что прошедшего  дождя,  вновь
показавшегося солнца, вшей этой послегрозовой свежести, массы выползших на
поверхность дождевых червей, да и вообще такой прекрасной жизни...  Словно
по команде, мы одновременно взглянули на Рея Брауэра.
     Он снова лежал в одиночестве, так, как мы  его  оставили,  перевернув
лицом вверх. Руки его раскинулись, словно приветствуя  засиявшее  на  небе
солнце. Поза эта была почти прекрасной и даже величественной, если  бы  не
кровоподтек на щеке, не запекшаяся кровь от носа  к  подбородку,  если  бы
тело уже не начало раздуваться и вокруг него не вились появившиеся  вместе
с солнцем трупные мухи. И, конечно, если бы не  запах...  Он  был  с  нами
одного возраста, и он умер, погиб, а мы живы. Я с ужасом отринул  мысль  о
том, что в смерти может быть что-то величественно прекрасное.
     - О'кей, - сказал Крис чуть хрипло, - давайте-ка двигаться в темпе.
     Мы чуть ли не бегом отправились в обратный путь. Разговаривать никому
не хотелось. Не знаю,  как  остальные,  но  я  почувствовал  необходимость
кое-что  обмозговать.  Это  "кое-что",  связанное  с  телом  Рея  Брауэра,
беспокоило меня тогда, продолжает беспокоить и теперь.
     Обширный кровоподтек на одной стороне лица, небольшая рваная рана  на
темени, запекшаяся кровь из носа -  и  больше  ничего,  по  крайней  мере,
ничего видимого. Бывает, в пьяной драке получают  повреждения  похлеще  и,
чуть оправившись, ударяются в запой  по  новой...  И  тем  не  менее,  его
д_о_л_ж_н_о  _б_ы_л_о_  сбить  поездом  -  иначе  почему  с  него  слетели
кроссовки? А как это так вышло, что машинист его не заметил? Мог ли  поезд
отбросить его в сторону, но не убить при этом? Думаю, что при определенном
стечении обстоятельств  такое  вполне  могло  случиться.  Ударило  ли  его
поездом в челюсть в тот момент, когда он попытался увернуться? А может, он
еще был жив в течение нескольких часов и там лежал дрожа, один-одинешенек,
отрезанный ото всего мира? Может, он и умер-то от страха? Вот точно так же
умерла однажды птица с перебитым крылом, умерла прямо  у  меня  на  руках.
Перед смертью ее тельце трепетало, клюв открывался и закрывался,  будто  в
предсмертном крике, темные блестящие глазки с мольбой  смотрели  прямо  на
меня, потом дрожь прекратилась, клюв остался полуоткрытым, а темные глазки
словно затянуло белесой пленкой. То же самое  могло  произойти  и  с  Реем
Брауэром. По-видимому, он умер, измученный нескончаемым  ужасом,  не  имея
больше сил цепляться за жизнь.
     Но  больше  всего  меня,  похоже,  беспокоило  другое.  Помнится,   в
радионовостях  сообщалось,  что  он  отправился  за  ягодами.  Позднее   я
специально перелистал в библиотеке газетные подшивки - все  правильно,  он
ушел в лес собирать ягоды, а значит, должен был взять  с  собой  корзинку,
ведерко или же что-то в этом роде. Однако ничего подобного  поблизости  от
тела мы не обнаружили. Мы  нашли  сам  труп,  нашли  кроссовки,  и  больше
ничего. Быть может, он выбросил корзинку где-то между  Чемберленом  и  тем
болотистым участком местности в Харлоу, где и нашел свою смерть.  Сначала,
очевидно, он, наоборот, цеплялся за этот предмет, напоминающий о  доме,  о
тепле и безопасности, однако по мере того,  как  он  осознавал  весь  ужас
своего положения -  одиночество,  отсутствие  всякой  надежды  на  помощь,
необходимость уповать лишь на собственные силы, - по мере того, как  страх
пронизывал все его существо, он, должно  быть,  совершенно  бессознательно
зашвырнул корзинку куда-нибудь в кусты у насыпи.
     Не раз возникало у меня желание попытаться найти эту корзинку -  если
она,  конечно,  вообще  существовала.  И  даже  много  лет   спустя   меня
неоднократно посещало искушение отправиться  одним  прекрасным,  солнечным
утром в Харлоу одному, без жены и детей, вырулить на ту самую  проселочную
дорогу в своем почти новехоньком "форде"-пикапе, а  добравшись  до  места,
достать из багажника свой старенький рюкзак,  стянуть  рубашку  с  плеч  и
обвязать  ее  рукавами  вокруг  пояса...  Потом  натереть  грудь  и  плечи
жидкостью от комаров и продраться сквозь кусты к тому самому заболоченному
участку. Интересно, пожелтела ли там трава  по  форме  его  распростертого
тела? Ну конечно же, нет,  ничто  там  уже  не  напоминает  о  том  давнем
происшествии, нужно же, в конце концов, мыслить здраво и  не  давать  волю
своей чрезмерной писательской фантазии...  Затем  я  заберусь  на  насыпь,
поросшую теперь уже густой травой, и не спеша побреду вдоль  ржавых  рельс
по полусгнившим шпалам в сторону Чемберлена...
     Все это глупости. Двадцать лет минуло с тех пор  и,  конечно  же,  та
корзинка  для  черники  давно  сгнила  в  густом  кустарнике,   раздавлена
гусеницами бульдозера, расчищавшего очередной участок  под  строительство,
или же просто обратилась в прах. И тем не менее, я не могу  отделаться  от
мысли,  что  она  до  сих  пор  там,  где-то  возле   старой   заброшенной
узкоколейки. Время от  времени  желание  поехать  поискать  ее  становится
прямо-таки всепоглощающим. Оно, как правило, посещает меня по утрам, когда
супруга моя принимает душ, а ребятишки смотрят очередную  серию  "Бэтмена"
или "Скуби-ду" по  38-му  бостонскому  каналу.  В  такие  минуты  я  вновь
становлюсь тем Горди  Лашансом,  который  много  лет  назад  отправился  с
друзьями  на  поиски  тела  погибшего  сверстника.  Я  снова  ощущаю  себя
мальчишкой, но тут же меня будто  окатывает  холодным  душем,  и  я  задаю
вопрос: _к_а_к_и_м _и_м_е_н_н_о_ м_а_л_ь_ч_и_ш_к_о_й _и_з _д_в_о_и_х_?
     Я потягиваю крепкий чай, наблюдаю за солнечными зайчиками,  скачущими
через жалюзи по кухне,  вслушиваюсь  в  шум  воды  из  ванной  и  в  звуки
телевизора из гостиной, чувствую пульс на виске, что означает  пару  рюмок
лишних накануне вечером, и думаю,  что  Отыскать  это  ведерко  (или  там,
корзину), безусловно, можно. Я мог  бы  прочесать  кусты  вдоль  насыпи  и
все-таки найти эту штуковину, а потом... В этом-то все  и  дело:  а  потом
что? Да ничего, я просто подниму корзинку, поверчу ее в руках, ощупаю  ее,
думая о том, что последний, кто  дотрагивался  до  нее,  уже  давным-давно
лежит  в  сырой  земле.  Может,  он  оставил  там  записку?  "Помогите,  я
потерялся", или что-то в этом духе... Чушь какая, кто же  идет  в  лес  по
ягоды  и  захватывает  с  собой  карандаш  с  бумагой?  А  если  все-таки?
Воображаю, какой благоговейный ужас меня охватит, если это и в самом  деле
так. Нет, мне положительно необходимо  отыскать  эту  корзинку  как  некий
символ, подтверждение того, который из нас двоих - нет, пятерых -  жив,  а
который умер. Необходимо подержать ее в  руках,  почувствовать  ее,  своею
кожей ощутить все эти бесконечные дожди, пролившие на нее за долгие  годы,
снега, покрывавшие ее зимой, солнечные лучи, сиявшие над ней. И вспомнить,
где был я и что поделывал, когда все это  происходило,  кого  любил,  кого
ненавидел, по какому поводу смеялся и почему плакал...  Я  найду  ведерко,
ощупаю его, прочитаю на его поверхности длинную книгу бытия,  всмотрюсь  в
собственное отражение в тусклом  металле,  покрытом  ржавчиной  и  следами
времени. Вы понимаете меня?..



                                    29

     В Касл-рок мы вернулись в начале шестого воскресного  утра,  накануне
Дня труда. Всю предыдущую ночь мы шли, не останавливаясь ни на минуту.  Ни
один из нас не скулил, не жаловался, хотя все до одного до  крови  натерли
ступни и были страшно голодны. У меня к тому же  голова  раскалывалась  от
жуткой боли, а ноги горели адским пламенем. Два раза нам пришлось  прыгать
с насыпи вниз, пропуская поезда. Один из них оказался попутным, однако шел
слишком быстро, чтобы на него вскочить. К мосту через Касл-ривер мы  вышли
перед рассветом. Крис оглядел его и повернулся к нам:
     - К черту, я пойду через мост напрямую. Если меня собьет  поезд,  что
ж, по крайней мере эта свинья "Туз" Меррил  будет  лишен  удовольствия  со
мной расправиться.
     Мы все последовали за Крисом через мост -  точнее  было  бы  сказать,
потащились. Поезда, на наше счастье, не было.  Затем  мы  перелезли  через
ограду свалки (в такую рань, да еще в воскресенье, ни Майло,  ни  Чоппером
тут, конечно, и не пахло) и напрямик вышли к  колодцу.  Первым  попробовал
ледяную воду Верн, потом и остальные, окатившись до пояса,  напились  так,
что больше не было возможности.  Утро  выдалось  прохладным,  поэтому  нам
пришлось надеть рубашки. Доковыляв до нашего пустыря,  мы  остановились  и
уставились на хижину, в которой все и начиналось. Смотреть друг  на  друга
нам почему-то не хотелось.
     - Ну, ладно, - вздохнул наконец Тедди, - увидимся в среду в школе.  Я
лично до тех пор, скорее всего, буду спать как убитый.
     - И я, - отозвался Верн. - Грубая сила меня износила...
     Крис стоял молча, что-то насвистывая сквозь зубы.
     - Эй, дружище, - окликнул его Тедди,  явно  ощущая  себя  неловко,  -
только без обид, договорились?
     - Без обид, - эхом отозвался Крис. Внезапно его мрачная,  изможденная
физиономия осветилась радостной улыбкой: - А все-таки,  черт  побери,  нам
это удалось! Мы им показали, всем им, так ведь?
     - Ага, - тихо вздохнул  Верн,  -  показали...  Теперь  Билли  покажет
м_н_е_.
     - Ну и что? - возразил Крис. - Я тоже получу  свое  от  Ричи,  Горди,
скорее всего, от "Туза", а Тедди - от кого-нибудь еще. Важно, что нам  это
у_д_а_л_о_с_ь_, елки-моталки!
     - Точно, удалось, - без особой уверенности проговорил Верн.
     Крис взглянул на меня, ища поддержки.
     - Нам это удалось, ведь так? - спросил он тихо. - Игра  стоила  свеч,
разве нет?
     - Стоила, Крис, безусловно, стоила, - заверил его я.
     - Да идите вы все на фиг, - махнул рукой Тедди, как будто мы говорили
о  какой-то  совсем  уж  полной  ахинее.  -  Устроили  здесь,   понимаешь,
пресс-конференцию по поводу успешного  завершения  выдающейся  экспедиции.
Давайте-ка скорее по домам, а то, наверное,  предки  уже  включили  нас  в
список жертв новоявленного маньяка. Ну, прощаемся?
     Мы обменялись на прощание рукопожатием, и Тедди с Верном  потопали  в
свою сторону. Я собирался уже отправиться к себе, но что-то меня удержало.
     - Я провожу тебя? - предложил Крис.
     - Конечно, если тебе так хочется.
     Некоторое время мы брели молча. В этот ранний час  Касл-рок  все  еще
спал как убитый. Тишина стояла полнейшая, и у меня возникло ощущение,  что
вот сейчас мы повернем за угол, на Карбайн-стрит,  и  там  увидим  "моего"
оленя, мирно щиплющего травку.
     - Они расколются, - проговорил наконец Крис.
     -  Безусловно,  только  не  сегодня  и  не  завтра.  Думаю,   пройдет
достаточно много времени, прежде чем у них развяжутся языки.  Быть  может,
годы.
     Он удивленно посмотрел на меня.
     - Видишь ли, Крис, они напуганы,  в  особенности  Тедди.  Он  страшно
боится, что его могут не взять в армию. Верн  тоже  до  чертиков  напуган.
Теперь у них будет немало бессонных ночей этой осенью,  время  от  времени
кто-то из них едва не проболтается, но, думаю, вовремя  прикусит  язык.  И
вот еще что. Знаешь,  это,  конечно,  выглядит  полнейшей  чушью,  но  мне
кажется, они постараются забыть обо всем, что произошло.
     Поразмыслив, Крис медленно кивнул.
     - Мне как-то не пришло в голову взглянуть на вещи  под  таким  углом.
Ты, Горди, прямо-таки видишь людей насквозь.
     - Хотелось бы мне, чтобы так и было.
     - Так оно и есть.
     Мы еще немного помолчали.
     - Никогда мне не выбраться из этой дыры, - проговорил  вдруг  Крис  с
тяжелым вздохом. - Что ж, будешь приезжать из колледжа на летние каникулы,
а мы  с  Верном  и  Тедди,  отпахав  семичасовую  смену,  сможем  с  тобой
встречаться в кабачке у Сьюки: вспомнить былое,  да  и  просто  поболтать.
Если тебе, разумеется, захочется, только вряд ли...
     Он горько усмехнулся.
     - Слушай, перестань! Какого черта ты себя хоронишь?  -  накинулся  на
него я, стараясь, чтобы в голосе моем звучал металл.
     В то же время в ушах у меня были слова  Криса:  "А  может,  я  это  и
сделал? Может, я отдал деньги старой чертовке, леди Саймонс,  но  несмотря
на это меня наказали, поскольку они так и не всплыли?  А  на  другой  день
старая чертовка заявилась в школу в  новой  юбке..."  Передо  мною  встали
глаза Криса в тот момент, когда он это говорил, почти срываясь на крик.
     - Я и не собираюсь хоронить  себя,  дружище,  -  печально  проговорил
Крис, - я просто называю вещи своими именами. И хватит об этом.
     Мы  дошли  до  перекрестка,  где  начиналась   моя   улица,   и   там
остановились.   Часы   показывали   четверть   седьмого.    У    магазина,
принадлежащего  дядюшке  Тедди,  остановился  фургон  с  надписью   "Санди
Телеграм". Водитель в футболке и джинсах швырнул на крыльцо  пачку  газет.
Перевернувшись в воздухе, она шлепнулась последней страницей - с комиксами
- вверх. Фургон поехал дальше. Я почувствовал,  что  нужно  сказать  Крису
нечто крайне важное, но слова не шли.
     - Давай "пять", дружище, - устало проговорил он.
     - Крис, подожди...
     - Пока, я говорю.
     Я протянул ему ладонь.
     - Ладно, до скорого.
     Ответил он уже своей обычной беззаботной улыбкой:
     - До скорого. Давай, чеши домой, готовь задницу для порки!
     Посмеиваясь и что-то напевая, он отправился своей дорогой.  Шагал  он
легко, как будто вовсе не натер до крови ступни, вроде меня,  не  протопал
несколько десятков миль практически без отдыха, как будто его не  искусали
комары и слепни. Было  такое  впечатление,  словно  он  возвращался  после
увеселительной поездки в роскошный особняк, а не в  трехкомнатный  домишко
(более подходящим словом была бы "хибара") с покосившейся входной дверью и
разбитыми окнами,  где  вместо  стекол  были  вставлены  листы  фанеры,  к
подонку-брату, который, вероятно, уже его поджидает в предвкушении трепки,
которую задаст "оборзевшему салаге", к неделями  не  просыхающему  отцу...
Слова застревают у меня в горле, когда я  вспоминаю  тот  миг.  Вообще,  я
совершенно убежден - хотя какой же я писатель после этого? - что для любви
не нужно слов, и более того, слова могут убить любовь. Вот точно  так  же,
если, незаметно приблизившись к оленю, шепнуть ему на  ухо,  чтобы  он  не
боялся, что никто его не обидит, то зверь  в  одно  мгновение  исчезнет  в
лесной чаще - ищи ветра в поле. Так что слова - это зло, а любовь - совсем
не то, что воспевают все эти безмозглые поэты  вроде  Маккьюэна.  У  любви
есть зубы, и она  кусается,  любовь  наносит  раны,  которые  не  заживают
никогда, и никакими словами невозможно заставить эти  раны  затянуться.  В
этом противоречии и есть истина: когда заживают раны от любви, сама любовь
уже мертва. Самые добрые слова способны убить любовь.  Поверьте  мне,  что
это так - уж я-то знаю. Слова - моя профессия, моя жизнь.



                                    30

     Черный ход оказался запертым, однако мне было  хорошо  известно,  где
спрятан запасной ключ. На кухне, тихой и ослепительно  чистой,  никого  не
было. Я осторожно повернул выключатель. Что-то не  припоминаю,  чтобы  мне
когда-либо доводилось вставать с постели раньше матери...
     Скинув с себя  рубашку,  я  засунул  ее  в  пластиковую  корзину  для
грязного белья возле стиральной машины, затем вытащил из-под мойки  чистую
тряпку и тщательно вытерся ею - лицо, шею, грудь,  живот.  После  этого  я
расстегнул молнию на джинсах  и  растер  пах,  пока  кожа  не  покраснела,
особенно в том месте, где присосалась гигантская пиявка.  Кстати,  у  меня
там  до  сих  пор  маленький  шрам  в  форме  полумесяца.   Жена   однажды
поинтересовалась его происхождением, и я совершенно  непроизвольно  соврал
ей что-то, уже не помню что.
     Закончив с растиранием,  я  с  омерзением  выбросил  ставшую  грязной
тряпку.
     Выудив дюжину яиц, я взболтал шесть штук в кастрюльке,  добавил  туда
немного ананасового сока и четверть кварты молока и только  присел,  чтобы
все это проглотить, как в дверях появилась мама с сигаретой во рту. На ней
был вылинявший розовый фартук, а тронутые сединой  волосы  она  стянула  в
тугой пучок на затылке.
     - Ты где пропадал, Гордон?
     - В поход с ребятами ходили, - ответил я, приступая к еде. -  Сначала
мы расположились в поле у Верна, но потом решили отправиться к  кирпичному
заводу. Мама Верна обещала сообщить тебе. Разве она этого не сделала?
     - Может, она сказала отцу...
     Словно розовое привидение, мама проскользнула мимо меня к мойке.  Под
глазами у нее были синяки. Она испустила тяжелый вздох, почти что всхлип:
     - Почему-то именно по утрам мне  так  не  хватает  Денниса...  Всегда
захожу к нему в комнату, а там пусто, понимаешь, Гордон, пусто...
     - Да, я понимаю.
     - Он постоянно спал с распахнутыми окнами, а его одеяло... Ты  что-то
сказал, Гордон?
     - Нет, мама, ничего.
     - А одеяло он натягивал на себя до самого подбородка, - закончила она
фразу и, повернувшись ко мне спиной,  уставилась  в  окно.  Меня  охватила
дрожь.



                                    31

     Никто так ничего и не узнал.
     То есть тело Рея Брауэра было, конечно, найдено, но ни мы,  ни  шайка
"Туза" Меррила никакого к этому отношения уже не имели. Хотя, быть  может,
анонимный звонок в полицию, в результате которого труп  был  обнаружен,  и
имел прямое отношение к "Тузу",  по-видимому,  решившему,  что  так  будет
безопаснее для всех. В любом случае, родители наши  остались  в  неведении
относительно того, где мы были и что поделывали в  выходные  накануне  Дня
труда.
     Как Крис и предполагал, папаша его еще не вышел из глубокого запоя, а
мать, по своему обыкновению, отправилась на это время в Льюистон к сестре,
оставив младших на попечении "Глазного Яблока". Тот день и ночь ошивался с
"Тузом" и его бандой, таким образом девятилетний Шелдон, пятилетняя  Эмери
и двухлетняя Дебора оказались предоставленными самим себе.
     Матушка Тедди забеспокоилась на вторую ночь и позвонила матери Верна,
которая ее успокоила, сообщив, что накануне ночью видела свет  в  палатке,
разбитой у них в поле. Мамаша Тедди, поостыв,  выразила  надежду,  что  мы
там, не дай Бог, не курим, на что ее собеседница заявила что ни  Верн,  ни
Билли табаком не балуются, как и, по ее мнению, друзья их.
     Что же касается моего старика, он, разумеется,  задал  мне  несколько
вопросов, на которые получил весьма уклончивые  ответы,  однако,  по  всей
видимости, они его удовлетворили. Пообещав, что как-нибудь сходит со  мной
на рыбалку, он закончил разговор и  более  к  нему  не  возвращался.  Быть
может, кое-что и всплыло бы, если  бы  наши  предки  собрались  вместе  по
горячим  следам,  в  течение  недели-другой,  но  этого  не  произошло.  В
общем-то, им всем было наплевать.
     Майло Прессман счел  за  благо  держать  язык  за  зубами;  очевидно,
тщательно все взвесив,  он  пришел  к  выводу,  что  показания  нескольких
человек, пускай и несовершеннолетних, о том, как он натравил на меня  пса,
не сулят ему ничего хорошего.
     Таким образом, история эта не стала достоянием  публики,  однако  она
имела продолжение.



                                    32

     Однажды, уже в конце месяца, я возвращался домой из школы, как  вдруг
черный "форд" модели 1952 года,  обогнав  меня,  притормозил  у  тротуара.
Тачка  эта  была  с  массой  прибамбасов:  перламутрово-белые  колпаки  на
колесах, высокие хромированные бамперы, искусственная роза на  антенне,  а
на багажнике красовалась нарисованная карта. Была  она  весьма  необычной:
сверху одноглазый валет, в нижней половине хохочущий бесенок, а еще пониже
- надпись готическим шрифтом: БЕШЕНЫЙ КОЗЫРЬ.
     Дверцы машины распахнулись, и оттуда  показались  старые  знакомые  -
"Туз" Меррил и "Волосан" Бракович.
     - Так ты говоришь, дешевка? - ухмыльнулся  Меррил.  -  Говоришь,  моя
матушка это обожает?