усетса, частью которого тогда был Мэн. В прошлом
Крейг участвовал в войне за независимость в чине лейтенанта.
   Название Имение Монтвилл было насмешкой. Отец  Крейга  ни  разу  в  своей
жизни не был восточное Дувра и остался  истинным  тори  даже  после  развала
Империи. Жизнь  свою  он  закончил  пэром  Королевства,  Двенадцатым  графом
Монтвилл. Тем самым Хью, на правах старшего сына,  должен  был  унаследовать
звание  Тринадцатого  графа  Монтвилл.  Однако  взбешенный  отец  лишил  его
наследства. Ни мало не смущенный таким пренебрежением,  Хью  бодро  присвоил
себе звание Первого Графа  Центрального  Мэна,  или  же  Герцога  Абсолютной
Пустоты.
   Земля, которую Крейг  называл  Имение  Монтвилл,  занимала  двадцать  две
тысячи  акров.  После  удовлетворения  просьбы  Крейга  о  присоединении   к
Конференции, Имение Монтвилл стало сто девяносто третьим  городом  провинции
Мэн, штат Массачусетс. Купить эту землю побудили Крейга две причины:  дивный
строительный лес и близость Дерри, откуда этот лес можно было сплавлять вниз
по течению хоть до самого моря.
   Дорога ли была земля, которая окончательно будет называться Хэвеном?
   Хью Крейгу она обошлась в восемнадцать сотен фунтов. Хотя сам фунт тогда,
конечно, стоил гораздо дороже.

2

   Хью Крейг умер в 1826-м, и к этому времени уже сто три  человека  жили  в
Имении Монтвилл. Впрочем,  на  шесть  или  семь  месяцев  в  году  население
удваивалось за счет лесорубов, но их никто не учитывал: всякую  заработанную
мелочь они забирали в Дерри, где обычно и обосновывались, когда чувствовали,
что слишком стары для лесоповала. В то время  возраст  "слишком  старый  для
лесоповала" составлял лет двадцать пять.
   Как бы там ни было, начиная с 1826 года поселение города, который в конце
концов стал называться Хэвен,  начало  разрастаться  вдоль  грязной  дороги,
ведущей на север к Дерри и Бангору. И как бы ее ни называли (в конце  концов
она стала девятым шоссе для всех, кроме самых древних старожилов вроде Дейва
Ратледжа), эта дорога была единственной, по которой в конце месяца  лесорубы
направлялись в Дерри, чтобы попить и  потратить  на  девиц  свой  заработок.
Основные развлечения поджидали их в городе, но и по пути большинство было не
прочь прочистить горло от дорожной пыли одной-двумя кружками пива  в  Кудерз
или Лондин-Хаусе. Доход от этого был небольшой, но все же достаточный, чтобы
сделать место привлекательным для малого бизнеса. Лавка  на  обочине  дороги
(ее управляющим стал племянник Хирама Кудера) была хоть и менее успешным, но
довольно доходным предприятием.  Вслед  за  лавкой  в  1828  году  открылись
парикмахерская и аптека (под началом кузины Хирама Кудера). В то время никто
бы не удивился, если бы, проходя мимо этого оживленного предприятия,  увидел
лесоруба, развалившегося на одном из трех стульев, с подстриженной  головой,
с зашитым порезом на руке, с парой больших пиявок  над  каждым  из  закрытых
глаз; пиявок, изменяющих свой цвет от серого до красного по  мере  насыщения
и, как тогда считалось, защищающих от  инфекции,  которая  могла  попасть  в
рану, а заодно излечивающих болезнь с кратким названием "больная голова".  В
1830-м в южном конце деревни открылся продуктовый магазин и  гостиница  (под
началом Джорджа, брата Хирама Кудера).
   В 1831-м Имение Монтвилл превратилось в Кудерзвилл.
   Никто этому особенно не удивился.
   Название Кудерзвилл  просуществовало  до  1864  года,  когда  город  стал
называться Монтгомери, в честь Эллиаса Монтгомери, местного парня, погибшего
в Геттисберге, и,  как  говорили,  сыгравшего  какую-то  роль  в  сохранении
Конфедерации. Идея переименования пришлась по душе. Ведь старый  сумасшедший
англичанин Кудер, давший предыдущее имя городку, обанкротился и  покончил  с
собой еще два года назад.
   Новая мания, необъяснимая как и большинство маний, охватила страну  сразу
после гражданской войны. Это  не  было  всеобщее  поклонение  кринолину  или
отращивание  бачков;  это  была  мания  переименования   маленьких   городов
классическими названиями. Как следствие, появились  Спарта,  Мэн,  Карфаген,
Афины; и,  конечно,  на  очереди  была  Троя.  В  1878  году  жители  города
проголосовали за новое название: на этот  раз  Монтгомери  стал  именоваться
Илионом. Это заставило мать Эллиаса Монтгомери произнести полную слез тираду
на городском митинге. Честно говоря,  речь  была  сильно  старческой,  а  не
зазывной  и  звенящей,  но  что  поделать,  мать  героя  состарилась  -   ей
исполнилось 75, если быть точным. Городская легенда  говорит,  что  горожане
слушали терпеливо, немного виновато и могли бы и отречься от своего  решения
(Миссис Монтгомери была, конечно, права, думали некоторые,  когда  говорила,
что четырнадцать лет назад ее сыну было обещано ни много ни мало, а  "вечная
память", обещано на церемонии переименования 14 июля  1864  года),  если  бы
мочевой пузырь дамы не заставил ее уйти в самый ответственный  момент.  Пока
ее выводили из зала ратуши, старая женщина  не  переставая  говорила  пышные
фразы о неблагодарных обывателях, которые еще пожалеют об этом дне.
   Таким образом Монтгомери превратился в Илион.
   Прошло двадцать два года.

3

   Пришел проповедник  возрождения,  говоривший  очень  быстро,  который  по
неясным  причинам  пропустил  Дерри,  а  взамен  выбрал  Илион,  и   там   и
обосновался. Пришел он под именем Кольсон, но Метли Даплеси, считающий  себя
историком Хэвена, окончательно установил, что настоящее имя Кольсона Кудер и
он не кто иной, как внебрачный сын англичанина Кудера.
   Кто бы он ни был, он довольно быстро завоевал сердца христиан в городе  в
согласии с собственной жизненной гипотезой: вера  нужна  ко  времени,  когда
зерно созрело и готово к сбору. Это  повергло  в  отчаянье  мистера  Хартли,
главу Методистов Илиона и Трои, и  мистера  Кровелла,  который  наблюдал  за
духовным благосостоянием Баптистов Илиона, Трои, Этны  и  Союза  (в  те  дни
шутили, что дом священника Кровелла принадлежит городу Трое, а его  мусорные
кучи принадлежат Богу). Тем не менее  их  увещевания  были  подобны  зову  в
дремучем лесу. Община проповедника Кольсона продолжала расти,  и  рост  этот
достиг максимума летом тысяча девятисотого года. Сказать, что  в  этом  году
урожай был небывалый - значит ничего не  сказать.  Истощенная  земля  севера
Новой Англии, обычно скупая как Шейлок, принялась изливать свою силу с такой
щедростью, что конца этому, казалось, не будет. Мистер Кровелл, баптист, чьи
мусорные кучи принадлежали Богу, впал в такую депрессию, что уже не сумел из
нее выйти и повесился в чулане собственного дома в Трое три года спустя.
   Мистер Хартли, глава  Методистов,  испытывал  нарастающую  тревогу  из-за
того, что евангелистский  пыл  распространялся  в  Илионе  подобно  эпидемии
холеры. Причиной этого, быть может, было  то,  что  Методисты,  если  ничего
необычного не происходило, были самая скромная паства Божья; слушают они  не
проповеди, а "мессы", молятся в тишине и собираются вместе лишь в нескольких
случаях - когда говорят "Аминь"  по  окончании  молитвы  Господней  и  когда
слушают свои гимны, хотя хором их и не поют. Однако теперь  эти  тихие  люди
отошли от своих принципов: делали они все, что  угодно,  начиная  с  громких
разговоров и заканчивая ритуальными обращениями. За этим, как иногда говорил
мистер Хартли, последуют обряды со змеями. А  тем  временем  сходы,  которые
проходили по вторникам, пятницам и  воскресеньям  в  шатре  проповедника  на
Дерри Роад, становились  все  шумней  и  разнузданней,  едва  не  приводя  к
эмоциональному взрыву. "Если бы все это происходило под карнавальным шатром,
все  кричали  бы  об  истерии,  -  как-то  сказал   мистер   Хартли   своему
единственному другу Фреду Пэрри, местному пастору, когда они коротали  вечер
за рюмкой шерри. - Но ни у кого язык не  повернется  обозвать  так  сходы  в
шатре проповедника, поэтому вышли из положения и называют это  святым  огнем
Прощенного Дня".
   С  течением  времени  подозрения  мистера  Хартли   о   Кольсоне   сполна
подтвердились, но прежде  исчез  сам  проповедник,  собрав  неплохой  урожай
звонкой монеты и женского внимания.  А  еще  чуть  раньше  он  выкинул  свою
последнюю шутку с городом: переименовал его, на этот раз окончательно.
   Той теплой августовской ночью проповедь свою Кольсон начал  с  того,  что
назвал такой урожай символом божьего  покровительства,  а  затем  отошел  от
абстракций и заговорил о городе. К этому моменту он уже  снял  свой  сюртук.
Его волосы, влажные от пота, ниспадали на глаза. Сестры начали подтягиваться
поближе к алтарю, тем более  что  за  проповедью  обычно  следовали  громкие
молитвы и святое обращение.
   - Я считаю этот город  посвященным,  -  говорил  толпе  Кольсон,  стиснув
большими руками края кафедры Посвященным проповедник мог считать его лишь за
то, что город удостоился чести принять на своей земле шатер  Кольсона.  -  Я
считаю этот город Хэвеном. Да! Эти места напоминают мне мой дом - Небо; ведь
этот город мало отличается от тех полян, на которых жили Адам и Ева,  прежде
чем вкусили запретный плод. Освящаю! - ревел проповедник Кольсон. И даже  по
прошествии нескольких лет находились люди из общины, которые  с  восхищением
вспоминали о способностях этого человека, хоть и можно считать его негодяем,
так зажигательно говорить о Христе.
   - Амин, - ответный крик общины. Ночь была теплой,  но  не  это  заставило
покраснеть столь много  женских  лиц:  такие  проявления  чувств  стали  уже
обычными с тех пор, как проповедник Кольсон появился в городе.
   - Этот город готов славить Господа!
   - Аллилуйя! - все признаки ликования общины были налицо: тяжелое дыхание,
сверкающие глаза, языки, нервно облизывающие губы.
   - Город получил предзнаменование! -  выкрикивал  Кольсон,  отступив  чуть
назад, усилив для лучшего впечатления голос и откидывая со лба прядь  черных
волос широким движением головы, открывающим взорам шнурок на  шее.  -  Город
получил предзнаменование - небывалый урожай, и это предзнаменование должно к
чему-нибудь привести!
   - Слава Иисусу!
   Кольсон снова взошел на кафедру, стиснул ее руками и обвел  всех  строгим
взглядом. "Так как же можно,  чтобы  освященный  Божьим  урожаем  и  Божьими
небесами город назывался именем каких-то развалин, - вот что мне  непонятно,
собратья. По-моему, дьявол славно поработал с предыдущим поколением, вот что
мне кажется".
   И уже на следующий день начались  разговоры  о  переименовании  Илкена  в
Хэвен. Преподобный Кровелл протестовал  против  этого  довольно  равнодушно,
преподобный же Хартли более решительно. Официальные лица заняли  нейтральную
позицию; их взволновало лишь то, что это будет стоить  городу  20  долларов,
которые пойдут на замену бумаг Конфедерации, и, быть может, еще 20 на замену
знаков на городских дорогах.  Не  говоря  еще  о  переделке  всех  городских
документов.
   Задолго до памятного мартовского собрания, на котором  была  обсуждена  и
принята статья 14: "Одобрить изменение  названия  города  193  штата  Мэн  с
Илиона на Поднебесный", проповедник Кольсон потихонечку свернул свой шатер и
растворился в ночи. Это произошло в ночь  на  7  сентября,  которую  Кольсон
заранее именовал Самой Урожайной для Паствы  Возрождения  в  1900  году.  Он
готовился к этой ночи по крайней мере месяц, называл ее самым важным  сбором
в году и, быть может, самым важным сбором из  всех,  которые  он  когда-либо
устраивал, говорил, что, быть может, поселится здесь, к чему его  все  время
призывает Бог - сердца многих женщин забились чаще при  последнем  известии.
Это будет жертвой любви, любви к Богу,  который  ниспослал  на  город  такое
замечательное лето и богатейший урожай.
   Впрочем, Кольсон не забыл и о сборе своего урожая. Начал он с предложения
увеличить "пожертвования любви", раз уж он остается,  а  закончил  тем,  что
"вспахал и удобрил" не две, не четыре, а целых шесть молодых девушек на поле
позади шатра после окончания сбора.
   -  Уж  мужчины-то  любят  похвалить  свои  достоинства,  но   большинство
предпочитают  не  доставать  свои  орудия  из  штанов,  а  хвалить   их,   -
разглагольствовал как-то старый Дюк Баррел у парикмахерской.  Если  бы  кому
пришло устроить в городе  конкурс  на  звание  мистер  Вонючка,  то  Дюк  бы
безоговорочно победил. От него несло, как от разбитого яйца,  которое  месяц
провалялось в грязной луже. Все, конечно, общались с ним, но на  расстоянии,
и старались стать, по возможности, против  ветра.  -  Я  слыхал  о  людях  с
двустволкой в штанах,  по-моему,  это  нормально;  однажды  слышал  о  парне
гораздом сразу до трех;  но  уж  развратник  Кольсон,  по  моему  разумению,
единственный, чьи штаны скрывают аж шесть стволов.
   Трое из покоренных проповедником Кольсоном были девственницами  до  того,
как их настиг хищный клюв почитателя Троицы.
   И если не  возникало  сомнений  в  том,  что  та  летняя  ночь  была  для
проповедника щедрой, то местные  сплетники  расходились  в  оценке  щедрости
денежной  части.  Все  соглашались,  однако,  что  за  время  подготовки   к
празднику, то есть где-то до десяти часов, за евангелистские  песнопения  до
полуночи и за время оргии в поле до половины второго паства излила на своего
кумира немало  материальных  благ.  Некоторые  еще  отмечали,  что  вряд  ли
проповеднику  жизнь  в  городе  стоила  хоть  сколько-нибудь.  Ведь  женщины
боролись за привилегию кормить его, владелец гостиницы разрешил жить в своем
клоповнике в кредит.., и уж, конечно, ночные оргии не стоили ему ни цента.
   Утром 8 сентября шатер и проповедник исчезли. Он собрал славный урожай..,
хотя, впрочем, кое-что и посеял. Между 1 января и городским митингом в марте
1901 года в  округе  родилось  9  внебрачных  детей:  три  девочки  и  шесть
мальчиков. Все девять обнаружили немалое сходство между  собой:  у  шестерых
глаза были небесно-голубыми,  и  все  они  родились  с  черными  волосиками.
Местные сплетники (а никто на свете  не  сумел  бы  так  органично  сочетать
логику с похотью, как эти бездельники,  развалившиеся  в  плетеных  стульях,
крутящие самокрутки либо посылающие коричневые плевки табачной жвачки  точно
в маленькую  плевательницу)  не  преминули  отметить,  что  трудно  сказать,
сколько молодых девиц отправились навестить родственников вниз по течению  в
Нью-Хэмпшир или еще ниже, в Массачусетс.  Стоит  заметить,  что  и  замужние
женщины рожали между январем  и  мартом.  Конечно  трудно  было  что-либо  с
уверенностью сказать об этом. Но местные сплетники-то помнили, что произошло
29 марта, когда Дэт Кларендон  родила  здорового  малыша,  весившего  восемь
фунтов. Непогода в тот день вовсю разыгралась, она шумела и стучала снегом с
дождем по карнизам дома Кларендонов, и это был последний  снег  весны.  Кора
Симард, акушерка, принимавшая младенца, дремала у кухонной печи:  она  ждала
своего мужа, который вот-вот должен был появиться из  метели  и  отвезти  ее
домой. Кора видела, как Пол Кларендон подошел к кроватке ребенка - с  другой
стороны печи, в самом теплом углу - и,  остановившись,  рассматривал  нового
сына более часа. Она ошиблась, когда посчитала взгляд Пола Кларендона полным
любви и нежности. Глаза ее закрылись сами собой.  Проснувшись,  она  увидела
Кларендона на прежнем месте, но с  опасной  бритвой  в  руке.  Он  приподнял
малютку за черные волосы и, прежде чем крик сорвался с ее губ, перерезал ему
горло. Вышел из комнаты Кларендон без единого звука. Через  малое  время  из
спальни раздались булькающие звуки. Когда испуганный Ирвин Симард нашел-таки
мужество зайти в спальню Кларендонов, он увидел  мужа  и  жену  на  кровати,
держащихся за руки. Кларендон перерезал горло жене, лег  рядом,  взял  своей
левой рукой ее правую руку и рассек собственное горло. Это  случилось  через
два дня после общего одобрения изменения названия города.

4

   Преподобный мистер Хартли стоял насмерть против присвоения городу  имени,
которое было предложено вором, блудником, лжепророком, и, с какой стороны ни
посмотри, просто  змеей,  пригретой  на  груди.  Его  речь  с  кафедры  была
встречена  благожелательными  кивками  паствы,  которые  Хартли  замечал   с
каким-то  мстительным  удовольствием,  что  вовсе   не   было   прежде   ему
свойственно. Он пришел на митинг 27 марта, уверенный, что  статья  14  будет
безусловно провалена.  Быть  может,  поэтому  его  не  задела  та  краткость
обсуждения между чтением  городского  клерка  и  лаконичным  вопросом  главы
депутатов Лютера Рувелла: "Ваше мнение, люди?" Если  бы  у  него  было  хоть
немного догадливости, Хартли говорил бы неистово, пожалуй, даже  ожесточенно
как никогда в своей жизни. Но догадливостью он никогда не отличался.
   - Кто за изменение названия навсегда, - спросил Лютер Рувелл,  и  это  не
громкое, но твердое "навсегда!" как обухом по голове  оглушило  Хартли.  Так
чувствует себя человек после удара под дых. Он дико  осмотрелся  вокруг,  но
было уже слишком поздно. Сила этого "навсегда!" настолько  удивила,  что  он
даже не смог сообразить, сколько человек из его общины последуют  за  ним  и
проголосуют против.
   - Подождите, - просипел он, но его сдавленный голос никто не услышал.
   - Кто против?
   Разрозненные крики: "Никого!" Хартли  попытался  вскрикнуть,  но  из  его
горла вырвался лишь бессмысленный звук "Нак !"
   - Продолжаем, - сказал Лютер Рувелл. - Теперь статья 15.
   По телу  мистера  Хартли  прошла  теплая  волна  -  чересчур  теплая.  Он
почувствовал, что  падает  в  обморок.  Хартли  стал  проталкиваться  сквозь
плотные ряды мужчин в черно-красных рубахах и грязных  штанах,  сквозь  тучи
дыма от маисовых трубок и дешевых сигар.  Он  все  еще  находился  на  грани
обморока, но теперь к этому прибавилась  еще  и  невыносимая  тошнота.  Даже
недели оказалось мало, чтобы Хартли осознал всю глубину своего  шока,  столь
велик был его ужас. Даже через  год  он  не  вполне  отдавал  себе  отчет  в
собственных эмоциях.
   Он стоял на самой высокой городской точке, набрав полную грудь  холодного
воздуха, стиснутый объятиями смерти, и  видел  вокруг  себя  поля  с  тающим
снегом. Местами его было уже слишком мало, чтобы скрыть проталины, и  Хартли
с непривычной для себя грубостью подумал, что это похоже на пятна дерьма  на
заду ночной рубашки. И тогда, в первый и единственный  раз,  он  позавидовал
Брэдли Кольсону - или Кудеру, коль это его настоящее имя. Кольсон сбежал  из
Илиона,  о,  простите,  из  Хэвена.  Он  сбежал,  и  сейчас  Дональд  Хартли
обнаружил, что ему хочется того же. Ну почему они это сделали?  Почему?  Они
же знали, кто он такой, знали! Так почему же они...
   Сильная и теплая рука легла на его плечо. Рядом оказался его лучший  друг
Фред Пэрри. Лицо Фреда, такое домашнее и продолговатое, выглядело безнадежно
огорченным, и Хартли неожиданно почувствовал невольную улыбку на своем лице.
   - С тобой все в порядке? - спросил Фред Пэрри.
   -  Да.  Был  момент,  когда  я  почувствовал  себя   легкомысленным:   на
голосовании. Я не ожидал, что все так обернется.
   - Я тоже, - произнес Фред.
   - И частью этого была моя паства, - сказал  Хартли.  -  Или  должна  была
стать. Все было так тихо, что  они  не  могли  не  присоединиться,  тебе  не
кажется?
   - Ну...
   Преподобный мистер Хартли слегка улыбнулся:
   - К сожалению, я не такой знаток человеческой природы, каким себя считал.
   - Пойдем обратно, Дон. Там сейчас решают, мостить  или  не  мостить  Ридж
Роуд.
   - Я еще постою здесь,  -  сказал  Хартли,  -  и  подумаю  о  человеческой
природе.
   Он перевел дыхание, и когда Пэрри уже повернулся,  чтобы  уйти,  спросил,
почти воззвал:
   - Ты понимаешь, Фред? Ты понимаешь, почему они сделали это?  Ты  ведь  на
десять лет старше меня. Ты понимаешь?
   И Фред Пэрри, который и сам вскрикнул "навсегда!" хоть и не среди первых,
покачал головой как бы говоря нет, не по