осами. Помнишь, как его волосы вились?
   - Угу.
   - Ронни Мейлфант, всегда говорящий про хрен  то,  хрен  се  и  хрен  это.
Этнические анекдоты на каждый случай. И футлярчик. Помнишь футлярчик?
   - А как же. Кожаный футлярчик, который он носил на поясе. Он в нем держал
свои карты. Две колоды. "Эй, идем травить Стерву, ребята! Пять центов  очко!
Есть желающие?" И они сбегались.
   - Угу. Ты помнишь. Просто помнишь. Но я его вижу, Салл, вплоть  до  белых
гнойничков у него на подбородке. Я  слышу  его.  Я  чувствую  запах  хренова
наркотика, который он курил.., но главным образом я вижу, как он сшиб  ее  с
ног, и она валялась на земле, и все еще грозила ему кулаком, все еще  что-то
говорила...
   - Хватит!
   - ., а я не мог поверить, что это произойдет. Сперва, мне кажется, и  сам
Мейлфант не верил. Для начала он только замахивался на нее штыком, покалывал
самым кончиком, будто дурака валял.., а потом сделал это, всадил штык  ей  в
живот. Хрен, Салл, хрен и еще раз хрен! Она кричала, начала дергаться, а он,
помнишь, расставил над ней ноги, а все остальные бежали  по  улице  -  Ральф
Клемсон и Миме, и не знаю,  кто  еще.  Я  всегда  не  терпел  этого  говнюка
Клемсона - даже больше, чем Мейлфанта, потому  что  Ронни  хотя  бы  не  был
подлипалой - с ним что ты видел, то и получал. А Клемсон был чокнутым и  еще
подлипалой. Я перепугался насмерть, Салл, на е...ную  смерть.  Я  знал,  что
обязан положить этому конец, но я боялся, что они  меня  прикончат,  если  я
попробую, все они - все ВЫ, потому что в ту  хренову  минуту  были  все  вы,
ребята, и был я. Ширмен.., против него ничего нет, он  выскочил  на  поляну,
когда свалились вертолеты, будто  не  было  никаких  завтра,  а  только  эти
минуты. Но в этой деревне... Я поглядел на него, и - ничего, совсем ничего.
   - Потом он спас мне жизнь, когда мы угодили в засаду, -  негромко  сказал
Салл.
   - Знаю. Подхватил тебя на руки и нес тебя,  как  трахнутый  Супермен.  На
поляне в нем было это,  и  оно  вернулось  на  тропе,  но  в  промежутке,  в
деревне.., ни-че-го. В  деревне  решать  должен  был  я.  Будто  я  был  там
единственным взрослым.., вот только я себя взрослым не чувствовал.
   Салл  не  стал  повторять,  чтобы   он   замолчал.   Диффенбейкер   хотел
выговориться, и заставить его замолчать мог бы только удар кулаком в зубы.
   - Помнишь, как она, закричала, когда он его вогнал? Старушка? А  Мейлфант
стоит над ней и орет про вьетконговцев таких, косоглазых эдаких, и  руби  то
да се. Бога благодарю за Слоукома. Он поглядел на меня, и это заставило меня
сделать что-то.., хотя всего-то я и сделал, что приказал ему стрелять.
   "Нет, - подумал Салл, - ты и этого не сделал, Дифф. Ты только  кивнул.  В
суде они такое дерьмо не спустили бы, заставили бы тебя говорить громко. Они
заставляют делать подробные показания для протокола".
   - Я считаю, что Слоуком в тот день спас наши души, - сказал Диффенбейкер.
- Ты знаешь, он с собой покончил? Угу. В восемьдесят шестом.
   - Я думал автокатастрофа, несчастный случай.
   - если врезаться в опору моста на скорости семидесяти миль в тихий  вечер
- это несчастный случай, так значит, это был несчастный случай.
   - А как Мейлфант? Знаешь что-нибудь?
   - Ну, ни на одну встречу он, понятно, не приезжал, однако был жив,  когда
я в последний раз про  него  слышал.  Энди  Браннинген  видел  его  в  Южной
Калифорнии.
   - Ежик его видел?
   - Ну да, Ежик. И знаешь где?
   - Откуда?
   - Умрешь, Салл-Джон.  Сразу  спятишь.  Браннинген  состоит  в  "Анонимных
алкоголиках". Заменяет ему религию. Говорит, жизнь ему АА спасли, и,  думаю,
так оно и было. Он пил хлеще любого из нас, может,  хлеще  всех  нас  вместе
взятых. А теперь он зациклен не  на  текиле,  а  на  АА.  Посещает  примерно
двенадцать собраний в неделю, он ГСР..,  не  спрашивай,  что  это  значит  -
какой-то политический пост в обществе, - и он сидит на телефоне  доверия.  И
каждый год он ездит на  Национальную  конференцию.  Лет  пять  назад  алкаши
собрались в Сан-Диего.  Пятьдесят  тысяч  алкашей  стоят  плечо  к  плечу  в
Конференц-центре Сан-Диего и возносят благодарственную молитву. Можешь  себе
представить?
   - Могу, пожалуй, - сказал Салл.
   - Говнюк Браннинген взглянул налево, и кого же он  видит,  как  не  Ронни
Мейлфанта. Глазам своим не верит,  но  тем  не  менее  это  Мейлфант.  После
заседания  он  зацапывает  Мейлфанта,  и  они   отправляются   посидеть   за
стаканчиком. - Диффенбейкер запнулся. - Алкоголики ведь тоже любят посидеть,
по-моему. Лимонады всякие, кока-кола и прочее. И  Мейлфант  сообщает  Ежику,
что он уже почти два года чист и трезв  как  стеклышко  -  открыл  для  себя
высшую  силу,  которую  ему  благоугодно  величать  Богом.  Ему  было   дано
возродиться, все в хреновом ажуре, он  ведет  жизнь  по  законам  жизни,  он
уповает, а Бог располагает, ну, и прочее дерьмо в  их  духе.  Браннинген  не
сумел удержаться и спросил, а поднялся ли Мейлфант на Пятую Ступень,  а  это
значит исповедаться во всех своих нехороших поступках с  полной  готовностью
искупить их. Мейлфант и глазом не моргнул, а сказал, что на  Пятую  поднялся
год назад и чувствует себя куда лучше.
   - О, черт! - сказал Салл, поражаясь жгучести  своего  гнева.  -  Старушка
мамасан, конечно, возрадуется, что Ронни и от этого  очистился.  Обязательно
скажу ей, когда увижу в следующий раз.
   Конечно, он не знал, что увидит ее в тот же день.
   - Смотри не забудь.
   Они еще посидели, почти не разговаривая. Салл  попросил  у  Диффенбейкера
еще сигаретку, и Диффенбейкер протянул ему пачку и  снова  щелкнул  "Зиппо".
Из-за угла донеслись обрывки разговоров  и  чей-то  тихий  смешок.  Похороны
Пейга завершились. А где-то в Калифорнии Ронни  Мейлфант,  возможно,  читает
Большую Книгу своих АА и вступает  в  контакт  с  мифической  высшей  силой,
которую изволит называть Богом. Может, и Ронни тоже ГСР, что бы  это,  хрен,
ни означало. Салл жалел, что Ронни жив. Салл жалел, что  Ронни  Мейлфант  не
издох во вьетконговской яме-ловушке: нос в  язвах,  вонь  крысиного  дерьма,
внутреннее  кровотечение,  его  рвет  слизистой  желудка.  Мейлфант  с   его
футлярчиком и его картами. Мейлфант с его штыком. Мейлфант с его  ногами  по
бокам старенькой мамасан в зеленых штанах, оранжевой кофте, красных туфлях.
   - А вообще, для чего мы были во Вьетнаме? - спросил Салл.  -  Без  всяких
философствований и прочего, но ты для себя это хоть раз вычислил?
   - Кто сказал: "Тот, кто не  учится  у  прошлого,  осужден  на  то,  чтобы
повторить это прошлое"?
   - Ричард Доусон, ведущий "Семейной вражды".
   - Иди ты на... Салливан.
   - Не знаю, кто сказал. А это важно?
   - Еще как, бля, - сказал Диффенбейкер. - Потому что мы так  оттуда  и  не
выбрались. Так и не выбрались из зелени. Наше поколение погибло в ней.
   - Это звучит немножко...
   - Немножко - как? Немножко напыщенно? Еще бы.  Немножко  глупо?  Еще  бы.
Немножко себялюбиво? Да, сэр. Но это и есть мы. Это мы все целиком.  Что  мы
сделали после Нама, Салл? Те из нас, кто отправился туда,  те  из  нас,  кто
выходил на марши протеста, те из нас, кто  просто  высиживал  дома,  смотрел
"Далласских ковбоев", попивал пиво и пердел в подушки дивана?
   Щеки нового лейтенанта начали краснеть. Он выглядел как человек,  который
оседлал своего конька и теперь взбирался в седло, поскольку  ему  ничего  не
оставалось, кроме как скакать вперед,  Он  поднял  руки  и  начал  разгибать
пальцы, как делал Салл, когда перечислял то, что они получили от Вьетнама.
   - Ну-ка поглядим. Мы  поколение,  которое  изобрело  Супербратьев  Марио,
Эй-Ти-Ви, лазерную систему наведения ракет и крэк  из  кокаина.  Мы  открыли
Ричарда  Симмонса,  Скотта  Пека  и  "Стиль   Марты   Стюарт".   Наша   идея
революционного  изменения  образа  жизни  -  это  покупка  собаки.  Девушки,
сжигавшие свои бюстгальтеры, теперь покупают  белье  "секреты  Виктории",  а
мальчики, которые бесстрашно лезли на х.., во имя мира, теперь жирные  туши,
которые засиживаются у экранов своих компьютеров до поздней ночи, потягивают
пиво и пыхтят, пялясь по Интернету на голых восемнадцатилетних  девчонок.  В
этом мы все, братец: мы  любим  смотреть.  Фильмы,  видеоигры,  автогонки  в
прямом эфире, бокс в "Шоу Джерри  Спрингера",  Марк  Макгайр,  чемпионат  по
борьбе, слушания по импичменту - нам все едино, лишь бы сидеть  и  смотреть.
Но было время.., нет, не смейся, но было время, когда все действительно было
в наших руках. Ты это знаешь?
   Салл кивнул и подумал о Кэрол. Не о той, которая сидела на диване с ним и
своей матерью, пропахшей вином, и не о той, которая поворачивала знак мира к
камере, пока по щеке у нее текла кровь - эта уже была безнадежна и  безумна,
как можно было увидеть в ее  улыбке,  прочесть  на  плакате,  вопящие  слова
которого отвергали всякое обсуждение. Нет, он думал о Кэрол того дня,  когда
ее мать взяла их всех в Сейвин-Рок.  Его  друг  Бобби  выиграл  в  тот  день
какие-то деньги у карточного мошенника, а Кэрол  на  пляже  была  в  голубом
купальнике, и иногда она бросала на Бобби тот взгляд.., тот взгляд,  который
говорил, что он ее убивает и что  смерть  -  одна  радость.  Да,  тогда  все
действительно было в их руках; он твердо это знал. Но дети теряют,  у  детей
скользкие пальцы и дырки в карманах, и они теряют все.
   - Мы набивали наши бумажники на бирже, и потели в гимнастических залах, и
записывались к психологам, чтобы найти себя. Южная Америка пылает,  Малайзия
пылает,  е...ный  ВЬЕТНАМ  пылает,  но   мы   наконец-то   оставили   позади
самоненависть, наконец-то понравились сами себе, так что пусть они пылают на
здоровье.
   Салл представил, как Мейлфант находит себя, как ему  нравится  внутренний
Ронни, и подавил содрогание.
   Теперь перед лицом Диффенбейкера топырились  все  его  пальцы;  Саллу  он
показался похожим на Эла Джолсона, готовящегося запеть "Мэмми". Диффенбейкер
словно бы понял это одновременно  с  Саллом  и  опустил  руки.  Он  выглядел
усталым, растерянным и несчастным.
   - Мне нравятся многие наши ровесники, взятые в отдельности, - сказал  он.
- Я не выношу и презираю мое поколение, Салл. Нам представлялся  случай  все
изменить. Нет, правда. Но мы согласились на джинсы от  модельеров,  на  пару
билетов на Марию Карей в мюзик-холле Радио-Сити, "Титаник" Джеймса  Камерона
и жирное пенсионное обеспечение.  Единственное  поколение  более  или  менее
сравнимое с нашим по  чистейшему  эгоистическому  самопотаканию  -  это  так
называемое "потерянное поколение" двадцатых годов,  но  по  крайней  мере  у
большинства из них хватило порядочности пить без  просыпу.  А  мы  оказались
способными даже на это. Мы по уши в дерьме. Салл увидел, что новый лейтенант
чуть не плачет. - Дифф...
   - Знаешь, какова  цена  проданного  будущего,  Салл-Джон?  Ты  не  можешь
по-настоящему вырваться из прошлого. Ты не можешь  по-настоящему  преодолеть
его. Моя идея - на самом  деле  ты  вовсе  не  в  Нью-Йорке.  Ты  в  Дельте,
прислоняешься к дереву, пьяный в дребезину, и втираешь  в  шею  средство  от
москитов и прочей дряни. Пэкер все еще командир, потому все  еще  шестьдесят
девятый год. А то, что тебе мерещится о  твоей  "жизни  потом",  -  хреновый
пузырь в кипящей кастрюле. И лучше, что так. Вьетнам лучше.  Вот  почему  мы
остаемся там.
   - Ты думаешь?
   - На сто процентов.
   Из-за угла выглянула темноволосая кареглазая женщина  в  синем  платье  и
сказала:
   - Вот ты где!
   Диффенбейкер встал ей навстречу, пока она медленно и изящно  приближалась
к ним на высоких каблуках. Салл тоже встал.
   - Мэри, это Джон Салливан. Он служил со мной  и  Пейгом.  Салл,  это  мой
добрый друг Мэри-Тереза Чарлтон.
   - Рад познакомиться, - сказал Салл  и  протянул  руку.  Ее  пожатие  было
крепким и уверенным, длинные прохладные пальцы прижались к его  пальцам,  но
смотрела она на Диффенбейкера.
   - Миссис Пейгано хочет поговорить с тобой, милый. Хорошо?
   - Разумеется, - сказал Диффенбейкер, пошел было к углу, потом обернулся к
Саллу.
   -  Подожди  немножко,  -  сказал  он.  -   Пойдем   выпьем.   Обещаю   не
проповедовать. - Но при этих словах его глаза посмотрели мимо  Салла,  будто
знали, что этого обещания он сдержать не сможет.
   - Спасибо, Лейт, но мне в самом деле пора. Хочу опередить заторы.

***

   Но этого затора он не опередил, и теперь на него с  неба  валился  рояль,
сверкая на солнце и напевая про себя. Салл упал на живот и  перекатился  под
машину. Рояль  ударился  об  асфальт  меньше  чем  в  трех  шагах  от  него,
детонировал, и клавиши брызнули в разные стороны, будто зубы.
   Салл выполз из-под машины,  обжигая  спину  о  раскаленный  глушитель,  и
кое-как поднялся на ноги. Он поглядел вдоль шоссе на север широко раскрытыми
неверящими глазами. С неба сыпалась огромная распродажа  всякого  барахла  -
магнитофоны и коврики, газонокосилка (облепленное  травой  лезвие  вращалось
под кожухом) и  черный  разбрызгиватель,  и  аквариум  с  плавающими  в  нем
рыбками. Он увидел старика с театрально-пышной седой шевелюрой, бегущего  по
полосе торможения, но тут на старика упал лестничный марш, оторвал его левую
руку и швырнул на колени. Настольные и напольные часы,  письменные  столы  и
кофейные столики, и рушащийся лифт, кабель которого разворачивался за ним  в
воздухе, будто вымазанная в масле пуповина. На  автостоянку  индустриального
комплекса у  шоссе  спланировал  косяк  гроссбухов,  их  переплетные  крышки
хлопали, будто аплодируя. На бегущую женщину упало меховое манто, спутало по
рукам и  ногам,  затем  на  нее  грохнулся  диван  и  расплющил.  В  воздухе
забушевала буря света - из небесной  синевы  посыпались  оранжерейные  рамы.
Статуя солдата Гражданской войны пробила фургон. Гладильная доска  ударилась
о перила перехода впереди  и  обрушилась  на  машину  внизу,  вращаясь,  как
пропеллер. В пикап упало чучело льва. Всюду  бегали  и  вопили  люди.  Всюду
виднелись машины с пробитыми крышами  и  разбитыми  стеклами;  Салл  заметил
"мерседес", из верхнего люка которого  торчали  неестественно  розовые  ноги
витринного манекена. Воздух содрогался от воя и свиста.
   На него упала новая тень, и, увертываясь, он понял, что опоздал: если это
утюг,  или  тостер,  или  еще  какая-нибудь  хозяйственная  штуковина,   она
раздробит ему череп. А если что-нибудь потяжелее, от него  останется  только
мокрое пятно на асфальте.
   Падающий предмет ударился об его руку,  не  причинив  ни  малейшей  боли,
отскочил и лег на  асфальт  у  его  ног.  Он  поглядел  на  него  сначала  с
удивлением, а потом с нарастающим ощущением чуда.
   - Мать твою, - сказал он.
   Салл нагнулся и поднял бейсбольную перчатку, которая упала с неба,  сразу
узнав ее даже после стольких лет: глубокая бороздка вдоль последнего  пальца
и смешные узелки на сыромятных  ремешках  были  неповторимы,  как  отпечатки
пальцев. Он поглядел туда, где Бобби печатными буквами вывел свое  имя.  Оно
было там, но буквы казались свежее, чем следовало бы, а  кожа  в  том  месте
выглядела потертой, и блеклой, и поцарапанной, словно  там  писались  другие
имена, а потом стирались.
   Запах перчатки совсем близко от его лица был и пьянящим,  и  неотразимым.
Салл надел ее на руку, и что-то зашуршало под его мизинцем  -  лист  бумаги,
засунутый туда. Он не обратил на него внимания. А прижал  перчатку  к  лицу,
закрыл глаза и глубоко вдохнул. Кожа, и смазочный жир, и пот, и трава. В них
каждое лето - все до единого. Лето  1960-го,  например,  когда  он  вернулся
после своей недели в лагере -  и  все  переменилось:  Бобби  мрачный,  Кэрол
какая-то далекая и бледно-задумчивая (во всяком случае, некоторое время),  а
клевый старикан, который жил на третьем этаже над Бобби - Тед, - уехал.  Все
переменилось.., но все равно было лето, ему все равно  было  одиннадцать,  и
все по-прежнему казалось...
   - Вечным, - пробормотал он в перчатку и снова глубоко вдохнул ее ароматы,
а поблизости о крышу хлебного фургона разбился стеклянный ящик с  бабочками,
и стоп-сигнал вонзился, дрожа, в полосу торможения,  точно  метко  брошенное
копье. Салл вспомнил свой бо-ло и черные кеды, и вкус драже из  пистолетика,
когда шарик ударялся о небо и отлетал  на  язык;  он  вспомнил  ощущение  от
бейсбольной маски, когда она  прилегала  к  лицу  так,  как  требовалось,  и
"хиша-хиша-хиша" разбрызгивателей вдоль Броуд-стрит, и как  бесилась  миссис
Конлан, когда ты оказывался слишком близко к ее драгоценным цветам, и миссис
Годлоу в "Эшеровском Ампире", которая требовала предъявить метрику, если  ей
казалось, что тебе никак не может  быть  меньше  двенадцати,  раз  ты  такой
высокий, и афишу с Брижит Бардо  (если  она  -  мусор,  так  я  бы  пошел  в
мусорщики), завернутой в полотенце, и игры с пистолетами и  в  "Карьеры",  и
пасовки, и громкое "пук!" ладонями на задней парте  в  четвертом  классе  на
уроках миссис Суитсер, и...
   - Эй, американ!
   Только сказала она "амеликан",  и  Салл  понял,  кого  он  увидит,  когда
поднимет голову о г перчатки модели Алвина Дарка, перчатки Бобби. Старенькая
мамасан стояла между верховой ракетой, которую сокрушил морозильник (из  его
разбитой дверцы высыпались брикеты замороженного мяса) и "субару", из  крыши
которого  торчал  металлический  фламинго,  предназначенный  для   украшения
газонов. Старенькая мамасан в зеленых  штанах,  оранжевой  кофте  и  красных
туфлях, старенькая мамасан, яркая, как вывеска бара в аду.
   - Эй, американ, ходи меня, я спасай. - И она протянула к нему руки.
   Салл пошел к ней под грохочущим градом валящихся телевизоров, и  домашних
бассейнов,  и  блоков  сигарет,  и  туфель  на  высоком   каблуке,   и   под
огромной-преогромной сушилкой  для  волос  и  телефоном-автоматом,  который,
ударившись, изрыгнул фонтан четвертаков. Он шел к ней, испытывая облегчение,
то облегчение, которое испытываешь, возвращаясь домой.
   - Я спасай. - Она развела руки. - Бедный мальчик, я спасай.
   Салл шагнул в мертвое кольцо ее объятия, а люди вопили и бегали, и с неба
сыпались всякие-превсякие американские вещи, слепя шоссе ј 1 - 95  к  северу
от Бриджпорта своим падающим сверканием. Она обняла его.
   - Я спасай, - сказала она, и Салл сидел в своем "шевроле".  Всюду  вокруг
него на всех четырех полосах стояли замершие машины.  Радио  было  включено,
настроено на WKND. "Плэттеры" пели "Время сумерек", а Салл не мог вздохнуть.
Словно бы с неба ничего не падало и, если не считать затора, все словно было
в полном порядке, но как же так? Как же так, если на его руке все еще надета
старая бейсбольная перчатка Бобби Гарфилда?
   - Я спасай, - говорила  старенькая  мамасан.  -  Бедный  мальчик,  бедный
американский мальчик, я спасай.
   Салл не мог вздохнуть. Он хотел улыбнуться ей. Он хотел сказать  ей,  что
он сожалеет, что хотя бы у некоторых из них намерения были самые хорошие, но
ему не хватало воздуха, и он очень  устал.  Он  закрыл  глаза,  попытался  в
последний, заключительный раз поднести перчатку Бобби к лицу,  в  последний,
заключительный раз чуть-чуть вдохнуть этот густой летний запах, но она  была
слишком тяжелой.
   На следующее утро, когда Диффенбейкер в одних джинсах стоял  у  кухонного
стола и наливал себе кофе, в кухню вошла Мэри. На ней  была  ее  трикотажная
фуфайка с "СОБСТВЕННОСТЬ  ДЭНВЕРСКИХ  БРОНКО"  поперек  груди;  она  держала
нью-йоркский "Пост".
   - Боюсь, у меня для тебя грустное известие, - сказала она, а потом словно
бы уточнила:
   - Относительно грустное.
   Он настороженно обернулся к ней. О грустных  известиях  следует  сообщать
после обеда, подумал он.  После  обеда  человек  более  или  менее  готов  к
грустным известиям. А прямо с утра что угодно ранит слишком больно.
   - Какое?
   - Тот человек, с которым ты познакомил меня  вчера  на  похоронах  вашего
друга, ты же сказал, что он торгует машинами в Коннектикуте, верно?
   - Верно.
   - Я хотела проверить, по