дкрутил  лампочку  и
устроился на найденном им старом, затянутом паутиной, складном  стуле.  Он
пролистывал старые записи и  документы,  постоянно  обтирая  губы  носовым
платком. Осенний загар в заточении поблек, а непокорно  вздымающиеся  надо
лбом светлые рыжеватые волосы придавали  сгорбившемуся  над  пожелтевшими,
похрустывающими листками  Джеку  слегка  безумный  вид.  Среди  накладных,
счетов, квитанций он обнаружил засунутые  к  ним  странные  предметы.  Они
тревожили.  Окровавленный  обрывок  простыни.  Плюшевый  мишка  без   лап,
которого, похоже, изрезали в куски.  Скомканный  листок  лиловой  почтовой
бумаги, принадлежавшей какой-то леди; сквозь мускусный запах прошедших лет
до сих пор пробивался  призрачный  аромат  духов.  Записка  была  написана
выцветшими синими чернилами и обрывалась, неоконченная: "Томми, миленький,
задуматься так серьезно, как я надеялась, мне тут не удается -  в  смысле,
задуматься про нас с тобой, про кого  же  еще?  Ха-ха.  Что-то  все  время
мешает. Мне снятся странные сны, про какие-то непонятные, пугающие  звуки,
можешь себе представить, и..." И все. Записка была датирована 27 июня 1934
года. Джек  обнаружил  куклу  би-ба-бо,  кажется,  не  то  ведьму,  не  то
колдуна... существо с длинными  зубами  в  остроконечном  колпачке.  Куклу
невероятным образом втиснули  между  пачкой  квитанций  за  газ  и  пачкой
квитанций за воду виши. А еще - меню, на обратной стороне которого  черным
карандашом было нацарапано что-то  вроде  стишка:  "Мидок,  здесь  ли  ты,
радость моя? Снова во сне бродила я. Растенья шевелятся  под  ковром".  Ни
даты, ни названия стихотворения (если это было стихотворение) на  меню  не
оказалось. Однако в строчках  присутствовало  некое,  хоть  и  неуловимое,
очарование. У Джека создалось впечатление, что  эти  предметы  походят  на
кусочки головоломки, которые образуют единое целое, если только  правильно
подобрать соединяющие их промежуточные звенья.  Поэтому  он  все  искал  и
искал, вздрагивая каждый раз, как позади него с  ревом  оживала  топка,  и
обтирая губы.
     Дэнни опять стоял под дверью номера 217.
     В кармане лежал ключ-универсал. Мальчик пристально смотрел на дверь с
некой алчностью,  притупившей  все  прочие  чувства,  плечи  и  грудь  под
фланелевой  рубашкой  как  бы  подергивались  и   дрожали.   Дэнни   тихо,
немузыкально гудел себе под нос.
     Ему не хотелось возвращаться сюда, особенно после  пожарного  шланга.
То, что он пришел, пугало его. Пугало  и  то,  что  он  снова  взял  ключ,
нарушив запрет отца.
     Придти сюда хотелось. Любопытство
     (кот от любопытства сдох,  мучаясь,  загнулся,  но,  узнавши,  в  чем
подвох, к жизни он вернулся)
     рыболовным крючком впилось в мозг, ни на миг не  отпуская,  наподобие
дразнящего русалочьего пения, которое не унять. А разве  мистер  Холлоранн
не сказал: "Не думаю, что здесь что-нибудь может причинить тебе вред?"
     (Ты обещал.)
     (Слово дают для того, чтоб нарушать.)
     Тут Дэнни подскочил. Мысль, казалось, пришла извне, она жужжала,  как
насекомое, потихоньку сбивая с толку.
     (Обещания дают, чтобы нарушать,  милый  мой  тремс,  чтобы  нарушать,
разрушать, разбивать вдребезги,  на  мелкие  кусочки,  дробить.  В  ПЕРВУЮ
ОЧЕРЕДЬ!)
     Нервное похмыкивание превратилось в негромкое, монотонное пение: "Лу,
беги ко мне скорей, ну, скорей, мой ми-илый".
     Разве мистер Холлоранн ошибался? В конце концов,  разве  не  по  этой
причине Дэнни хранил молчание и позволил снегу запереть их здесь?
     Просто зажмурься - и все исчезнет!
     То, что Дэнни увидел в Президентском люксе, исчезло. А змея оказалась
просто пожарным шлангом, который свалился на ковер.  Да,  безобидной  была
даже кровь в Президентском люксе - такая старая, пролитая задолго до того,
как Дэнни родился или  хотя  бы  наметился,  что  о  ней  раз  и  навсегда
позабыли. Она напоминала фильм, который мог смотреть только Дэнни. В отеле
нет ничего - в самом деле, ничего - способного причинить ему вред и, если,
чтобы доказать себе это, надо зайти в этот  номер,  разве  он  не  сделает
этого?
     Лу, беги ко мне скорей...
     (кот от любопытства сдох, мучаясь, загнулся, милый мой тремс,  тремс,
милый мой, но, узнавши в чем подвох, к жизни он вернулся. От хвоста  и  до
усов был котяра жив - здоров. Он узнал, что это)
     (все равно, как страшные картинки, они не могут причинить вред, но, о
Господи)
     (бабушка, бабушка, какие у тебя большие зубки, уж не волк  ли  это  в
костюме СИНЕЙ БОРОДЫ, а может, СИНЯЯ БОРОДА в костюме волка, а я так)
     (рад,  что  ты  спросил,  ведь  кот  от  любопытства  сдох,  мучаясь,
загнулся, и только НАДЕЖДА на  то,  что  удастся  узнать,  в  чем  подвох,
вернула его)
     в коридор, синий ковер с извивающимися джунглями глушил  шаги.  Возле
огнетушителя Дэнни остановился, сунул латунный наконечник назад в раму,  а
потом с колотящимся сердцем принялся тыкать в него  пальцем,  шепча:  "Ну,
давай, укуси. Ну, укуси, укуси, хрен дешевый. Не можешь, да? А? Ты  просто
пожарный шланг, дешевка. Только и  можешь,  что  лежать  тут.  Ну,  давай,
давай!" Он почувствовал, как  теряет  рассудок  от  подобной  бравады.  Но
ничего не произошло. В общем-то, это был всего лишь  шланг  -  полотно  да
латунь; можно раздирать его на кусочки,  а  он  и  не  пикнет,  не  начнет
извиваться и дергаться, пуская на синий  ковер  зеленую  слизь  -  это  же
просто  огнетушитель,  не  ужасный  Джек-Потрошитель  и  уж,  конечно,  не
змей-душитель... и Дэнни заспешил дальше, потому что был
     ("Опаздываю, ах, как я опаздываю", - сказал белый кролик)
     белым кроликом. Да. Теперь во дворе рядом с детской  площадкой  сидел
белый  кролик  -  некогда  он  был  зеленым,  но  сейчас  побелел,  словно
ветреными, снежными ночами что-то раз за разом до смерти пугало его  и  он
состарился...
     Дэнни вытащил из кармана ключ и вставил его в замок.
     "Лу, Лу..."
     (белый кролик спешил на крокет, на крокет к Черной Королеве, фламинго
- молотки, ежи - мячики)
     Он дотронулся до  ключа,  рассеянно  ощупывая  его  пальцами.  Голова
кружилась, во рту пересохло. Он повернул ключ, и замок  с  глухим  щелчком
открылся, как по маслу.
     (ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ! ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЧ!)
     (хотя эта игра - не крокет, у молотков слишком  короткие  ручки,  эта
игра)
     (БА-БАХ! Прямо в воротца!)
     (ГОЛОВУ ЕМУ С ПЛЕЕЕЕЕЕЧ...)
     Дэнни толкнул дверь, и та открылась. Открылась бесшумно, не скрипнув.
Он стоял у самого  порога  комнаты,  которая  была  сразу  и  спальней,  и
гостиной. Хотя снег досюда пока не добрался (самые высокие сугробы еще  на
целый фут не доставали до окон  третьего  этажа)  в  комнате  было  темно,
потому что две  недели  назад  папа  закрыл  все  окна  в  западном  крыле
ставнями.
     Он встал  в  дверном  проеме,  пошарил  по  стене  справа  и  нащупал
выключатель. Под потолком зажглись  две  лампочки  в  фигурных  стеклянных
колпаках. Сделав еще один шаг  вглубь  комнаты,  Дэнни  огляделся.  Мягкий
ворсистый ковер  приятного  розового  цвета.  Успокаивающего.  Двуспальная
кровать под белым покрывалом. Конторка
     (Извольте отвечать: чем ворон похож на конторку?)
     возле  большого,   закрытого   ставнями   окна.   Во   время   сезона
какому-нибудь Заядлому Бумагомараке.
     (здорово до ужаса, жаль, вас нет)
     открывался прекрасный вид на  горы,  можно  было  написать  про  него
домой, родне.
     Мальчик сделал еще шаг от двери. Там ничего не было - вообще  ничего.
Просто пустая комната, холодная потому, что сегодня папа топил в восточном
крыле.  Письменный  стол.  Шкаф,  раскрытая  дверца  которого  являла  ряд
казенных  вешалок  того  типа,  что  не  украдешь.  На  столике  -  Библия
Гидеоновского издания. Слева от Дэнни находилась дверь в ванную,  закрытая
большим, в полный рост, зеркалом. В зеркале отражался он сам с  побелевшим
лицом. Дверь была приоткрыта и...
     Дэнни увидел, как его двойник медленно кивает.
     Да. Что бы это ни было, оно было там. Внутри. В ванной. Двойник Дэнни
двинулся вперед, словно собираясь  покинуть  зеркало.  Он  поднял  руки  и
прижал их к ладоням Дэнни. Потом, когда дверь ванной распахнулась настежь,
он откачнулся вниз и вбок. Дэнни заглянул внутрь.
     Продолговатая, несовременная, похожая на пульмановский вагон комната.
Пол выложен крошечными кафельными  шестиугольниками.  В  дальнем  конце  -
унитаз с поднятой крышкой. Справа - раковина, а над ней еще одно  зеркало,
из тех, за которыми обычно скрывается аптечка. Слева - громадная ванна  на
львиных лапах, занавеска душа задернута. Дэнни переступил порог и, как  во
сне, пошел к ванне - им словно бы двигало что-то извне, как в одном из тех
снов, которые приносил  Тони,  а  значит,  отдернув  занавеску,  он  может
увидеть что-нибудь приятное:  что-нибудь,  потерянное  папой  или  забытое
мамой, такое, что обрадует их обоих...
     И мальчик отдернул занавеску.
     Женщина в ванне была мертва уже не первый  день.  Она  вся  покрылась
пятнами,  полиловела,  раздутый  газами   живот   выпирал   из   холодной,
окаймленной льдинками, воды, как остров плоти. Блестящие, большие, похожие
на мраморные шарики глаза,  вперились  в  Дэнни.  Лиловые  губы  растянула
ухмылка, больше напоминающая гримасу. Груди покачивались на  воде.  Волосы
на лобке плыли. Руки неподвижно вцепились в насечки  на  краях  фарфоровой
ванны, как крабьи клешни.
     Дэнни завизжал. Однако с губ не сорвалось  ни  звука,  визг  рванулся
обратно, прочь и канул во тьме его нутра, как  камень  в  колодце.  Сделав
один-единственный  неверный  шажок  назад,  Дэнни  услышал,   как   звонко
защелкали по белым кафельным шестиугольникам каблуки, и в  тот  же  момент
обмочился.
     Женщина садилась.
     Она  садилась,  продолжая  ухмыляться,  не  сводя  с  него   тяжелого
каменного взгляда. Мертвые руки  скребли  фарфор.  Груди  колыхались,  как
старые-престарые боксерские груши. Тихонько треснул ломающийся лед. Она не
дышала. Уже много лет это был труп.
     Дэнни развернулся и побежал. Он  стрелой  вылетел  из  двери  ванной,
глаза выскакивали из орбит,  волосы  встали  дыбом,  как  у  ежа,  который
приготовился свернуться клубком
     (для крокета? для роке?)
     мячиком, который будет принесен в жертву; разинутый рот  не  исторгал
ни звука. Мальчик полным ходом подлетел к выходной двери номера 217, но та
оказалась закрыта. Он забарабанил по ней,  совершенно  не  соображая,  что
дверь не заперта и достаточно  просто  повернуть  ручку,  чтобы  выбраться
наружу.  Изо  рта  Дэнни  неслись  оглушительные  вопли,  но  уловить   их
человеческим ухом было невозможно.  Он  мог  лишь  барабанить  в  дверь  и
прислушиваться, как покойница подбирается к нему - пятнистый живот,  сухие
волосы, протянутые руки - нечто, волшебным  образом  забальзамированное  и
пролежавшее здесь, в ванне, мертвым, наверное, не один год.
     Дверь не откроется, нет, нет, нет.
     А потом донесся голос Дика Холлоранна, так внезапно  и  неожиданно  и
такой спокойный, что перехваченные голосовые связки малыша отпустило, и он
тихонько заплакал - не от страха, а от благословенного облегчения.
     (Не думаю, что оно  может  причинить  тебе  вред...  как  картинки  в
книжке... закрой глаза, оно исчезнет).
     Ресницы  Дэнни   сомкнулись.   Руки   сжались   в   кулачки.   Силясь
сосредоточиться, он ссутулился.
     (Здесь ничего нет, здесь ничего нет, вообще ничего нет, ЗДЕСЬ  НИЧЕГО
НЕТ, НЕТ ТУТ НИЧЕГО!)
     Время  шло.  И  только  мальчик  начал  расслабляться,  только  начал
понимать, что дверь, должно быть, не заперта  и  можно  выйти,  как  вечно
сырые, покрытые пятнами, воняющие рыбой руки мягко сомкнулись на его  шее,
неумолимо разворачивая, чтобы Дэнни взглянул в мертвое, лиловое лицо.




                     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. "В СНЕЖНОМ ПЛЕНУ"


                             26. КРАЙ СНОВИДЕНИЙ

     От вязания ей захотелось спать. Сегодня ее потянуло бы в сон даже  от
Бартока, но из маленького проигрывателя лился не Барток, а Бах. Ее  пальцы
двигались все медленнее, медленнее, и к тому времени, как сын приступил  к
знакомству с  давней  обитательницей  номера  217,  Венди  уснула,  уронив
вязание в колени. Пряжа и спицы медленно колыхались в  такт  дыханию.  Сон
Венди был глубоким, без видений.


     Джек  Торранс  тоже  уснул,  но  его  сон  был  легким,  беспокойным,
населенным видениями, которые казались слишком яркими для того, чтобы быть
просто снами. Несомненно, таких живых снов Джек никогда не видел.
     Пока Джек пролистывал пачки счетов на молоко -  а  их,  сложенных  по
сто, было, похоже, несколько десятков тысяч, - голова его отяжелела. И все
же он бегло просмотрел все листки до единого, опасаясь,  что,  если  будет
небрежен, то упустит именно ту часть "оверлукианы", без которой не создать
некую мистическую связь - ведь Джек был уверен, что это недостающее  звено
где-то здесь. Он ощущал себя человеком, который в одной руке держит провод
шнур питания, а другой шарит по чужой темной комнате  в  поисках  розетки.
Если он сумеет отыскать ее, то будет вознагражден чудесным зрелищем.
     Джек объявил войну звонку Эла Шокли и его  требованиям.  В  этом  ему
помог странный случай на детской площадке. Случай этот  слишком  напоминал
нечто вроде нервного срыва, и  Джек  не  сомневался  -  так  его  рассудок
восстал против высокомерного требования Эла Шокли, будь он проклят, забыть
о замысле написать книгу. Не исключено, что это означало, до какой степени
нужно задавить в Джеке уважение к себе,  чтоб  оно  исчезло  окончательно.
Книгу он напишет. Если это подразумевает разрыв с Элом  Шокли,  ничего  не
поделаешь. Он напишет историю отеля - напишет честно,  без  недомолвок,  а
прологом  станет  его  галлюцинация:  движущиеся  кусты  живой   изгороди,
подстриженные  в  форме  зверей.  Название  будет  не   вдохновенным,   но
приносящим прибыль:
     СТАРЫЙ КУРОРТ. ИСТОРИЯ ОТЕЛЯ "ОВЕРЛУК".
     Без недомолвок, да, но и без мстительности, без попыток взять  реванш
над Элом или Стюартом Уллманом или Джорджем Хэтфилдом  или  отцом  (жалкий
хулиган и пьяница, вот кто он был), или, раз уж речь зашла  об  этом,  еще
над кем-нибудь. Он напишет эту книгу, поскольку "Оверлук" приворожил его -
возможно ли более простое и правдивое объяснение? Он  напишет  ее  по  той
самой причине, по которой писались все великие книги, и художественные,  и
публицистика: истина всегда выходит на свет  божий,  в  итоге  она  всегда
выясняется. Он напишет эту книгу, поскольку чувствует: это его долг.
     Пятьсот галл. цельного молока. Сто галл. сливок. Оплач. Счет  отослан
в банк. Триста пинт апельсинового сока. Оплач.
     Не выпуская из рук пачки квитанций, Джек немного осел на стуле. Но он
уже  не  видел,  что  там  напечатано.  Зрение  утратило  четкость.   Веки
отяжелели. От "Оверлука" мысли скользнули к отцу, тот служил  санитаром  в
берлинской общественной больнице. Крупный мужчина. Этот толстяк возвышался
на шесть футов и два дюйма, и Джек так с  ним  и  не  сравнялся  -  когда,
достигнув шести футов, он перестал расти, старика уже  не  было  в  живых.
"Коротышка поганый", - говорил  он,  награждая  Джека  любящим  шлепком  и
разражался смехом. Было еще два брата, оба выше  отца,  и  Бекки  -  та  в
неполных шесть лет была ниже Джека всего на два дюйма, и почти все  время,
что они были детьми, даже выше него.
     Отношения  Джека  с  отцом  напоминали  медленно   разворачивающийся,
обещающий  стать  прекрасным,  цветок.  Однако,  когда   бутон   полностью
раскрылся, оказалось,  что  изнутри  цветок  сгнил.  Несмотря  на  шлепки,
синяки, иногда - фонари под глазом, Джек сильно, не критикуя, любил  этого
высокого  пузатого  мужчину.  Пока  не  отпраздновал  свой  седьмой   день
рождения.
     Он не забыл бархатные летние ночи  -  притихший  дом,  старший  брат,
Бретт, гуляет со своей девушкой, средний - Майкл, что-то зубрит,  Бекки  с
мамой в гостиной смотрят старенький капризный телевизор, а сам он сидит  в
холле, притворяясь, что играет с машинками,  на  самом  деле  поджидая  ту
минуту, когда тишину нарушит стук распахнувшейся  двери  и  отец,  заметив
поджидающего  его  Джекки,  зычно   приветствует   мальчика.   Собственный
счастливый вопль в ответ, здоровяк идет по коридору, в свете лампы  сквозь
стрижку-"ежик" сияет розовая кожа. Из-за больничной белой униформы - вечно
расстегнутая, иногда измазанная кровью куртка, отвороты брюк ниспадают  на
черные  башмаки  -  при  таком  освещении  отец  всегда   казался   мягким
колеблющимся огромным признаком.
     Он  подхватывал  Джекки  на  руки,  и  тот  взлетал  кверху  с  такой
горячечной скоростью, что просто чувствовал, как воздух свинцовым колпаком
давит на голову. Выше, выше, оба кричали:  "Лифт!  Лифт!"  Бывали  вечера,
когда пьяный отец не успевал железными руками вовремя  остановить  подъем,
тогда Джекки живым снарядом перелетал через плоскую отцовскую макушку и  с
грохотом приземлялся на пол  позади  папаши.  Но  бывало  и  по-другому  -
заходящийся смехом Джекки взлетал туда, где воздух подле  отцовского  лица
был насыщен  сырым  туманом  пивного  перегара,  и  там  мальчика  трясли,
переворачивали, гнули, как хохочущий  тряпичный  сверток,  чтобы  в  конце
концов поставить на ноги.
     Выскользнув из расслабленных пальцев, квитанции медленно  покачиваясь
поплыли вниз, чтоб лениво приземлиться на пол. Сомкнутые веки, на  изнанке
которых  вырисовывалось  объемное  изображение   отцовского   лица,   чуть
приоткрылись - и опустились вновь. Джек легонько вздрогнул.  Его  сознание
плыло вниз, как эти квитанции, как листья осины в листопад.
     Такова была первая фаза его отношений с отцом. Она закончилась, когда
Джек понял,  что  и  Бекки,  и  братья  -  все  старше  него  -  ненавидят
Торранса-старшего, а мать, неприметная женщина, которая редко  говорила  в
полный голос и все бормотала себе под нос, терпит мужа только потому,  что
ее католическое воспитание подсказывает: это твой долг. В те дни Джеку  не
казалось странным, что все свои споры с детьми отец выигрывает кулаками  -
так же, как не казалось странным, что любовь к отцу идет рука об  руку  со
страхом: Джек боялся игры в "лифт", которая в любой вечер  могла  кончится
тем, что он упадет и разобьется; он  боялся,  что  грубоватый,  но  добрый
настрой отца по выходным вдруг сменится зычным кабаньим  ревом  и  ударами
"моей старушки правой"; а иногда, вспомнил Джек, он боялся даже того,  что
во время игры на него упадет отцовская тень. К концу этой  фазы  он  начал
замечать, что Бретт никогда не приводит домой своих  подружек,  а  Майк  с
Бекки - приятелей.
     К девяти годам любовь начала  скисать,  как  молоко  -  тогда  трость
папаши уложила мать в больницу. С тростью он начал  ходить  годом  раньше,
став хромым после автомобильной аварии. С тех пор  он  никогда  с  ней  не
расставался - с длинной черной толстой  палкой  с  золотым  набалдашником.
Тело дремлющего Джека дернулось и съежилось от раболепного страха - оно не
забыло смертоносный свист, с которым трость  рассекала  воздух,  и  треск,
когда она тяжело врезалась в стену... или живую плоть. Мать  старик  избил
ни за что ни про что, внезапно и без предупреждения. Они  ужинали.  Трость
стояла возле  отцовского  стула.  Был  воскресный  вечер,  конец  папиного
трехдневного уик-энда. Все выходные  он,  в  своей  неподражаемой  манере,
пропьянствовал. Жареный цыпленок. Бобы. Картофельное пюре. Мать передавала
блюда. Папа во главе стола дремал - или готов был задремать -  над  полной
до  краев  тарелкой.  И  вдруг  он  полностью  стряхнул  сон,  в   глубоко
посаженных, заплывших  жиром  глазах  сверкнуло  какое-то  тупое,  злобное
раздражение. Взгляд перескакивал с одного домочадца  на  другого,  на  лбу
вздулась жила - что всегда  было  плохим  признаком.  Большая  веснушчатая
ладонь опустилась на