отсюда?  Увезти  на  равнину,  подальше  от
гор... После чего...
     Но дальше благополучного прибытия их с Дэнни  к  доктору  Эдмондсу  в
Сайдвиндер она не умела заглянуть. Правда, особой нужды в  этом  не  было.
Текущего кризиса было вполне достаточно, чтоб Венди не могла отвлечься.
     Она причитала над Дэнни, укачивая его на  груди.  Касавшиеся  рубашки
малыша пальцы отметили, что она сырая, однако в мозг Венди поступило  лишь
беглое сообщение. Поступи информация  в  полном  объеме,  Венди  могла  бы
припомнить, что, когда Джек обхватил ее в конторе, всхлипывая  ей  в  шею,
руки у него были сухими. Это могло бы  дать  ей  передышку.  Но  ее  мысли
по-прежнему занимало  совсем  иное.  Следовало  принять  решение  -  можно
подходить к Джеку или нет?
     На самом деле это было не бог весть какое решение. В  одиночку  Венди
ничего не могла сделать - даже  перенести  Дэнни  вниз,  в  контору,  чтоб
вызвать помощь по радио.  Мальчик  пережил  сильнейший  шок.  Его  следует
побыстрее  увезти  отсюда,  пока  не  причинен  непоправимый   вред.   Она
отказывалась поверить, что непоправимое уже могло случиться.
     Все  же  Венди  мучилась  над  этим  вопросом,  судорожно   выискивая
альтернативы.  Ей  не  хотелось,  чтобы  Дэнни  опять  попал   в   пределы
досягаемости Джека. Теперь Венди сознавала, что уже приняла одно  неверное
решение, не  послушавшись  ни  своих  ощущений,  ни  ощущений  Дэнни.  Она
позволила снегу запереть их тут... ради Джека. Следующее неудачное решение
она приняла, когда отложила развод. Мысль, что она может опять  ошибиться,
да так, что всю оставшуюся жизнь будет  ежедневно,  ежеминутно  жалеть  об
этом, почти парализовала ее.
     Ничего огнестрельного тут не было. В кухне с магнитных планок свисали
ножи, но между ними и Венди стоял Джек.
     В попытках принять верное решение, найти альтернативу, ей не пришло в
голову, как горько ироничны эти мысли: час назад  она  заснула  с  твердым
убеждением, что все нормально и скоро станет  еще  лучше.  Теперь  же  она
рассматривала возможность использовать мясницкий нож  против  собственного
мужа, если тот попытается вмешаться в их с сыном дела.
     Наконец, с Дэнни на руках, она встала. Ноги дрожали. Выход был  один.
Придется смириться с тем, что Джек бодрствующий  -  это  нормальный  Джек,
который поможет увезти Дэнни в Сайдвиндер, к доктору Эдмондсу. А если Джек
попытается не только помочь, Господи, помоги ему.
     Венди подошла к двери и отперла ее. Подвинув Дэнни повыше  на  плечо,
она открыла дверь и вышла в коридор.
     - Джек? - нервно позвала она, но ответа не получила.
     С растущим трепетом она прошла к лестничной клетке, но Джека  там  не
оказалось. Пока она стояла на площадке соображая, что  же  делать  дальше,
снизу донеслось громкое, сердитое, горькое пение:
     "Опрокинь меня в кле-е-евер,
     и давай-ка еще разок!"
     Звук его голоса напугал Венди  еще  сильнее,  чем  молчание,  но  все
равно, других вариантов не было. Она начала спускаться по лестнице.



                               28. ЭТО БЫЛА ОНА!

     Джек стоял на лестнице, прислушиваясь к  приглушенным  причитаниям  и
уговорам,  которые  неслись  из-за  запертой   двери,   и   замешательство
постепенно сменилось гневом. Так ничего и не  изменилось.  Для  Венди,  во
всяком случае. Можно двадцать лет не брать в рот  спиртного  и  все  равно
видеть (ощущать) легкое движение ноздрей жены, когда та пытается различить
отправляющийся в дальние страны на поезде Джекова дыхания джин или  виски.
Венди всегда была склонна признавать самое худшее: попади они  с  Дэнни  в
аварию из-за упившегося слепого, которого перед самым столкновением хватил
удар, она отвернулась  бы,  негласно  обвинив  Джека  в  полученных  Дэнни
увечьях.
     Лицо жены, уволакивающей от него Дэнни - вот что  появилось  у  Джека
перед глазами, и ему вдруг захотелось стереть написанный на этом лице гнев
кулаками.
     Она, черт побери, не имеет никакого права!
     Да, возможно, сперва так оно и было. Он пил, он  вел  себя  ужасающе.
Сломать руку Дэнни - страшное дело! Но, раз человек меняется к лучшему, не
заслуживает ли он, чтобы рано или поздно ему предоставили кредит  под  его
исправление? А если кредита нет, не следует ли  этому  человеку  оправдать
недоверие? Если отец будет постоянно обвинять  дочку-девственницу  в  том,
что та трахается со всеми мальчишками-старшеклассниками без разбора, разве
она в итоге не утомится от этих нагоняев настолько, что начнет получать их
не зря? А если жена тайком - да не так уж и тайком  -  продолжает  верить,
что ее муж-трезвенник пьет...
     Джек поднялся, медленно сошел вниз,  на  площадку  второго  этажа,  и
минутку постоял там. Из заднего кармана он вытащил платок,  обтер  губы  и
задумался: может быть, пойти, как следует  постучать  в  спальню,  требуя,
чтоб его впустили посмотреть на сына? Она не  имеет  никакого  права  быть
такой высокомерной, черт ее возьми.
     Ладно, рано или поздно ей придется выйти оттуда - если только она  не
выдумала для обоих какую-нибудь диету, снимающую  все  проблемы.  От  этой
мысли губы Джека тронула довольно неприятная усмешка.  Ну,  пусть  придет.
Придет - в свое время.
     Он спустился на первый этаж,  в  вестибюле  бесцельно  постоял  возле
администраторской  стойки  и  свернул  направо.  Он  зашел  в  столовую  и
остановился на пороге. Прямо в глаза Джеку  заблестели  пустые  столы  под
белыми льняными скатертями, которые были аккуратно выстираны, выглажены  и
закрыты чистой прозрачной клеенкой. Сейчас комната была пустынна, однако
     (Обед подадут в восемь. Маски снимут в полночь. Тогда же танцы)
     Джек начал пробираться между столиков, мигом позабыв, что  наверху  -
жена с сыном, позабыв свой сон, разбитый приемник, синяки. Он вел  пальцем
по скользкому пластику, пытаясь представить себе  ту  августовскую  жаркую
ночь сорок пятого - война выиграна, впереди простирается  полное  новизны,
разнообразное будущее, похожее на край сновидений. Все  кольцо  подъездной
дороги увешано яркими, пестрыми китайскими  фонариками,  из  высоких  окон
(сейчас занесенных снегом) льется золотисто-желтый свет. Мужчины и женщины
в маскарадных костюмах: тут  -  сиятельная  принцесса,  там  -  кавалер  в
ботфортах. Блестящие  остроты  и  сверкающие  драгоценности.  Танцы.  Реки
спиртного - сначала вина и шампанского,  потом,  может  быть,  чего-нибудь
покрепче. Звук  голосов  все  выше,  выше  и  вот  с  эстрады,  где  сидят
музыканты, раздается веселый крик: "Маски долой! Маски долой!"
     (И над всем воцарилась Красная Смерть!)
     Джек обнаружил, что стоит  на  противоположном  конце  столовой,  под
двустворчатыми дверями бара "Колорадо", где в ту ночь  сорок  пятого  года
шла дармовая пьянка.
     (Пузом к стойке. Пардон! Выпивка - за счет заведения.)
     Он прошел в дверь и дальше, в  окутывающую  бар  глубокую  тень.  Тут
случилось нечто странное. Джек уже заходил сюда раньше, а один раз - чтобы
сверить оставленный Уллманом инвентаризационный список, поэтому знал,  что
в баре хоть шаром покати.  Но  сейчас,  в  смутном  свете,  сочившемся  из
столовой (которая и сама освещалась  тускло,  поскольку  окна  загораживал
снег) ему почудилось, будто он видит  заговорщически  подмигивающие  из-за
стойки бесконечные ряды бутылок, сифоны и даже пиво, капающее из всех трех
надраенных до блеска кранов. Да, Джек сумел даже почувствовать запах  пива
- влажный  дрожжевой  аромат  закваски,  ничем  не  отличающийся  от  того
тончайшего тумана, что каждый вечер окутывал  лицо  его  отца,  когда  тот
возвращался с работы домой.
     С расширившимися глазами Джек пошарил по стене в поисках выключателя.
Над стойкой зажегся  неяркий,  интимный  свет  -  он  шел  от  трех  колец
двадцативаттных  лампочек,  посаженных  на  люстры,  имитирующие  тележные
колеса.
     Все полки были пусты. Там еще даже толком не скопилась  пыль.  Пивные
краны, как и идущие от них хромированные трубки,  были  сухими.  Справа  и
слева его окружали обитые бархатом кабинки  с  высокими  спинками:  каждую
сконструировали  так,  чтобы  создать  сидящей  внутри  парочке   максимум
уединения. Дальше, по другую сторону  красного  ковра,  закрывающего  пол,
стояли сорок высоких табуреток.  Все  они  были  обиты  кожей.  На  каждой
уцелело выпуклое тавро, которое некогда носила корова в стаде: "Г-Кружок",
"Д-Бар" (очень подходяще), "У-Трясун", "Лодырь Би".
     Джек приблизился, легонько качнув в смущении головой: ему  вспомнился
тот день на детской площадке... но что толку думать об этом? И все  же  он
мог поклясться, что смутно видел  эти  бутылки,  так,  как  видишь  темные
силуэты мебели в комнате с задернутыми шторами. Единственное, что осталось
- запах пива, но Джек знал: через определенный срок этот  запах  въедается
во все деревянное в любом  баре  на  свете,  и  ни  один  из  изобретенных
очистителей  не  в  состоянии  его  искоренить.  Но  здесь  запах  казался
резким... чуть ли не свежим.
     Усевшись на табуретку, он оперся локтями на обитый мягкой кожей  край
стойки. По левую руку оказалась вазочка для арахиса - сейчас,  разумеется,
пустая. Первый раз за девятнадцать месяцев  Джек  зашел  в  бар  и  -  его
обычное везение! - тот оказался пуст, проклятый. Все равно на него  мощной
мучительной  волной  накатила  тоска  по  прежним  временам,  а  страстное
физиологическое желание выпить распространилось от живота Джека к гортани,
рту и носу. Ему  казалось,  что  по  дороге  оно  заставляет  живые  ткани
съеживаться, ссыхаться и требовать чего-нибудь влажного,  холодного...  да
побольше.
     С дикой, безумной надеждой Джек еще раз взглянул на полки, но те были
по-прежнему пусты. Он обиженно и смущенно  ухмыльнулся.  Пальцы,  медленно
сжавшиеся в  кулаки,  оставили  на  обитой  кожей  стойке  бара  крошечные
царапины.
     - Привет, Ллойд, - сказал Джек. - Сегодня вечером  дела  не  очень-то
идут, а?
     Ллойд подтвердил. Ллойд поинтересовался, что Джек будет пить.
     - Честное слово, я рад, что ты спросил, - сказал Джек. - Правда, рад.
Оказывается у меня в кошельке - две двадцатки и две десятки, и я уж  начал
бояться, что сидеть им там до следующего апреля. Тут  ведь  поблизости  ни
одного "Семь-одиннадцать", можешь себе  представить?  А  я-то  думал,  эти
тошниловки завелись уже и на луне, мать ее так.
     Ллойд выразил сочувствие.
     - Ну, так вот что, - объявил Джек.  -  Налей-ка  мне  ровно  двадцать
мартини. Ровно двадцать, так вот, казанг. По одному за каждый месяц, что я
был в завязке, и стаканчик для кайфа. Можешь это сделать, а? Ты не слишком
занят?
     Ллойд сказал, что вовсе не занят.
     - Молодчина. Выстроишь этих марсиан вдоль стойки, а я  всех  прикончу
по очереди. Бремя белого человека, Ллойд, дружище.
     Ллойд повернулся к нему спиной, чтобы заняться работой. Джек полез  в
карман за кошельком и вместо  денег  вытащил  флакон  экседрина.  Бумажник
остался на столе в спальне, а его женушка, которая  влезет  и  под  шкуру,
выперла Джека за дверь. Неплохо, Венди. Сука поганая.
     - Кажется, меня одолело легкомыслие, - сообщил Джек.  -  Кстати,  как
там мой кредит на вашей точке?
     Ллойд ответил, что с кредитом все в порядке.
     - Великолепно. Ты мне нравишься, Ллойд. Остальные  всегда  тебе  и  в
подметки не годились. Будь я проклят, от Барра до Портлэнда (штат Мэн)  ты
- лучший владелец пивнушки. Ну, к слову сказать, даже до  Портлэнда,  штат
Орегон.
     За такие слова Ллойд выразил благодарность.
     Сбив крышечку с флакона с экседрином, Джек  вытряс  пару  таблеток  и
закинул в рот. Рот заполнился знакомым кисловатым вкусом.
     Вдруг у Джека возникло ощущение, что за  ним  кто-то  наблюдает  -  с
любопытством и некоторым презрением. У него за спиной не осталось ни одной
пустой кабинки - в них сидели  седеющие  изысканные  мужчины  с  красивыми
молодыми девицами, и те, и другие - в маскарадных костюмах. Они с холодным
весельем наблюдали за этим печальным упражнением в искусстве драмы.
     Джек крутанулся на табуретке.
     Кабинки, простиравшиеся в обе стороны от  дверей  бара,  были  пусты.
Слева от Джека ряд кабинок, огибая подкову стойки, под углом поворачивал к
более широкой стене.  Мягкие  кожаные  спинки  и  сиденья.  Поблескивающие
темные столики "Формика", на каждом - пепельница, в  каждой  пепельнице  -
коробок спичек, на каждом коробке  в  золотом  листочке  над  изображающем
двери салуна значком отпечатано: Бар "Колорадо".
     Он повернулся обратно, с гримасой проглотив  остаток  растворившегося
экседрина.
     -  Ллойд,  ты  просто  чудо,  -  сказал  Джек.  -  Уже  готово!  Твоя
проворность уступает  лишь  одухотворенной  красоте  твоих  неаполитанских
глаз. Салют.
     Джек задумчиво рассматривал двадцать воображаемых порций.  Сверкающие
каплями влаги бокалы с мартини. В каждом - соломинка, воткнутая  в  пухлую
зеленую оливку. В воздухе прямо-таки висел запах джина.
     -  Завязка...  -  сказал  Джек.  -  Был  ты  когда-нибудь  знаком   с
джентльменом, который вдруг раз - и завязал?
     Ллойд позволил себе заметить, что время от времени такие  джентльмены
встречаются.
     - А приходилось тебе возобновлять знакомство с таким человеком  после
того, как он развяжет?
     Честное слово, Ллойд затруднялся припомнить.
     - Стало быть, с тобой такого не  бывало,  -  объявил  Джек.  Обхватив
ладонью первый бокал, он поднес кулак к раскрытому рту и вздернул  кверху.
Сделав  глоток,  Джек  выкинул  воображаемый  стакан  через  плечо.  Снова
появились люди, только что  с  маскарада;  они  разглядывали  его,  тайком
посмеиваясь. Он  ощущал  их  присутствие.  Будь  за  стойкой  бара  вместо
дурацких пустых полок зеркало, Джек мог бы их  увидеть.  Ладно,  пяльтесь.
Мать вашу так. Пяльтесь все, кому охота.
     - Нет, не бывало, - сказал он Ллойду.  -  Мало  кто  развязывает  эту
легендарную Завязку, но рассказы тех,  кто  оказался  способен  на  это  и
вернулся, ужасают. Когда завяжешь, кажется, что чище  и  светлее  быть  не
может - словно плывешь на повозке в десяти футах над землей, над  сточными
канавами, где валяются все  пьяницы  со  своими  коричневыми  пакетами,  в
которых спрятан "Буревестник" или "Бурбон папаши Флэша "Лопни  башка".  ТЫ
удалился от всех, кто  бросает  на  тебя  мерзкие  взгляды  и  велит  либо
исправляться, либо сваливать в другой городишко. Из  канавы  кажется,  что
лучше этой повозки ты в жизни не видел, Ллойд, мальчик мой.  Все  обвешано
флажками, а впереди - духовой оркестр и по три мажоретки с каждой  стороны
- они размахивают жезлами, аж трусики сверкают. Мужик, готово дело -  тебе
приспичило попасть туда, подальше от алкашни, которая шныряет по  помойкам
за бычками -  всего-то  пол-дюйма  от  фильтра!  -  и  тянет  из  жестянок
горячительное, чтоб опять забалдеть.
     Джек осушил еще два воображаемых бокала и перебросил их через  плечо.
Он прямо-таки слышал, как они вдребезги разлетелись на полу.  И  черт  его
возьми, если он не начал чувствовать, что на взводе. Это все экседрин.
     - Вот ты и забираешься в нее, - сказал он Ллойду, - и как же ты  рад!
Господи боже мой, да я клянусь в этом. Повозка - самая большая и  красивая
на параде,  на  улицах  полно  народу,  все  выстроились  вдоль  мостовой,
хлопают, подбадривают, машут, и  все  -  в  твою  честь.  Только  алкашам,
отрубившимся в канавах, наплевать  на  это.  Ты  дружил  с  ними,  но  это
осталось позади.
     Поднеся ко рту пустой кулак, Джек влил в себя  еще  порцию  -  четыре
проскочило, шестнадцать осталось. Хорошо  пошло.  Он  чуть  покачнулся  на
табуретке. Пускай пялятся, если они так прикалываются.  Снимайте,  ребята,
останется фотка на память.
     - Потом, Ллойди - мальчик мой, начинаешь кое-что  понимать.  Чего  не
видно из канавы. Например, дно твоей  повозки  -  просто  прямые  сосновые
доски, такие свежие, что еще  течет  смола  и  стоит  снять  ботинки,  как
наберешься заноз. А еще - сидеть негде, кроме длинных скамеек без  подушек
и с высокими спинками, и скамейки эти на самом-то деле церковные, а  через
каждые пять футов или около того разложены сборники  псалмов.  И  сидят  в
повозке на  этих  скамьях,  оказывается,  одни  только  плоскогрудые  "эль
бирдос" в длинных платьях с маленькими кружевными воротничками, и волосы у
них стянуты на затылке в пучок так  туго,  что  просто  слышишь,  как  они
пищат. Лица у всех плоские, бледные, осиянные и все они  поют:  "Соберемся
мы у реки, у прекрасной, прекрасной ре-е-е-ки", а  перед  ними  играет  на
органе вонючая светловолосая сука и велит  петь  погромче,  погромче.  Тут
кто-нибудь сует тебе в руки молитвенник и говорит: "Пой с нами, брат. Если
хочешь остаться на Повозке, придется петь  утро,  день  и  ночь  напролет.
Особенно ночь". Тогда-то и понимаешь, что такое эта повозка на самом деле,
Ллойд. Это храм с решетками на окнах - храм для баб и тюрьма для тебя.
     Он умолк. Ллойда не было. Хуже  того,  он  тут  с  самого  начала  не
появлялся. Не появлялась  и  выпивка.  Только  люди  в  кабинках,  люди  с
бала-маскарада - Джек слышал,  как  они  сдавленно  смеются,  зажимая  рты
ладонями и  показывая  на  него  пальцем.  В  глазах  искрились  крохотные
жестокие огоньки.
     Он снова крутанулся к ним.
     - Оставьте меня...
     (в покое?)
     Все кабинки пустовали. Смех замер, как шорох  осенних  листьев.  Джек
довольно долго не сводил широко раскрытых потемневших  глаз  с  пустынного
бара. На лбу явственно пульсировала жила. Где-то в самой середине его  "я"
росла холодная уверенность, уверенность в том, что он теряет рассудок.  Он
почувствовал  настоятельную  необходимость  поднять  соседнюю   табуретку,
перевернуть ее и пройтись по комнате мстительным смерчем. Вместо  того  он
снова повернулся к стойке и принялся громко распевать:
     Опрокинь меня в клеееевер,
     и давай-ка еще разок!
     Перед ним встало лицо Дэнни - не привычное, живое и настороженное,  с
сияющими широко раскрытыми глазами, а оцепеневшее, напоминающее зомби лицо
незнакомца: мутные, равнодушные глаза, рот по-младенчески  сомкнут  вокруг
большого  пальца.  Что  это  он  сидит  тут,  как  угрюмый  подросток,   и
разговаривает сам с собой, если где-то наверху  его  сын  ведет  себя  как
некая принадлежность помещения с обитыми тюфяками  стенами?  Так,  как  по
словам Уолли Холлиса вел себя Вик Стэнджер, пока людям в белых халатах  не
пришлось приехать и забрать его?
     (Но я и пальцем его не тронул! Черт побери, нет!)
     - Джек! - робкий неуверенный голос.
     Он так удивился и испугался, что,  поворачиваясь,  чуть  не  упал  со
стула. В самых дверях стояла Венди. У нее  на  руках,  напоминая  бледного
идиота из фильмов ужасов, лежал Дэнни. Втроем они представляли  живописное
зрелище, Джек очень сильно это почувствовал - вот-вот должен был подняться
занавес   второго   акта   какой-то   старой    пьесы,    пропагандирующей
воздержанность в питье и поставленной настолько плохо, что  рабочий  сцены
позабыл заполнить полки в Логове Порока.
     - Я и пальцем его не трогал, - хрипло сказал Джек. - С тех самых пор,
как сломал ему руку. Я даже ни разу его не шлепнул.
     - Джек, сейчас это не имеет значения. Важно вот что...
     - Это имеет значение! - крикнул он.  Кулак  с  треском  опустился  на
стойку, так сильно, что пустая вазочка для арахиса  подскочила.  -  Имеет,
черт дери, имеет!
     - Джек, надо увозить его с гор. Он...
     Дэнни у нее на руках зашевелился. Вялое, безразличное выражение  лица
начало ломаться, как толстая корка  льда,  скрывающая  некую  поверхность.
Губы искривились, будто от какого-то странного вкуса.  Глаза  расширились.
Как бы желая прикрыть их, Дэнни поднял руки - и снова уронил.
     Он мгновенно оцепенел в объятиях Венди. Спина выгнулась дугой, отчего
Венди пошатнулась. А Дэнни внезапно завизжал. Из напрягшегося  горла  один
за другим, как стрелы, летели б