механизма..,  или  нет?  Казалось,  было
темно, и Бобби не хватало рук, чтобы влезть  в  механизм.  Но  она  уверенно
что-то делала, так как  легкий  голубой  огонь  прыгал  и  мерцал  между  ее
пальцами, когда она возилась со спутанными проводами внутри.., внутри..,  но
было слишком темно, чтобы увидеть, чем была эта темная цилиндрическая форма.
Она была знакомой, что-то такое он раньше видел, но...
   Затем он смог слышать так же хорошо,  как  и  видеть,  хотя  то,  что  он
услышал, было гораздо менее комфортно, чем таинственный голубой  огонь.  Это
был Питер. Питер выл. Бобби не обращала внимания, и это было крайне непохоже
на нее. Она продолжала возиться с проводами, дергая их так, что они могли бы
что-нибудь натворить в пахнущем землей темном подвале...
   Видение прерывалось усиливающимися голосами.
   Лица, которые появились вместе с этими голосами, не  были  больше  белыми
дырами в пространстве, это были лица реальных людей:  некоторые  забавлялись
(но немногие), некоторые  были  смущены,  но  в  большинстве  люди  казались
встревоженными или огорченными. Большинство искало,  другими  словами,  пути
помочь ему вернуться в нормальное состояние. Боялся ли он их? Боялся ли  он?
Если да, то почему?
   Только Патриция Маккардл не волновалась. Она смотрела на  него  с  тихим,
спокойным удовлетворением, которое восстановило для него всю ситуацию.
   Гарденер вдруг начал говорить в зал, удивляясь, как естественно и приятно
звучит его голос.
   - Прошу прощения. Извините  меня,  пожалуйста.  У  меня  здесь  некоторое
количество новых стихов, и я рассеялся, витая в них. Прошу прощения.
   Пауза. Улыбка. Теперь  он  мог  видеть,  как  успокоились  встревоженные,
вздохнув с облегчением. Раздался легкий смех, но он  был  сочувствующим.  Он
мог, однако, видеть гневно краснеющие щеки Патриции  Маккардл,  что  сделало
его головную боль восхитительной.
   - Действительно, - продолжал он - даже если это не правда. В самом  деле,
я пытался решить, читать  ли  вам  некоторые  из  этих  новых  вещей.  После
свирепой борьбы между такими весомыми аргументами, как Авторская Гордость  и
Благоразумие, Благоразумие  настояло  на  компромиссном  решении.  Авторское
Право поклялось обжаловать решение...
   Еще смех, сердечнее. Теперь щеки старой Пэтти выглядели как его  кухонная
плита сквозь маленькие заледеневшие окошки холодной зимней  ночью.  Ее  руки
были сложены вместе, суставы белы. Ее  зубы  были  стиснуты  не  совсем,  но
почти, друзья и соседи, почти.
   - Между тем я собираюсь закончить это  опасной  процедурой:  я  собираюсь
прочесть довольно длинный кусок из моей первой книги, "Grimoir".
   Он подмигнул в направлении Патриции Маккардл, затем шутливо оглядел  всех
взглядом сообщника.
   - Ведь Бог не жалует трусов, верно?
   Рон фыркнул позади него,  и  тогда  они  все  засмеялись,  и  на  миг  он
действительно увидел блеск ее зубов за сжатыми,  гневными  губами,  и,  мама
родная, это было замечательно, не так ли?
   Остерегайся ее. Гард. Ты думаешь, что ты сейчас поставил свой ботинок  ей
на горло. И даже если сейчас это так, остерегайся ее. Она не забудет.
   Но это на потом. Сейчас он открыл потрепанную копию  своей  первой  книги
стихов. Ему не надо было  искать  "Лейтон-стрит";  книга  открылась  сама  в
полном согласии с ним. Его глаза нашли надпись.  Посвящается  Бобби,  первой
почувствовавшей в Нью-Йорке мудрость.
   "Лейтон-стрит" было написано в год,  когда  он  встретил  ее.  Это  была,
конечно, улица в Ютике, где она выросла, улица, из которой ей надо  было  бы
вырваться прежде чем она могла даже начать быть тем, кем она хотела  быть  -
простым писателем простых рассказов. Она могла это  делать;  она  могла  это
делать легко и ярко.  Гард  узнал  это  почти  сразу.  После  того  года  он
почувствовал,  что  она  способна  на  большее:  преодолеть   беззаботность,
распутную легкость, с которой она писала, и делать веши если не великие,  то
смелые. Но сначала  ей  надо  было  уехать  с  Лейтон-стрит.  Нереально,  но
Лейтон-стрит  была  у  нее  в  голове,  этот  демон  географии,   населенный
притонами, ее больной любящий отец, ее слабая любящая мать  и  ее  сестра  с
вызывающими манерами, которая заездила их всех, как всесильный дьявол.
   Однажды, в том году она заснула на занятиях - это был  Конкурс  Фрешмена.
Он был мягок с ней, потому что уже тогда немного любил ее, и  еще  он  видел
огромные круги у нее под глазами.
   - У меня проблемы с ночным сном, - сказала она, когда  он  после  занятий
задержал ее на минуту. Она еще была полусонной, иначе ни за что не стала  бы
продолжать;  это  было  сильное   влияние   Энн,   которое   было   влиянием
Лейтон-стрит. Но она была как под наркозом  и  существовала  одной  ногой  в
сонной темноте, как за стеной. - Я почти засыпаю, а потом я слышу ее.
   - Кого? - спросил он мягко.
   - Сисси.., мою сестру Энн то есть. Она скрежещет зубами, и это звучит как
к-к-к...
   Кости, - хотела сказать она, но потом у нее начался приступ истерического
плача, который напугал его очень сильно.
   Энн.
   Больше чем что-либо еще, Энн была Лейтон-стрит.
   Энн стала
   (стукнул в дверь)
   Кляпом для нужд и амбиций Бобби.
   О'кей, думал Гард. Для тебя, Бобби.  Только  для  тебя.  И  начал  читать
"Лейтон-стрит" так гладко, как будто он проводил у себя  в  комнате  дневную
репетицию.

   Эти улицы идут оттуда, где камни
   Торчат из битума, словно головы
   Детей, не закопанных до конца...

   Читал Гарденер.

   "Что за миф это?" - спрашиваем мы, но дети
   Играющие в мяч, играющие в лошадки,
   Бегают вокруг и только смеются.

   Это не миф, - отвечают они, - не миф,
   Эй, - говорят они, - еб твою мать,
   Здесь нет ничего, кроме Лейтон-стрит,
   Здесь нет ничего, кроме маленьких домиков,
   Ничего, лишь подъезды, где наши матери
   Перемывают косточки своим соседям.

   Где-то дни становятся все горячее,
   А на Лейтон-стрит слушают радио,
   И птеродактили реют между антеннами
   И там говорят эй, еб твою мать!
   Говорят эй, еб твою мать!

   Это не миф, - отвечают они, - не миф,
   Эй, - говорят они, - еб твою мать,
   Здесь нет вокруг ничего, кроме Лейтон-стрит.

   Это, - они говорят, - как если б ты смолк
   В вечном безмолвии дней. Еб твою мать.

   Когда мы уходим от этих пыльных дорог,
   Магазинов с рожицами на кирпичных стенах,
   Когда ты говоришь: "Я достигла конца
   Всего, что можно, и даже слышала
   Скрежет зубов, скрежет зубов в ночи..."

   И хотя он читал стихотворение очень долго даже для себя самого, он совсем
не "играл" его (он обнаружил, что некоторые вещи почти невозможно не  делать
в конце такого тура): он заново осознал его. Большинство из тех, кто  пришел
этой ночью на чтения в Нортистерн, даже те,  кто  был  свидетелем  грязного,
отвратительного конца вечера, были согласны, что выступление Гарденера  было
лучшим той ночью. Довольно многие из них утверждали, что  это  было  лучшее,
что они когда-либо слышали.
   Так как это было последнее выступление, которое  Джим  Гарденер  давал  в
своей жизни, это был, пожалуй, неплохой способ развлечься.

6

   Ему понадобилось около двенадцати минут чтобы прочесть все это,  и  когда
он закончил, он выжидающе всмотрелся в глубокий и четкий колодец  тишины.  У
него было время подумать, что он вообще никогда не читал эту проклятую вещь,
что это была  только  яркая  галлюцинация  за  секунду  или  две  до  потери
сознания.
   Затем кто-то встал и начал равномерно и тяжело хлопать. Это  был  молодой
человек со слезами на щеках. Девушка  рядом  с  ним  тоже  встала  и  начала
хлопать, и еще она кричала. Потом они все стояли  и  аплодировали,  да,  они
кричали ему бесконечно долгое "О-о-о", и на их лицах он видел то, что каждый
поэт или мнящий себя поэтом надеется увидеть, когда он  или  она  оканчивает
чтение: лица людей вдруг пробудились от  грез  ярче  любой  реальности.  Они
выглядели ошеломленными, не вполне уяснившими, где они находятся.
   Он видел: они не все стояли  и  аплодировали;  Патриция  Маккардл  сидела
чопорно и прямой в своем третьем ряду, ее руки  плотно  сжались  на  коленях
поверх вечерней сумочки. Ее губы были стиснуты. Зубы теперь не блестели;  ее
рот превратился в маленькую бескровную рану. Гард утомленно забавлялся.
   Что касается вас, Пэтти, настоящая пуританская  этика  заключается  не  в
том,  чтобы  паршивая  овца  бралась  судить  выше  отведенного  ей   уровня
посредственности,   верно?   Но   в   вашем   контракте   нет    пункта    о
непосредственности, не так ли?
   - Спасибо, - бормотал он в  микрофон,  трясущимися  руками  сгребая  свои
книги и бумаги в неаккуратную кучу, и затем почти  уронил  их  все  на  пол,
уходя с подиума. Он упал на свое сиденье  за  Роном  Каммингсом  с  глубоким
вздохом.
   - Боже, - шептал Рон, еще аплодируя. - Мой Бог!
   - Хватит хлопать, осел, - прошептал Гарденер.
   - Будь я проклят, если я перестану. Когда вы это читали, это было  просто
блестяще, - сказал Каммингс. - Я куплю вам потом бутылку.
   - Сегодня вечером я не пью ничего крепче содовой,  -  сказал  Гарденер  и
знал, что это ложь. Головная боль уже вползала назад.
   Аспирин не вылечит это, перкодан не вылечит. Ничто  не  укрепило  бы  его
голову, кроме огромной порции спиртного. Скоро, скоро наступит облегчение.
   Аплодисменты начали наконец замирать. Патриция Маккардл глядела с  кислой
признательностью.

7

   Имя жирного дерьма,  представлявшего  каждого  поэта,  было  Трепл  (хотя
Гарденер предпочитал называть его Трептрепл), и он был доцентом  английского
языка, возглавлявшим группу спонсоров. Он принадлежал к типу людей,  которых
его отец называл "шлюхинсын".
   Шлюхинсын  после  чтения  устроил  для  "Каравана",   Друзей   Поэзии   и
английского отделения  факультета  вечер  у  себя  дома.  Он  начался  около
одиннадцати. Поначалу все было натянуто: мужчины и женщины стояли неудобными
маленькими группками с бокалами и бумажными тарелками в  руках,  поддерживая
обычный вариант осторожной академической беседы. Когда Гард  учительствовал,
этот словесный понос убивал его бесполезной тратой времени. Так было раньше,
но сейчас - в меланхолии - в этом  чувствовалось  что-то  ностальгическое  и
приятное.
   Его внутренний голос говорил,  что  натянутый  или  нет  -  это  Вечер  с
Возможностями.  В  полночь  этюды  Баха  почти  наверняка   будут   заменены
Претендентами, а разговоры о занятиях, политике и литературе сменятся  более
интересными вещами: факультетский "Ред Соке", кто-то пьет слишком  много,  и
это излюбленное во все времена - кто с кем трахается.
   Там был большой буфет, и поэты курсировали туда, как пчелы, твердо следуя
Первому правилу Гарденера для выступающих Поэтов:  "Хватай  на  халяву".  Он
видел, как Энн Делэней, пишущая тощие, навязчивые поэмы о  сельских  рабочих
Новой Англии, широко раскрыла челюсти и  набросилась  на  огромный  сэндвич,
который она держала. Майонез, цветом  и  консистенцией  походящий  на  бычью
сперму, струился между пальцами, и Энн негалантно слизывала его с руки.  Она
подмигнула Гарденеру. Слева от нее  прошлогодний  обладатель  приза  Готорна
Бостонского университета (за  длинную  поэму  "Тайные  мечты  1650-1980")  с
большой скоростью набивал рот зелеными маслинами. Этот парень, по имени Джон
Эвард Саймингтон, сделал  довольно  длинную  паузу,  чтобы  положить  горсть
завернутых кружочков сыра  "Бонбел"  в  каждый  карман  своего  вельветового
спортивного пальто (с заплатами на локтях, разумеется), и затем  вернулся  к
маслинам.
   Рон Каммингс пробрался туда, где стоял Гарденер. Как обычно, он не ел.  В
одной руке у него был бокал для воды, который,  судя  по  всему,  был  полон
чистого виски. Он кивнул в сторону буфета.
   - Великая вещь. Если вы  ценитель  болонской  колбасы  и  салата,  вы  на
вершине блаженства, приятель.
   - Этот Трептрепл умеет жить, - сказал Гарденер.
   Пивший в это время Каммингс фыркнул так, что выпучились глаза.
   - Этой ночью вы в ударе, Джим. Трептрепл.  Господи.  -  Он  посмотрел  на
бокал в руке Гарденера. Это была водка с  тоником  -  совсем  слабо,  но  во
второй раз, то же самое.
   - Тоник? - лукаво спросил Каммингс.
   - Да.., в основном.
   Каммингс снова засмеялся и ушел.
   В тот момент, когда кто-то убрал Баха и поставил Б.Б. Кинга, Гард работал
над четвертой порцией - он спросил бармена, чуть сильнее налегая  на  водку,
кто был на чтении. Он начал повторять две фразы, казавшиеся ему  остроумнее,
когда он напился: во-первых,  что  если  вы  ценитель  болонской  колбасы  и
салата, вы здесь на вершине  блаженства,  приятель,  и  во-вторых,  что  все
доценты похожи на "Практичных Кошек" Т.С.Элиота по меньшей мере в  одном:  у
них всех есть тайные имена. Гарденер доверительно сообщил,  что  он  раскрыл
тайное имя хозяина:  Трептрепл.  Он  вернулся  за  пятой  порцией  и  сказал
бармену, что плеснуть бутылку тоника в старое лицо спиртного - это  было  бы
неплохо. Бармен торжественно помахал бутылкой перед  гарденеровским  бокалом
водки. Гарденер смеялся до  слез  и  коликов  в  желудке.  Он  действительно
чувствовал себя этой ночью прекрасно.., и кто, дамы  и  господа,  заслуживал
этого больше? Он читал лучше, чем за все последние годы, может быть,  лучше,
чем за всю свою жизнь.
   - Вы знаете, - говорил он бармену, бедному аспиранту, нанятому специально
для этого случая, - все доценты похожи на "Практичных  Кошек"  Т.С.Элиота  в
одном.
   - Да, мистер Гарденер?
   - Джим. Просто Джим. - Но по взгляду юнца он мог видеть, что ему  никогда
не стать для этого парня просто Джимом.  Этой  ночью  он  видел  великолепие
Гарденера, а блиставший человек никогда не сможет быть чем-то таким  земным,
как просто Джим.
   - Да, - говорил он юнцу. - У каждого из них есть тайное  имя.  Я  раскрыл
его у нашего хозяина. Это Трептрепл. Как звук, который вы произносите, когда
используете старый плуг.
   Он помолчал, раздумывая. Сейчас я думаю, из-за чего джентльмен в процессе
дискуссии может принять большую дозу. Гарденер довольно  громко  рассмеялся.
Это было хорошее дополнение к основному  удару.  Как  нанесение  изысканного
орнамента на хороший автомобиль, - подумал он  и  засмеялся  снова.  В  этот
момент несколько человек оглянулись и снова вернулись к своим беседам.
   Слишком громко, - подумал он. - Гард, дружище, отключи-ка немного звук.
   Он широко оскалился, подумав, что сейчас у него одна из волшебных ночей -
даже его проклятые мысли были этой ночью приятными.
   Бармен улыбнулся тоже, но его улыбка не имела к этому особого отношения.
   - Вы могли бы осторожнее говорить о профессоре Трепле, - сказал он, - или
о ком вы там говорили. Это.., немного бестактно.
   О, это  он!  Гарденер  повращал  глазами  и  энергично  подвигал  бровями
вверх-вниз, как Гаучо Маркс. Да, он устроил все это.
   Шлюхинсын - похоже  на  него?  Но  когда  он  говорил  это,  он  старался
отключить звук.
   - Да, - сказал бармен. Он  посмотрел  вокруг  и  затем  перегнулся  через
импровизированный бар к Гарденеру. - Есть история о том, как  ему  случилось
проходить год назад через студенческую гостиную  и  услышать,  как  один  из
студентов пошутил, что ему всегда хотелось быть в колледже, где Моби Дик был
бы не сухой классикой, а настоящим членом факультета. Я слышал, этот  парень
был одним из самых многообещающих студентов английского  отделения,  которых
когда-либо имел Нортистерн, но он ушел раньше,  чем  кончился  семестр.  Так
было со всеми, кто смеялся. Оставались только те, кто не смеялся.
   - Боже, - сказал Гарденер. Он и раньше слышал истории вроде этой  -  одну
или две, которые были еще хуже, но все  равно  почувствовал  отвращение.  Он
проследил за взглядом бармена и увидел в буфете Трептрепла, стоявшего  рядом
с Патрицией Маккардл. В руке у Трептрепла была глиняная кружка с пивом, и он
ею жестикулировал. Другая его рука бороздила картофельными  чипсами  чашу  с
устричным соусом и затем отправляла их  в  рот,  который  начинал  правильно
говорить,  как  только  чипсы  заглатывались.  Гарденер  не  мог  вспомнить,
доводилось ли ему видеть что-нибудь настолько отвратительное. Но восхищенное
внимание суки Патриции Маккардл наводило на мысль, что она могла бы в  любой
момент уткнуться  в  его  колени  и  заставить  тяжело  задышать  от  явного
удовольствия. Гарденер подумал: и этот жирный хер продолжал  бы  есть,  пока
она бы это делала, роняя на ее волосы крошки от чипсов  и  капли  устричного
соуса.
   - О Боже, - сказал он и выпил половину своей водки-без-тоника. Внутри все
обожгло..,  то,  что  обожгло,  было  первой   за   этот   вечер   настоящей
враждебностью - первым вестником немого и необъяснимого  бешенства,  которое
начало досаждать ему почти с того момента, как он начал пить.  -  Допить  до
конца, что ли?
   Бармен подлил еще водки и застенчиво сказал:
   - Я думаю, ваше сегодняшнее чтение было прекрасным, мистер Гарденер.
   Гарденер был нелепо тронут. "Лейтон-стрит" была посвящена Бобби Андерсон,
и этот мальчик за стойкой  бара,  едва  доросший  до  легального  спиртного,
напомнил Гарденеру Бобби, какой она была, когда впервые пошла в университет.
   - Спасибо.
   - Вам надо быть осторожнее с водкой, - сказал бармен. - Вы  можете  выйти
из себя.
   - Я контролирую себя, - сказал Гарденер и успокаивающе подмигнул бармену.
- Видимость ограничена десятью милями.
   Он вышел из бара, снова  глядя  в  сторону  шлюхинсына  и  Маккардл.  Она
поймала его взгляд и посмотрела в ответ холодно  и  неулыбчиво,  ее  голубые
глаза были кусочками льда. Укуси мою сумку, фригидная сука,  -  подумал  он,
взмахивая бокалом в ее сторону в грубом казарменном  салюте  и  одновременно
благосклонно на нее глядя с оскорбительной усмешкой.
   - Только тоник, да? Чистый  тоник.  Он  посмотрел  вокруг.  Рон  Каммингс
появился рядом внезапно, как сатана.  И  его  усмешка  здорово  походила  на
сатанинскую.
   - Пошел в задницу, - сказал Гарденер, и многие повернулись посмотреть.
   - Джим, дружище...
   - Знаю, знаю, убавь громкость. - Он улыбался, но чувствовал, как биения в
голове становится все сильнее,  все  настойчивее.  Это  не  было  похоже  на
головную боль, которую предсказывал доктор после несчастного случая; это шло
не со лба, а откуда-то из глубины затылка. И это было не больно.
   Это было вполне приятно.
   - Понимаешь, - Каммингс почти незаметно кивнул в сторону Маккардл, -  она
имеет на тебя большой зуб, Джим. Она была бы рада выкинуть тебя из тура.  Не
давай ей повода.
   - Имел я ее.
   - Тебе иметь ее? - сказал Каммингс. - Рак, цирроз печени и помешательство
- все эти результаты тяжелого пьянства  статистически  доказаны,  поэтому  в
будущем я могу обоснованно ожидать любого, и если один из  них  свалится  на
мою голову, я не хотел бы винить никого,  кроме  себя.  В  моей  семье  были
диабет, глаукома и преждевременная старость. Но гипотермия пениса? Без этого
я обойдусь. Извините меня.
   Гарденер стоял еще мгновение в замешательстве, пытаясь его понять.  Затем
понял и заржал. Сейчас слезы не  стояли  в  его  глазах;  сейчас  они  прямо
катились по щекам. В третий раз за этот вечер  люди  посмотрели  на  него  -
большой мужчина в довольно поношенной  одежде  с  бокалом,  полным  чего-то,
подозрительно похожего на чистую водку, стоит сам по себе и смеется в полный
голос.
   Не обращай внимания, - думал он. Убавь громкость, - думал он.  Гипотермия
пениса, - думал он и брызгал новой порцией смеха.
   Мало-помалу он  снова  смог  себя  контролировать.  Он  слышал  стерео  в
соседней комнате - там обычно можно было  найти  наиболее  интересных  здесь
людей. Он схватил с подноса пару канапе и проглотил их залпом. У  него  было
сильное ощущение, что Трептрепл и Маккэрдепл еще  смотрят  на  него,  и  эта
Маккэрдепл в лаконичных фразах дает Трептреплу  его  полную  характеристику,
что холодная, злая улыбочка не сходит с