   он   был
говнюком-второкурсником  в  эпоху,  когда  второкурсники  еще  верили,   что
измываться над первокурсниками это  их  святой  долг,  -  третье  замечание.
Душка, покинь поле!
   - Предупреждаю, что я не намерен мириться с дурацкими школьными  штучками
на моем этаже, - сказал Душка (ЕГО этаж, доходит?).  Он  стоял  прямой,  как
шомпол, в своем свитере с "У" и "М" и брюках хаки - ОТГЛАЖЕННЫХ брюках хаки,
хотя была суббота. - Тут НЕ школа, господа. Это Чемберлен-Холл  Университета
штата Мэн. Ваши деньки кражи бюстгальтеров кончились. Вам пришло время вести
себя, как ведут себя студенты.
   Наверное, не без причины в альбоме выпускников 1966 года меня единогласно
обозначали как Остряка Класса. Я щелкнул  каблуками,  лихо  отдал  честь  на
английский манер, вывернув  ладонь  вперед,  и  отчеканил:  "Есть,  сэр!"  С
галерки  донесся  нервный  смешок,  Ронни  злорадно  фыркнул,  Скип   широко
улыбнулся. Глядя на Душку, Скип пожал плечами, поднял руки и выставил вперед
ладони. "Видишь, чего ты добился? - сказал этот жест. - Веди себя как  жопа,
и к тебе все будут относиться как к жопе". По-моему,  наивысшее  красноречие
всегда безмолвно.
   Душка поглядел на Скипа - тоже безмолвно. Потом он поглядел на меня.  Его
лицо ничего не выражало, выглядело почти мертвым, но я пожалел, что не пошел
против себя, не подавил порыва сострить. Беда в  том,  что  у  прирожденного
остряка порыв в девяти случаях из десяти срабатывает прежде, чем мозг успеет
включить хотя  бы  первую  скорость.  Держу  пари,  что  в  старину,  в  дни
благородных рыцарей, немало шутов висело вверх тормашками на своих яйцах. Об
этом вы не прочтете в "Смерти Артура", но, думаю, было именно так  -  ну-ка,
посмейся теперь, засранец в пестром колпаке! Но как бы то ни было, я  понял,
что нажил врага.
   Душка сделал почти безупречный поворот кругом и маршевым шагом  вышел  из
гостиной. Губы Ронни искривились в гримасе, которая  сделала  его  уродливое
лицо еще уродливее - ухмылка злодея в старинной мелодраме. Хью Бреннен робко
хихикнул,  но  по-настоящему  не  засмеялся  никто.   Стоук   Джонс   исчез.
Предположительно, проникшись брезгливостью ко всем нам.
   Ронни поглядел по сторонам блестящими глазами.
   - Вот так, - сказал он. - Я готов. Пять центов очко, кто хочет сыграть?
   - Я сяду, - сказал Скип.
   - И я, - сказал я, ни разу не взглянув на свой учебник по геологии.
   - "Черви"? - спросил Кэрби Макклендон. Он был самым высоким на  этаже,  а
может, и самым высоким в университете - шесть футов семь дюймов  по  меньшей
мере, с лицом длинным и грустным, как морда бладхаунда. -  Конечно.  Хороший
выбор.
   - А мы? - пискнул Эшли.
   - Мы? - сказал Хью.
   Ну, кажется, напоролись как следует. И все мало.
   -  За  этим  столом  вы  не  тянете,  -  сказал  Ронни,  для  себя  почти
благожелательно. - Почему бы вам не подобрать свою компанию?
   Эшли и Хью последовали его совету. К четырем часам все столы  в  гостиной
были   заняты   квартетами   первокурсников   третьего   этажа,    неимущими
стипендиатами, которым приходилось  покупать  старые  учебники,  и  все  они
играли в "черви" по пять  центов  очко.  Время  безумия  в  нашем  общежитии
началось.

Глава 8

   В субботу мне опять предстояло дежурить в посудомойной Холиуока. Несмотря
на пробудившийся у меня интерес  к  Карел  Гербер,  я  попытался  поменяться
дежурством с Брадом Уизерспуном (Брад обслуживал воскресные завтраки,  а  он
ненавидел вставать рано, почти как Скип), но Брад не пожелал.  Он  тоже  уже
играл и продул два доллара. Так что только мотнул головой в  мою  сторону  и
пошел с пик.
   - Ату Стерву! - закричал он до жути  похоже  на  Ронни  Мейлфанта.  Самым
вредным  в  Ронни  было  то,  что  скудоумные  находили  в  нем  объект  для
подражания.
   Я встал из-за стола, за которым провел весь остаток дня, и мое место  тут
же занял юноша по имени Кении Остир. Я был в выигрыше без малого  на  девять
долларов (главным образом потому, что Ронни почти сразу же пересел за другой
стол, чтобы я не урезал его доход), и мне  следовало  бы  радоваться.  Но  я
никакой радости не ощущал. Дело ведь было не в деньгах, а в самой игре.  Мне
хотелось играть, и играть, и играть.
   Я уныло поплелся по коридору, заглянул к себе в комнату и  спросил  Нага,
не хочет ли он пообедать пораньше с кухонной  бригадой.  Он  только  покачал
головой, а потом кивнул мне, так и не подняв  головы  от  учебника  истории.
Когда  начинаются  разговоры  об  активности  студентов  в  шестидесятых,  я
вынужден напоминать себе, что в большинстве ребята прожили этот  сумасшедший
период, как Нат эту минуту. Они не поднимали головы и не отрывали взгляда от
своих учебников по истории, пока повсюду вокруг них история творилась вживе.
И не то чтобы Нат был полностью отрешен или полностью проводил свое время  в
книгохранилищах далеко в стороне. Ну, вы узнаете.
   Я пошел к Дворцу Прерий, задергивая молнию  куртки,  потому  что  заметно
похолодало. Было четверть  пятого.  Столовая  официально  открывалась  после
пяти, так что дорожки, которые сливались в Этап  Беннета,  были  практически
безлюдны. Однако Стоук Джонс стоял там на костылях,  угрюмо  уставившись  на
что-то. Увидев его, я не удивился: если вы страдали каким-нибудь  физическим
недостатком, то имели право питаться  на  час  раньше  остальных  студентов.
Насколько  помню,  это  была  единственная   привилегия,   предоставлявшаяся
физически  неполноценным.  Если  вы  физически  подкачали,  то  должны  были
питаться с  кухонной  командой.  Следок  воробья  у  него  на  спине  был  в
предвечернем свете очень четким и очень черным.
   Приблизясь, я увидел, что он  смотрит  на  "Введение  в  социологию".  Он
уронил книгу на истертые кирпичи и  прикидывал,  как  поднять  ее,  не  упав
ничком. Он подталкивал книгу кончиком одного костыля. У Стоука было две пары
костылей,  если  не  три.  Эти  охватывали  его  руки  по  локоть  стальными
полукольцами, расположенными друг над другом. Я  услышал,  как  он  выдыхает
"рви-РВИ, рви-РВИ", без толку передвигая  "Социологию"  с  места  на  место.
Когда он устремлялся вперед на костылях,  в  "рви-РВИ"  была  решимость.  Но
теперь в нем сквозило бессилие. Все время моего знакомства со Стоуком (я  не
стану называть его Рви-Рви, хотя к концу семестра многие  подражатели  Ронни
называли его только так) меня поражало, какое число  нюансов  способно  было
выражать его "рви-РВИ". Это было до того, как я узнал, что на языке индейцев
навахо есть сорок вариантов произношения слова "мертвый". Это было до  того,
как я узнал еще очень многое.
   Он услышал мои шаги и повернул голову так резко,  что  чуть  не  упал.  Я
протянул руки поддержать его. Он откинулся, словно всколыхнувшись, в  старой
армейской шинели, которую носил.
   - Отойди от меня! - Будто  ждал,  что  я  его  толкну.  Я  повернул  руки
ладонями вперед, демонстрируя свою безвредность, и нагнулся. - Не трогай мою
книгу!
   С этим я не посчитался, подобрал учебник и сунул  ему  под  мышку,  точно
свернутую газету.
   - Мне твоя помощь не нужна!
   Я хотел было огрызнуться, но снова заметил,  как  белы  его  щеки  вокруг
красных пятен в их центрах и как слиплись от нота его волосы. Я вновь ощутил
его запах - запах перегревшегося трансформатора - и осознал, что к  тому  же
слышу его - в груди у него хрипело и хлюпало. Если Стоук Джонс еще  не  знал
дороги в амбулаторию, так должен был ее узнать в недалеком будущем.
   - Господи, я же не предлагаю тащить  тебя  на  закорках!  -  Я  попытался
налепить улыбку на свою физию, и у меня что-то более или  менее  получилось.
Черт, а почему бы мне не улыбаться? Разве не лежат у меня в  кармане  девять
баксов, которых утром там не было? По меркам третьего этажа Чемберлена я был
богач.
   Джонс обратил на меня свои темные глаза. Губы  у  него  сжались  в  узкую
полоску, но потом он кивнул.
   - Ладно. Довод принят. Спасибо! -  И  он  возобновил  свой  стремительный
подъем по склону. Сначала он далеко меня обогнал, но затем  крутизна  начала
сказываться на нем, и двигался он все медленнее и медленнее.  Его  хлюпающее
дыхание стало громче и чаще, как я ясно услышал, когда поравнялся с ним.
   - Может, тебе стоит напрягаться поменьше? - спросил я. Он бросил на  меня
досадливый взгляд - "Как, ты еще тут?".
   - Может, тебе стоит меня съесть? Я указал на его "Социологию".
   - Она сейчас опять выскользнет.
   Он остановился, зажал учебник под  мышкой  ненадежнее,  снова  оперся  на
костыли, сгорбившись, как злобная цапля,  сверкая  на  меня  глазами  сквозь
спутанные пряди черных волос.
   - Иди-иди, - сказал он. - Мне нянька не нужна. Я пожал плечами.
   - Я за тобой не приглядывал. Просто надоело быть одному.
   - А мне нет.
   Я пошел дальше, злясь,  несмотря  на  мои  девять  баксов.  Мы,  классные
остряки, не обожаем заводить друзей - двух-трех нам хватает на всю жизнь,  -
но  и  не  приходим  в  восторг,  получив  коленом  под  зад.  Наша  цель  -
обзаводиться множеством знакомых, с которыми можем расставаться, смеясь.
   - Рили, - сказал он у меня за спиной. Я обернулся. Значит, все-таки решил
немного оттаять, подумал я. И как ошибся!
   - Есть жесты и жесты, - сказал он. -  Вымазать  бритвенным  кремом  дверь
старосты - это только чуть-чуть выше, чем  намазать  сиденье  парты  Малютки
Сьюзи соплями, потому что не сумел  найти  иного  способа  признаться  ей  в
любви.
   - Я не мазал кремом дверь Душки, - сказал я, озлясь еще больше.
   - Угу. Но ты играешь в карты с жопой, который ее  намазал.  И  тем  самым
придаешь ему убедительности, -  По-моему,  я  в  первый  раз  услышал  такое
применение этого  слова,  которое  продолжало  делать  все  более  помоечную
карьеру в семидесятых и в прококаиненных восьмидесятых.  Главным  образом  в
политике. Мне кажется, "убедительность" сгорела со стыда в 1986-м,  как  раз
тогда, когда радикалы шестидесятых, маршировавшие против войны,  бесстрашные
борцы за расовое равенство, начали открывать для  себя  дутые  акции,  образ
жизни Марты Стюарт, а также Стейр-Мастера. - Зачем ты даром тратишь время?
   Такая прямолинейность меня ошарашила, и  я,  как  понимаю  теперь  задним
числом, сморозил невероятную глупость:
   - А у меня уйма времени, чтобы тратить его даром.
   Джонс кивнул, словно ничего другого и не ожидал. Он снова двинулся вперед
и обогнал меня на своем обычном рывке -  голова  опущена,  спина  сгорблена,
слипшиеся  волосы  мотаются,  "Социология"  крепко  зажата  под  мышкой.   Я
остановился, ожидая, что она снова выпрыгнет на свободу. На этот  раз  пусть
толкает ее костылем - я вмешиваться не стану.
   Но она не выпрыгнула, а когда он добрался до двери Холиуока, поборолся  с
ней и наконец проковылял  внутрь,  я  пошел  своей  дорогой.  Набрав  полный
поднос, я сел рядом с Кэрол Гербер и остальной  посудомоечной  командой.  То
есть в максимальном удалении от Стоука Джонса, что вполне  меня  устраивало.
Помню, он сел в стороне и от остальных физически неполноценных ребят.  Стоук
Джонс сидел в стороне от всех. Клинт Иствуд на костылях.

Глава 9

   Обедающие начали собираться в  пять.  В  четверть  шестого  посудомоечная
команда работала уже  вовсю,  и  так  продолжалось  час.  Многие  ребята  из
общежития  отправлялись  на  субботу  и  воскресенье  домой,  но  оставшиеся
являлись в субботний вечер все, чтобы есть фасоль с сосисками  и  кукурузным
хлебом. На десерт было "Джелло",  излюбленный  десерт  Дворца  Прерий.  Если
повар был в ударе,  мы  получали  этот  полуфабрикат  с  кусочками  фруктов,
застывшими в желе.
   Кэрол занималась ножами, вилками, ложками, и едва горячка начала спадать,
она вдруг, трясясь и пошатываясь от смеха, повернулась спиной  к  конвейеру.
Щеки у нее стали ярко-пунцовыми. То, что плыло на нем, было  работой  Скипа.
Попозже вечером он в этом признался, но я догадался сразу же. Хотя учился он
на педагогическом отделении и, вероятнее всего, ему суждено было преподавать
историю и тренировать бейсболистов в доброй старой и родной  школе,  пока  в
возрасте пятидесяти девяти лет или около того его не убил бы  настоянный  на
алкоголе инфаркт, по праву Скип должен был бы  заниматься  искусством..,  и,
возможно, занялся бы, не происходи он от пяти  поколений  фермеров,  которые
изъяснялись на дремучем диалекте. Он был не то вторым, не то  третьим  в  их
разветвившейся семье (чьей религией,  как-то  сказал  Скип,  был  ирландский
алкоголизм), вообще поступившим в колледж. Клан Кирков мог - и то еле-еле  -
представить, что  кто-то  в  их  семье  станет  учителем,  но  никак  уж  не
художником или скульптором. И в свои восемнадцать Скип видел не дальше  них.
Он знал только, что не  совсем  подогнан  к  отверстию,  в  которое  пытался
ввинтиться, и потому что-то не давало  ему  покоя,  заставляло  забредать  в
чужие  комнаты,  просматривать   долгоиграющие   пластинки   и   критиковать
музыкальные вкусы практически всех.
   К 1969 году он уже лучше понимал, кто он и что он  такое.  Именно  в  том
году он  сотворил  из  папье-маше  вьетнамскую  семью,  которую  подожгли  в
заключение митинга в защиту мира перед  Фоглеровской  библиотекой,  пока  из
взятых взаймы усилителей неслось "Сплотимся",  а  хиппи  в  нерабочее  время
извивались в ритме, как первобытные воины после охоты. Видите, как  все  это
перемешалось у меня в памяти? Это была Атлантида - вот единственное,  что  я
знаю наверняка, - в самой глубине, на дне океана.  Картонная  семья  горела,
протестующие хиппи декламировали нараспев: "Напалм! Напалм! Дерьмо с небес!"
в такт своей пляски и вскоре начали швырять - сначала яйца, потом камни.
   Но в тот вечер осенью  1966  года  не  картонная  семья  заставила  Кэрол
залиться смехом, а непристойный человечек-колбаска, стоящий  на  Маттергорне
из запеченной фасоли холиоукской столовой. Из надлежащего места лихо  торчал
ершик для чистки трубок, Ъ руке у него был флажок Университета штата Мэн, на
голове - клочок голубого платка, сложенный в подобие шапочки  первокурсника.
На подносе  перед  ним  красовался  призыв,  тщательно  выложенный  хлебными
крошками:
   "ЕШЬТЕ БОЛЬШЕ МЭНСКОЙ ФАСОЛИ!"
   Во время моего дежурства в посудомойной Дворца конвейер доставлял  немало
съедобных художественных произведений, но,  по-моему,  это  был  неоспоримый
шедевр из шедевров. Стоук Джонс, несомненно, назвал  бы  его  пустой  тратой
времени, но, мне кажется, тут он ошибся бы. Все, что способно заставить  вас
смеяться тридцать лет спустя, -  не  пустая  трата  времени.  По-моему,  это
что-то очень близкое к бессмертию.

Глава 10

   Я отметил уход, спустился по пандусу за кухней с последним пакетом мусора
и бросил его в один из четырех мусоросборников, которые  выстроились  в  ряд
позади столовой, точно четыре куцых товарных вагона из стали.
   Обернувшись, я увидел, что возле угла здания стоит Кэрол Гербер  с  парой
ребят - они курили и смотрели на  восходящую  луну.  Ребята  ушли,  когда  я
направился туда, вытаскивая пачку -"Пелл-Мелл" из кармана куртки.
   - Эй, Пит, съешь еще мэнской фасоли, - сказала Кэрол и засмеялась.
   - Угу. - Я закурил сигарету, а потом, не думая, не взвешивая, сказал:
   - В Хоке сегодня крутят пару богартовских фильмов. Начало в семь. Мы  как
раз успеем. Хочешь пойти?
   Она затянулась, не отвечая, но продолжала улыбаться, и я  знал,  что  она
скажет "да". Немного раньше я хотел только одного: вернуться  в  гостиную  и
сесть за "черви". Однако теперь, когда я был не там, игра больше не казалась
такой уж увлекательной. Неужели я разгорячился до того, что обещал  вышибить
из Ронни Мейлфанта все сопли? Вроде бы да - я помнил это достаточно ясно,  -
но в вечерней прохладе рядом с Кэрол мне было трудно понять почему.
   - У меня дома есть мальчик, - сказала она.
   - Это что - "нет"?
   Она покачала головой,  все  еще  с  легкой  улыбкой.  Дымок  ее  сигареты
проплывал мимо се лица. Ее волосы без  сетки,  которую  девушки  обязательно
надевали в посудомойной, чуть колыхались надо лбом.
   -  Это  информация.  Помнишь