ы.
   Человек в распахнутом пальто вынимает банкноту из бумажника. Слепой Уилли
не только слышит, но и ощущает,  как  охнул  Уилок,  и  ему  не  нужно  даже
смотреть на бумажку; он и так знает, что она сотенная.
   - Так точно, сэр, дай Бог!
   Мужчина в распахнутом пальто  прикасается  банкнотой  к  ладони  Уилли  и
открывает глаза от удивления, когда рука в  перчатке  отдергивается,  словно
она обнажена и до нее дотронулись чем-то раскаленным.
   - Положите ее в мой чемоданчик или бейсбольную перчатку, сэр, если вы так
добры, - говорит Слепой Уилли.
   Мужчина в пальто несколько секунд смотрит на него, подняв  брови,  слегка
хмурясь, а потом словно бы понимает. Он нагибается, кладет банкноту в старый
промасленный карман перчатки, на которой  сбоку  синими  чернилами  написано
"ГАР-ФИЛД", потом сует руку в боковой карман и вынимает горсть мелочи. Ее он
рассыпает по физиономии старины  Бена  Франклина,  чтобы  прижать  банкноту.
Потом выпрямляется. Глаза у него налиты слезами и кровью.
   - Вы не против, если я дам вам визитку? - спрашивает он Слепого Уилли.  -
Я мог бы связать вас с кое-какими организациями ветеранов.
   - Благодарю вас, сэр, но должен со всем уважением отказаться.
   - Имели дело с большинством?
   - Имел дело с кое-какими, сэр.
   - Где ваш ВГ ?
   - Сан-Франциско, сэр. - Он колеблется и добавляет:
   - Дворец Кисок, сэр.
   Мужчина в пальто от души хохочет, затем лицо его сморщивается, стоящие  в
глазах слезы стекают по выдубленным щекам.
   - Дворец Кисок! - восклицает он, - Десять лет, как  я  этого  не  слышал!
Судно под каждой кроватью и голенькая медсестра  под  каждым  одеялом,  так?
Голенькая, если не считать бисерных бус любви, которые они не снимают.
   - Да, сэр, примерно покрывает ситуацию.
   - Или открывает. Счастливого Рождества, солдат. - Мужчина в пальто отдает
честь одним пальцем.
   - Счастливого Рождества вам, сэр.
   Мужчина в пальто подхватывает свои пакеты и уходит. Он не оглядывается. А
если бы оглянулся. Слепой  Уилли  этого  не  увидел  бы,  его  глаза  теперь
различают только призраки и тени.
   - До чего трогательно! - бормочет Уилок. (Пых-пых-пых воздуха  из  легких
Уилока прямо в его ушную раковину вызывает у Слепого Уилли отвращение - даже
омерзение, - но он не доставит удовольствие этой сволочи, отодвинувшись хотя
бы на дюйм.) - Старый хрен по-настоящему всплакнул. Как ты, конечно,  видел.
Но вот болтать по-ветерански ты умеешь, Уилли. Этого  у  тебя  не  отнимешь.
Уилли молчит.
   - Ветеранский госпиталь под названием Дворец Кисок? - спрашивает Уилок. -
Вроде бы местечко прямо для меня. Где ты его вычитал? В "Наемнике"?
   Тень женщины, темный  силуэт  в  меркнущем  свете  дня,  наклоняется  над
открытым чемоданчиком и что-то опускает в него. Рука в перчатке  прикасается
к перчатке на руке Уилли в кратком пожатии.
   - Господи, благослови вас, - говорит она.
   - Благодарю вас, мэм.
   Тень исчезает. Но не пых-пых-пых в ухе Слепого Уилли.
   - У тебя есть что-нибудь для меня, приятель? - спрашивает Уилок.
   Слепой Уилли опускает руку в карман куртки. Достает конверт и протягивает
его. Конверт выдергивается из  его  пальцев  со  всей  быстротой,  на  какую
способен Уилок.
   - Жопа! - В голосе полицейского не только злость, но и страх.  -  Сколько
раз повторять, в руку давай, в руку!
   Слепой Уилли ничего не говорит. Он думает о бейсбольной перчатке, о  том,
как стер "БОББИ ГАРФИЛД" - насколько вообще возможно стереть чернила с  кожи
- и на этом месте вывел имя Уилли Ширмена. Позднее, после Вьетнама, когда он
начал свою новую карьеру, он стер чернила во второй раз  и  вывел  печатными
буквами одну фамилию "ГАРФИЛД". То место на старой  перчатке  модели  Алвина
Дарка, где производились эти перемены,  выглядит  истертым,  почти  дырявым.
Если думать о перчатке,  если  сосредоточиться  на  этом  истертом  месте  и
наслоении имен на нем, он, возможно, сумеет не допустить  никакой  глупости.
Ведь Уилок именно этого хочет, и хочет гораздо сильней, чем своей  засранной
взятки, - чтобы Уилли допустил бы какую-нибудь глупость, выдал бы себя.
   - Сколько? - спрашивает Уилок после секундного молчания.
   - Три сотни, - говорит Слепой Уилли. - Триста долларов, офицер Уилок.
   Ответом служит взвешивающее  молчание,  но  Уилок  отступает  на  шаг  от
Слепого Уилли, и пых-пых-пых у него в ухе слабеют. Слепой Уилли благодарен и
за такое облегчение.
   - Ну ладно, - говорит наконец Уилок. - На этот раз.  Но  наступает  новый
год, приятель, и твой друг Джаспер, Краса  Полиции,  имеет  участочек  среди
природы штата Нью-Йорк, на котором  хотел  бы  построить  хижинку.  Доперло?
Ставки в покере повышаются.
   Слепой  Уилли  ничего  не  говорит,  но  слушает  теперь   очень,   очень
внимательно. Если  это  все,  то  все  будет  хорошо.  Однако  голос  Уилока
указывает, что это еще не все.
   - Однако хижинка не так уж и важна, - продолжает Уилок. - А важно то, что
мне требуется компенсация получше, раз уж я нянчусь с дерьмом вроде тебя.  -
В его голосе начинает звучать искренний гнев. -  Как  ты  можешь  заниматься
этим каждый день, даже на РОЖДЕСТВО, не понимаю,  хоть  убей.  Нищие  -  это
одно, но чтобы тип вроде тебя.., ты не больше слеп, чем я.
   "Ну, ты куда больше слеп, чем я", - думает  Слепой  Уилли  и  по-прежнему
молчит.
   - У тебя ведь дела идут хорошо, верно?  Ты  должен  набирать..,  сколько?
Тысячу в день в это время года? Две тысячи?
   Он здорово недотянул, но этот просчет звучит музыкой в ушах Слепого Уилли
Гарфилда. Значит, его пассивный партнер следит за ним не слишком внимательно
и не подолгу.., во всяком случае, раньше. Но ему не нравится гнев  в  голосе
Уилока. Гнев - как закрытая карта в покере.
   - Ты не больше слеп, чем я, - повторяет Уилок.  Видимо,  именно  это  его
особенно  злит.  -  Знаешь  что,  приятель?  Надо  бы  как-нибудь   вечерком
последить, куда ты пойдешь отсюда, а? Посмотреть, что ты станешь  делать,  -
Он затягивает паузу. - В кого превратишься.
   На миг Слепой Уилли  по-настоящему  перестает  дышать..,  потом  начинает
снова.
   - Не стоило бы, офицер Уилок, - говорит он.
   -  Не  стоило  бы,  а?  А  почему,  Уилли?  Почему?  Заботишься  о   моем
благополучии, так, что ли? Опасаешься, что я прикончу  жопу,  которая  несет
золотые яйца? Так то, что я получаю от тебя за год, не так уж и много,  если
сопоставить с благодарностью в приказе, а то и с повышением. - Он  умолкает.
А когда снова начинает говорить, в  его  голосе  появляется  мечтательность,
которая внушает Уилли особую тревогу. - Обо  мне  напечатали  бы  в  "Пост".
"ГЕРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ИЗОБЛИЧАЕТ ПРОХИНДЕЯ НА ПЯТОЙ АВЕНЮ".
   "Черт, - думает Уилли, - черт, он вроде бы серьезно!"
   - На твоей перчатке стоит "Гарфилд", да только Гарфилд не  твоя  фамилия,
хоть об заклад побьюсь. Поставлю доллары против пышек.
   - И проиграете.
   - Это ты говоришь.., а вот у твоей перчатки вид такой, будто  на  ней  не
одну фамилию писали.
   - Ее украли, когда я  был  мальчишкой...  -  Он  говорит  лишнее?  Трудно
решить. Уилок  сумел  поймать  его  врасплох,  сучья  лапа.  Сначала  звонит
телефон, когда он в конторе - старина Эд из "Нинекса", а теперь еще  это.  -
Мальчишка, который спер ее у меня, написал на ней свою фамилию.  А  когда  я
получил ее обратно, то опять написал свою.
   - И взял ее с собой во Вьетнам?
   - Да.
   И это правда. Если бы Салливан увидел эту старую перчатку  модели  Алвина
Дарка,  узнал  бы  он  в  ней  перчатку  своего  старого   приятеля   Бобби?
Маловероятно, но как знать? Только Салливан ее так и не  увидел,  во  всяком
случае, пока  они  были  в  зелени,  а  потому  это  пустой  вопрос.  А  вот
полицейский Джаспер Уилок задавал всякие вопросы, и ни один не был пустым.
   - Взял с собой в эту самую долину Ачу, так?  Слепой  Уилли  не  отвечает.
Уилок теперь старается загнать его в угол, но в какой бы угол Уилок  его  ни
загонял, Уилли Гарфилд поостережется.
   - Взял с собой в этот Томбой, а? Уилли ничего не говорит.
   - "Пост", - говорит Уилок, и Уилли смутно  различает,  что  мудак  слегка
разводит руки, будто заключает фотографию в рамку. - "ГЕРОЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ".  -
Возможно, он просто подначивает, но откуда Уилли знать?
   - В "Пост" вы угодите, а вот благодарности в приказе никакой не будет,  -
говорит Уилли. - Не будет и повышения. Вернее  сказать,  вы  будете  гранить
мостовую, офицер Уилок,  в  поисках  работы.  И  в  охранные  агентства  вам
заходить не стоит - человека, бравшего взятки, туда не возьмут.
   Теперь очередь Уилока перестать дышать.  А  когда  он  обретает  дыхание,
пых-пых-пых в ухе Уилли  превращается  в  ураган:  губы  полицейского  почти
касаются его кожи.
   - Это ты про что? - шепчет он. Ладонь ложится  на  плече  полевой  куртки
Слепого Уилли. - Нет, ты скажи мне, какого хрена ты несешь?
   Но Слепой Уилли продолжает молчать, руки опущены  по  швам,  голова  чуть
приподнята, внимательный  взгляд  устремлен  в  темноту,  которая  рассеется
только, когда свет дня почти угаснет, а на его лице  то  отсутствие  всякого
выражения, в котором многие прохожие видят сокрушенную  гордость,  мужество,
почти сломленное, но все еще живое.
   "Не стоит, офицер Уилок, - думает он. - Лед под вами  совсем  истончился.
Может, я и слепой, но вы-то и вовсе глухой, если не слышите, как он трещит у
вас под ногами".
   Рука у него на плече слегка его встряхивает. Пальцы  Уилока  впиваются  в
его кожу.
   - У тебя есть приятель, сукин ты  сын?  И  потому  завел  чертову  манеру
совать конверт чуть не в открытую? Твой приятель меня снимает, так?
   Слепой Уилли продолжает ничего не говорить; Джасперу, Красе  Полиции,  он
теперь  читает  проповедь  молчания.  Люди  вроде  офицера   Уилока   всегда
подозревают самое скверное, если им не мешать. Дать им время - и все.
   - Ты со мной, хрен, в игрушки не играй, -  говорит  Уилок  злобно,  но  в
голосе его проскальзывает обертон тревоги, и рука на  куртке  Слепого  Уилли
разжимается. - С января переходим на четыре сотни в месяц, а если попробуешь
со мной в игрушки играть, я тебе покажу настоящую игротеку. Понял?
   Слепой Уилли не говорит ничего. Воздух перестает бить порывами ему в ухо,
и он понимает, что Уилок собрался уйти от него.  Но,  увы,  еще  не  совсем,
потому что мерзкие пых-пых-пых возобновляются.
   - Будешь гореть в аду за то, чем занимаешься,  -  говорит  ему  Уилок.  И
говорит он с величайшей, почти лихорадочной искренностью. - То, что делаю я,
когда беру твои грязные деньги, это грех, но простительный - я  спрашивал  у
падре, и это точно, - а вот твой грех, он смертный. Ты отправишься  в  ад  и
увидишь, сколько подаяний ты там насобираешь.
   Слепой Уилли думает о куртке, которую Уилли и Билл иногда видят на улице.
На спине карта Вьетнама, и обычно годы, которые владелец куртки провел  там,
и еще вот такое заявление: "КОГДА УМРУ, Я ВОЗНЕСУСЬ ПРЯМО  НА  НЕБО,  ПОТОМУ
ЧТО Я УЖЕ ОТБЫЛ СВОЕ ВРЕМЯ В АДУ". Он мог бы передать эту весть полицейскому
Уилоку, но толку никакого не будет. Молчание куда доходчивее.
   Уилок удаляется, и мысль Уилли - что он рад этому, вызывает на его  губах
редкую улыбку. Она появляется и исчезает,  как  солнечный  луч  в  пасмурный
день.

1.40 ДНЯ

   Три раза он свертывал купюры в рулончики и сбрасывал монеты с  фальшивого
дна на настоящее (это просто удобства ради, а не для того, чтобы их прятать)
и теперь работает исключительно на ощупь.  Он  больше  не  видит  денег,  не
отличает доллар от сотни, но чувствует, что день у него выдался на  редкость
удачный. Однако никакого удовольствия эта уверенность ему не доставляет.  Он
редко его испытывает - Слепой Уилли удовольствия  не  ищет,  -  но  ощущение
чего-то достигнутого,  которое  он  испытал  бы  в  другой  день,  подавлено
разговором с полицейским Уилоком.
   Без четверти двенадцать из "Сакса", как почти каждый день  в  это  время,
выходит молодая женщина с красивым голосом (Билли она напоминает Дайну Росс)
- у нее в руке чашка горячего кофе  для  него.  В  четверть  первого  другая
женщина - не такая молодая  и,  вероятно,  белая  -  приносит  ему  чашку  с
исходящей паром куриной лапшой. Он благодарит их обеих. Белая чмокает его  в
щеку и желает ему счастливейшего счастливого Рождества.
   Однако у дня есть и уравновешивающая изнанка, как случается почти всегда.
Около часа подросток с невидимой компанией приятелей,  хохочущих,  острящих,
дурачащихся вокруг него, сообщает Слепому Уилли из темноты  слева  от  него,
что он косорылый мудак, а потом спрашивает, не потому ли он в перчатках, что
обжег пальцы, когда попробовал почитать горячую вафельницу. Он и его  дружки
убегают, завывая от смеха над  этой  бородатой  шуточкой.  Минут  пятнадцать
спустя кто-то пинает его ногой, хотя, быть может, и нечаянно.  Всякий  такой
раз он  наклоняется  к  чемоданчику,  но  чемоданчик  на  месте.  Это  город
мошенников, грабителей и воров, но чемоданчик на месте, как  всегда  был  на
месте и прежде.
   И пока происходит все это, он думает об Уилоке.
   С полицейским, который был здесь до Уилока, затруднений не  возникало;  с
тем, который будет тут, когда Уилок уйдет из полиции  или  его  переведут  в
другой район, тоже, наверное, затруднений  не  возникнет.  Рано  или  поздно
Уилок слиняет, сгорит или подорвется: это он тоже узнал в зарослях,  а  пока
Слепой Уилли должен гнуться, как тростинка на ветру. С той только  разницей,
что и самая гибкая тростинка ломается, если ветер очень сильный.
   Уилок требует больше денег, но не это тревожит мужчину в темных  очках  и
полевой куртке: рано или поздно они  все  требуют  больше  денег.  Когда  он
только обосновался на этом углу, полицейскому Хэнретти  он  платил  сотню  с
четвертью. Хэнретти был из тех, кто сам живет и другим жить дает, и от  него
веяло "Олд спайс" и виски, ну совсем как  от  Джорджа  Реймера,  участкового
полицейского детства Уилли Ширмена. Однако перед тем, как уйти в отставку  в
1978 году, покладистый  Эрик  Хэнретти  брал  со  слепого  Уилли  по  двести
долларов в месяц. Соль была в том - усеките, братья  мои,  что  Уилок  утром
исходил злобой, да, ЗЛОБОЙ, и Уилок сказал, что советовался с падре. Вот что
его тревожит, однако больше всего он встревожен обещанием  Уилока  выследить
его. "Посмотреть, что ты станешь делать. В  кого  превратишься.  Гарфилд  не
твоя фамилия. Ставлю доллары против пышек".
   "Большая ошибка лезть на истинно кающегося, офицер Уилок, - думает Уилли.
- Лезть на мою жену и то  было  бы  для  вас  безопаснее,  чем  трогать  мою
фамилию. Куда безопаснее".
   И все-таки Уилок может выполнить свою угрозу. Что  проще,  чем  выследить
слепого или даже того, чьи  глаза  различают  не  только  тени?  Проще,  чем
выследить, как он зайдет в какой-нибудь отель и скроется в мужском  туалете?
Выследить, как он войдет в кабинку Слепым Уилли Гарфилдом,  а  выйдет  Уилли
Ширменом? А что, если Уилок сможет выследить его от Уилли до Билла?
   Эти мысли возвращают его к  утреннему  паническому  страху,  к  ощущениям
змеи, сменившей кожу и еще не свыкшейся с новой. Опасения, что его засняли в
момент получения взятки, поостудит Уилока на некоторое  время,  но  если  он
сильно зол, нельзя предвидеть, как он поступит. И это кошмар.
   - Бог да поможет тебе, солдат, - доносится голос из темноты. - Жалею, что
не могу дать больше.
   - Ничего, сэр, - говорит Слепой Уилли, но мыслями он все еще с  Джаспером
Уилоком, который душится дешевым одеколоном и разговаривал с падре о  слепом
с картонкой, о слепом, который, по мнению Уилока, и не слепой вовсе. Что  он
сказал: "Отправишься в ад и увидишь, сколько подаяний  там  насобираешь".  -
Самого счастливого Рождества, сэр, спасибо, что помогли мне.
   И день продолжается.

4.25 ДНЯ

   Его зрение начинает возвращаться - смутное, нечеткое,  но  уже  надежное.
Это сигнал, что ему пора сворачиваться и уходить.
   Он становится на колени, держа спину прямой, как  штык,  и  снова  кладет
палку за чемоданчиком. Надевает резинку на последние банкноты, сваливает  их
и последние монеты на дно чемоданчика,  затем  укладывает  туда  бейсбольную
перчатку и украшенную канителью картонку. Защелкивает чемоданчик  и  встает,
держа палку в другой руке. Теперь чемоданчик стал очень тяжелым и оттягивает
ему руку металлом, насыпанным в него  от  чистого  сердца.  Слышится  густое
побрякивание - монеты перекатываются лавиной  в  новое  положение,  а  затем
замирают в беззвучной неподвижности, будто руда глубоко под землей.
   Он идет по Пятой авеню, покачивая чемоданчиком в левой руке, будто якорем
(за долгие годы он привык к его весу и в случае необходимости мог бы  пройти
с ним куда дальше, чем ему предстоит сегодня), держа палку в правой и изящно
постукивая  ею  по  тротуару  перед  собой.  Палка  эта  волшебная   -   она
обеспечивает овальный карман  пустого  пространства  перед  ним  на  кишащем
толпами тротуаре. К тому времени, когда он доходит до угла Сорок третьей, он
уже видит это пространство. Видит он и вспыхивающий сигнал "стоп!" на  Сорок
второй, но продолжает идти, позволив хорошо одетому длинноволосому  человеку
с золотыми цепочками ухватить его за плечо.
   - Осторожнее, любезный, - говорит длинноволосый. - Идут машины.
   - Благодарю вас, сэр, - говорит Слепой Уилли. - Не  стоит  благодарности.
Счастливого Рождества. Слепой Уилли проходит мимо сторожевых львов Публичной
библиотеки, оставляет за собой еще два  квартала  и  сворачивает  на  Шестую
авеню. Никто его не останавливает, никто не  маячил  поблизости  весь  день,
наблюдая, как он собирает подаяния, для  того  чтобы  потом  пойти  за  ним,
выжидая удобного случая выхватить чемоданчик и убежать (не то  чтобы  многим
ворам удалось бы убежать с ним  -  нет,  только  не  с  этим  чемоданчиком).
Однажды, уже давно, летом  семьдесят  девятого  двое-трое  парней,  возможно
черных (сказать наверняка он не мог, но их голоса звучали, как  у  черных  -
зрение в тот день к нему возвращалось медленно, как обычно  в  теплое  время
года, когда дни длиннее), остановили  его  и  заговорили  с  ним  в  манере,
которая ему не понравилась. Не как нынче мальчишки с их шуточками  о  чтении
вафельницы и предположениями,  как  выглядит  вклейка  "Плейбоя",  набранная
шрифтом Брайля. Они говорили тише и даже как-то жутковато-ласково - вопросы,
сколько он собрал у святого Пата,  и  не  расщедрится  ли  он,  случаем,  на
пожертвование какой-то Лиги поло, и не нуждается ли он  в  сопровождении  до
автобусной остановки, или вокзала,  или  куда-нибудь  еще.  Один,  возможно,
будущий  сексолог,  спросил,  не  требуется  ли   ему   иногда   молоденькая
подстилочка. "Это вас взбодрит, - сказал голос слева  от  него  тихо,  почти
томно. - Да, сэр, уж в это-то дерьмо вы верите".
   Он чувствовал себя так, как,  наверное,  должна  чувствовать  себя  мышь,
когда кошка только еще мнет ее мягкими лапами,  не  выпуская  когтей,  желая
узнать, что сделает мышь, и как быстро она побежит, и как  будет  пищать  от
нарастающего ужаса. Однако ужаса Слепой Уилли  не  испытывал.  Страх  -  да,
конечно,  вы  могли  с  полным  правом  сказать,  что  он  испугался,  -  но
всепоглощающего ужаса он не испытывал со времени своей  последней  недели  в
зелени, той недели, которая началась в долине А-Шау и кончилась  в  Донг-Ха,
той  недели,  когда  вьетконговцы  непрерывно   оттесняли   их   на   запад,
одновременно нападая  с  флангов  -  гнали  их,  словно  скот,  между  двумя
изгородями, непрерывно вопя с деревьев, иногда  хохоча  в  джунглях,  иногда
стреляя, иногда пронзительно вопя по ночам. "Человечки, которых тут  нет"  -
как их называл Салливан. Здесь нет ничего и отдаленно похожего - даже  самый
слепой его день на Манхэттене не так темен, как ночи  после  того,  как  они
потеряли капитана. В этом было его преимущество и просчет парней. Он  просто
повысил голос и заговорил  так,  как  может  заговорить  человек  в  большой
комн