лыбаясь толпе, произнесла краткую речь насчет
того, как счастлива она, что столько людей собрались  отдать  дань  памяти
первым поселенцам,  отцам-основателям  нашей  великой  страны,  достойными
наследниками и продолжателями дела которых являются республиканцы во главе
с мэром Шарбонно ("Не забудьте вновь проголосовать за него на  предстоящих
в  ноябре  выборах",  -  призвала   она)   на   местном   уровне,   а   на
общенациональном - с Ричардом Никсоном, подхватившим факел свободы из  рук
"нашего  горячо  любимого  генерала".  [имеется  в  виду   генерал   Дуайт
Эйзенхауэр, президент США в 1953-61 гг.; Никсон в  его  администрации  был
вице-президентом, а выборы 1960  года,  уже  как  кандидат  в  президенты,
проиграл Джону Кеннеди]
     После этих слов в громадном брюхе Кэлвина  Спайера  громко  заурчало.
Все знали, что Кэлвин был, во-первых, демократом, а во-вторых,  католиком,
что  в  глазах  Сильвии  Додж  приравнивалось  к  смертному   греху.   Она
одновременно смутилась, выдавила жалкую улыбку и покрылась пятнами  гнева,
после чего обратилась к "присутствующей на этом  торжестве  нашей  славной
молодежи"  с  призывом  "достойно  нести  звездно-полосатый  стяг",   быть
патриотами своей страны и всегда помнить, что курение -  мерзкая,  вредная
привычка, от которой бывает рак. "Славная молодежь", которая  какие-нибудь
восемь лет спустя проявит свой патриотизм демонстрациями против  войны  во
Вьетнаме, а курить будет в основном не "кэмел" или "мальборо", а марихуану
и гашиш, слушала леди Додж без энтузиазма,  с  нетерпением  ожидая  начала
потехи.
     - Меньше слов, больше дела!  -  выкрикнул  кто-то  под  одобрительные
возгласы остальных. - Пора начинать!
     Мэр Шарбонно торжественно вручил  Сильвии  секундомер  и  полицейский
свисток, чтобы подать сигнал по истечении контрольных десяти минут.
     - Готовы? - обратился он к претендентам.
     Вся пятерка подтвердила готовность номер один.
     - Внимание... - разнесся голос  мэра  по  Главной  улице.  Он  поднял
коротенькую толстую руку и тут же резко дал отмашку: - НАЧАЛИ!!!
     Пять  физиономий  одновременно  склонились  к  тарелкам.  Послышалось
громкое чавканье, напоминающее топот сапог по грязи.  Болельщики  заорали,
поддерживая своих любимцев, но уже как только претенденты  расправились  с
первым пирогом, многие начали понимать, что назревает сенсация.
     Хоган-Задница,  чьи  шансы  из-за   его   молодости   и   неопытности
оценивались как  один  к  семи,  жрал,  будто  одержимый,  челюсти  его  с
пулеметным треском сокрушали корку (по  правилам  необходимо  было  съесть
только верхнюю корку, а нижнюю можно оставить), а когда она исчезла у него
во чреве, он  издал  губами  гулкий  всасывающий  звук,  словно  громадный
пылесос, и начинка  пирога  последовала  вслед  за  коркой.  Секунд  через
пятнадцать он оторвался от тарелки, весь вымазанный  брусничной  начинкой,
тогда   как   легендарный   Билл   Трейвис   не   справился   еще   и   _с
п_о_л_о_в_и_н_о_й_ пирога!
     Мэр, обследовав тарелку Хогана, объявил, что она достаточно чиста,  и
положил второй пирог. Выяснилось, что с первым Задница разделался за сорок
две секунды, установив рекорд соревнований за все годы их проведения.
     На второй он накинулся с удвоенной яростью.  Билл  Трейвис,  покончив
наконец  с  первым  пирогом,  обеспокоено   поглядывал   на   неожиданного
конкурента. Впоследствии он говорил друзьям, что столь достойный  соперник
появился у него впервые с 1957 года,  когда  Джордж  Гамаш  заглотнул  три
пирога за четыре минуты, после чего свалился замертво, и его еле откачали.
Откуда взялся этот чертов парень, или это, может, и есть черт? При мысли о
деньгах, которые он может потерять, в голове  у  Билла  помутилось,  и  он
удвоил усилия.
     Но если Трейвис их удвоил, то Задница утроил. Не  только  скатерть  и
салфетка, но и лоб и даже волосы  его  были  заляпаны  брусничным  джемом,
создавая впечатление, что он им потеет.
     - Готово! - воскликнул он, отваливаясь от тарелки,  прежде  чем  Билл
Трейвис успел прогрызть верхнюю корочку.
     - Полегче, паренек, полегче, - проговорил ему на ухо Шарбонно: он сам
поставил десять долларов на Билла Трейвиса. - С таким темпом как  бы  тебе
не стало плохо.
     Задница его как будто и не слушал, вгрызаясь в третий пирог.  Челюсти
его работали, как мясорубка. И тут...
     И тут я  должен  прервать  свой  рассказ,  чтобы  поведать  об  одной
немаловажной детали. В аптечке Хоганов имелась  некая  бутылочка,  на  три
четверти наполненная жидкостью противного желтого цвета, быть может, самой
гадостной, которая только существует на земле: касторовым маслом. Так вот,
теперь бутылочка была пуста. Дэви-Задница,  предвкушая  сладостную  месть,
вылакал эту мерзость до последней капли и даже облизал горлышко.
     Доканчивая третий пирог  (Кэлвин  Спайер,  явный  аутсайдер,  еще  не
справился и с первым), Задница прибег к заранее продуманному трюку. Вместо
пирогов он представил жирных,  вонючих  крыс  со  вспоротыми  животами,  а
вместо брусничного джема  -  вываливающиеся  из  крысиных  животов  тухлые
внутренности...
     Тем временем с третьим пирогом  было  покончено,  и  он  принялся  за
четвертый, опережая легендарного Билла Трейвиса  на  целый  пирог.  Толпа,
всегда падкая на сенсацию, уже неистово поддерживала без пяти минут нового
чемпиона.
     Однако становиться чемпионом Задница не имел ни желания  ни  сил:  он
уже выдохся, и не смог бы продолжать в таком темпе, даже если  бы  ставкой
была его собственная жизнь. К тому же, победа была  для  него  равносильна
поражению: не победы он жаждал, но мести. Касторка уже начала бунтовать  у
него в желудке, рот открывался и закрывался, как  у  вытащенной  на  берег
рыбы. Он потребовал пятый пирог, который должен был  стать  последним,  и,
уронив голову, вгрызся в корку,  после  чего  принялся  всасывать  в  себя
брусничный джем. В желудке громко забурчало: час страшной мести наступил.
     Переполненный сверх всякой меры  желудок  Хогана,  наконец,  восстал.
Задница поднял голову, повернулся к Биллу Трейвису и  открыл  рот,  щерясь
зубами, синими от брусники.
     Содержимое  его  желудка   выплеснулось   неудержимым   желто-голубым
фонтаном,  обдавая  несчастного  Трейвиса,  который  успел   лишь   издать
нечленораздельный звук.  Дамы  в  испуге  завизжали,  а  Кэлвин  Спайер  с
расширенными от ужаса глазами перегнулся через стол и  блеванул  прямо  на
прическу Маргерит Шарбонно, супруги мэра. Та с воплем принялась  ощупывать
волосы, покрытые жуткой смесью  из  брусники,  вареных  бобов  и  частично
переваренных гамбургеров (последние два блюда были ужином  Кэла  Спайера),
затем обернулась к своей  лучшей  подруге,  Марии  Лейвин,  и  тут  же  ее
вытошнило на ее замшевый жакет.
     Дальнейшие события произошли практически одновременно.
     Билл Трейвис обдал мощной струей рвоты два первых ряда зрителей.  При
этом на лице его было такое выражение, как будто он никак не мог поверить,
что все это - не сон.
     Джон Уиггинс, директор средней школы Гретны, раскрыл  рот  и,  будучи
воспитанным человеком, сделал это в собственную тарелку.
     Мэр Шарбонно, внезапно обнаружив себя  председательствующим  сборищем
холерных больных  вместо  вполне  достойного  мероприятия,  собирался  уже
объявить чемпионат прерванным по техническим  причинам,  но  вместо  этого
лишь испачкал микрофон.
     - Господи, спаси и сохрани! - взмолилась Сильвия Додж, после чего  ее
довольно скромный ужин - устрицы с лимоном, салат из шинкованной  капусты,
кукурузные  хлопья  с  сахаром  и  маслом,  а  также  кусочек  шоколадного
пирожного - нашел запасный выход и смачно растекся по мэрскому смокингу.
     Хоган-Задница переживал свой звездный час, стоя на  импровизированной
сцене и, с  улыбкой  до  ушей,  раскланиваясь  перед  публикой.  Блевотина
покрыла все вокруг. Рвало всех без исключения. Какого-то парня  в  джинсах
вытошнило прямо на пробегавшего мимо, совершенно  ошалевшего  пекинеса,  и
бедная  псина  чуть  не  захлебнулась.  Миссис  Брокуэй,  супруга  пастора
методистской церкви, испустила долгий стон, за которым последовали остатки
ростбифа, жареного картофеля и яблочного мусса.  Последний,  впрочем,  был
вполне  готов  к  повторному  употреблению.  Джерри   Мейлинг,   явившийся
понаблюдать  за   новым   триумфом   своего   механика,   решил   убраться
подобру-поздорову из этого дурдома, но не успел он отбежать  и  пятнадцати
ярдов, как поскользнулся и плюхнулся в теплую, вонючую  лужу,  после  чего
сдержаться уже не мог. Ему оставалось лишь поблагодарить Бога за  то,  что
надоумил  его  надеть  в  тот  вечер  рабочий  комбинезон.  Мисс   Норман,
учительницу  английского  и  латыни,  стошнило  в   собственный   кошелек,
достаточно объемный, чтобы принять  в  себя  хозяйский  ужин.  Ну,  и  так
далее...
     Хоган-Задница наблюдал за этим  пандемониумом  с  чувством  глубокого
удовлетворения и законной гордости. Никогда ему еще не  было  так  хорошо,
так покойно на душе... Он взял из дрожащей руки  мэра  Шарбонно  микрофон,
обтер его салфеткой и проговорил...



                                    17

     - Соревнование закончилось вничью!
     Вернув микрофон мэру, он спустился с трибуны и  отправился  домой,  к
матери, которая не присутствовала на соревновании, так как не с  кем  было
оставить двухлетнюю сестренку Дэви.
     - Ты победил?! -  воскликнула  она,  как  только  он  вошел,  весь  в
брусничном джеме и блевотине, так и не сняв с шеи салфетку.
     Дэви молча поднялся к себе, заперся в комнате и рухнул на кровать...
     С этими словами я допил "коку" Верна и швырнул бутылку в кусты.
     - Замечательно! - одобрил Тедди мой рассказ. -  А  дальше,  дальше-то
что было?
     - Понятия не имею.
     - Как это ты _п_о_н_я_т_и_я _н_е _и_м_е_е_ш_ь_? - не понял он.
     - Очень просто: это значит конец истории. Если автор  не  знает,  что
было дальше, значит, рассказу конец.
     -    Что-о-о?!    -    возмущенно    протянул    Верн,    с     таким
разочарованно-обиженным  видом,  будто  ему  вместо   обещанной   ватрушки
подсунули лягушку. - В чем же тут суть? Чем, черт  тебя  побери,  все  это
закончилось?
     -  Додумывайся  сам,  -  объяснил  ему  Крис,  -  у  тебя   же   есть
с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_е_ воображение.
     - Еще чего! - возмутился Верн. - Он сочинил эту сраную  историю,  вот
пускай он и применит _с_в_о_е_ воображение!
     - Да, Горди, чем же в конце концов все это кончилось для  Задницы?  -
принялся настаивать и Тедди. - Ты уж давай, досказывай...
     - Ну, - замялся я, -  думаю,  что  уж  папаша-то  его  присутствовал,
конечно, на соревновании и, придя домой, задал сыночку хорошую трепку.
     - Точно, - согласился Крис, - скорее всего, так и было.
     - А ребята, - добавил я, -  продолжали  дразнить  его  Задницей,  вот
только к этой кличке прибавилась, наверное, еще одна: Рыгайло-Блевайло.
     - Тоскливый какой-то конец, - угрюмо заметил Тедди.
     - Потому-то я его и опустил.
     - А ты не хочешь переделать его? - предложил Тедди. - К примеру,  он,
пристрелив  папашу,  убегает  из  дома  и   присоединяется   к   техасским
рейнджерам... Как тебе это нравится?
     Мы с Крисом обменялись взглядами, и Крис незаметно покрутил пальцем у
виска.
     - Ну, если так нравится _т_е_б_е_... - не стал я возражать Тедди.
     - А про Ле-Дио ничего новенького нет?
     - Сейчас нет, может, попозже будет. - Мне не хотелось  его  огорчать,
однако рассказывать что-то про Ле-Дио у меня не было ни малейшего желания.
- Жаль, что тебе не понравилась эта история.
     - Да нет же, еще как понравилась, особенно про блевотину, -  принялся
уверять Тедди. - Вот только конец маленько подкачал.
     - Да, - согласился Верн, - то, как всех там вывернуло наизнанку, было
великолепно. А насчет конца Тедди прав.
     - Ладно, пусть будет так, - вздохнул я.
     Крис поднялся: пора было трогаться в путь. Было еще совсем светло,  и
небо продолжало  сиять  какой-то  пронзительной  голубизной,  однако  тени
сильно удлинились - дело шло к  вечеру.  Ребенком,  помнится,  мне  всегда
казалось,  что  вечера  на  исходе  лета  наступали  как-то   уж   слишком
неожиданно, совсем не так,  как,  скажем,  в  июне,  когда  и  в  половине
десятого было еще совсем светло.
     - Который час, Горди? - спросил Крис.
     Взглянув на часы, я поразился: уже шестой...
     - Да, пора, - заторопился и Тедди. - Нужно разбить  лагерь  засветло,
чтобы успеть собрать дров. К тому же я проголодался.
     - Ладно, начнем устраиваться на ночлег в половине седьмого,  -  решил
Крис. - Возражений нет?
     Их не было. Мы двинулись в путь, но уже не по шпалам,  а  по  щебенке
возле рельс. Река вскоре осталась далеко позади, так, что ее и слышно  уже
не было. То и дело  приходилось  хлопать  себя  по  лицу  и  шее,  отгоняя
комаров. Впереди теперь шли Верн и Тедди,  оживленно  обсуждая  содержание
последних выпусков комиксов, а Крис, засунув руки в карманы,  двигался  со
мною рядом. Рубашка, все еще повязанная на поясе, хлопала его по бедрам  и
коленям, словно фартук.
     - Я слямзил у папаши несколько  штук  "уинстона",  -  сообщил  он.  -
Покурим после ужина.
     - Правда?! - обрадовался я. - Это здорово.
     - После ужина, - повторил Крис. - Закурить после еды  -  самое  милое
дело.
     - Это точно.
     Некоторое время мы шли молча.
     - А рассказ у тебя вышел классный, - неожиданно  сказал  Крис.  -  Не
обращай на них внимания, - он кивнул в сторону Верна  и  Тедди,  -  у  них
просто не хватает мозгов, чтобы понять.
     - Да ну, фигня это...
     - Перестань. Не фигня, и ты это прекрасно понимаешь.  Ты  собираешься
его записать? Ну, обработать и перенести на бумагу?
     - Наверное... Только позже. Я, видишь ли, не  умею  писать  вот  так,
сразу. Рассказ должен сначала сложиться в голове, так сказать, дозреть.
     - А как насчет концовки? Верн дурачок - конец этой истории, по-моему,
как раз таким и должен быть. Как в жизни, в нашей поганой жизни...
     - Чем же она такая уж поганая?
     - А что, нет?
     Крис нахмурился, но тут же рассмеялся:
     - А знаешь, я завидую тебе. Они из тебя выскакивают, словно  пузырьки
газа из "кока-колы", если хорошенько взболтать бутылку.
     - Что-что  из  меня  выскакивает?  -  переспросил  я,  хотя,  похоже,
прекрасно понимал, о чем он.
     - Да эти твои байки. Ведь это просто невероятно: ты их  рожаешь  одну
за другой, а им все конца нет. Вот  увидишь,  Горди,  ты  станешь  великим
писателем.
     - Не думаю.
     - Станешь. А может, когда-нибудь напишешь и о нас, о  нашем  детстве:
как мы жили, чем занимались...
     - Уж о тебе-то точно напишу, - ткнул я его локтем в бок. Отсмеявшись,
мы еще немного помолчали, затем он так же неожиданно спросил:
     - В школу тянет?
     Я пожал плечами. Что тут сказать? Разве в школу вообще может  тянуть?
После каникул хочется,  конечно,  повидать  друзей,  посмотреть  на  новых
учителей. К концу лета иногда даже устаешь от отдыха, но эта  усталость  -
ничто по сравнению с усталостью от учебы, которая наступает уже на  второй
неделе после начала занятий.
     - А знаешь, Горди, к следующим летним каникулам мы уже  будем  совсем
другими, - сказал вдруг Крис.
     - Как это? _П_о_ч_е_м_у_?
     - Средняя школа - не начальная. Там все будет по-другому, почти как в
колледже. Меня, Тедди и Верна запишут, скорее  всего,  в  производственный
класс, как и всех отстающих, - будем  вытачивать  пепельницы  и  мастерить
клетки для птиц. Верн, может, даже загремит во вспомогательный... Тебе  же
прямая дорога в гуманитарный, "продвинутый" класс. Там у тебя будут  новые
друзья, не чета нам... Уж до них-то смысл твоих  рассказов  станет  не  на
третьи сутки доходить... Вот так, Горди.
     - Черт с ними, с рассказами. Я не собираюсь расставаться ни с  тобой,
ни с Тедди, ни с Верном.
     - Ну и дурак.
     - Почему же это я дурак. Потому что не хочу бросать друзей?
     Замедлив шаг, он задумчиво взглянул на меня,  словно  решая:  сказать
или не говорить? Верн с Тедди уже  опередили  нас  чуть  ли  не  на  милю.
Солнце, клонясь к закату, выглядывало из-за верхушек  деревьев,  окрашивая
все  вокруг  в  золотистый  цвет.  Рельсы  поблескивали  уже  не  на  всем
протяжении, а лишь местами, как будто через каждые шестьдесят ярдов кто-то
по ним рассыпал бриллианты. Тем не менее, было все так  же  жарко,  и  пот
продолжал катить с нас градом.
     - Да, бросить, если ежу понятно, что _т_а_к_и_е_ друзья тебя до добра
не доведут, - жестко сказал, наконец, Крис. - Тем более  с  такой  семьей,
как у тебя. Ведь я все знаю про твоих  стариков:  на  тебя  им  совершенно
начхать. Твой старший брат был для них единственным солнышком в  окошке...
Вот так же и мой собственный папаша: когда Фрэнк угодил за решетку, у него
крыта поехала. На нас, младших, принялся срывать зло... Твой-то хоть  тебя
не лупит, но  это,  может,  даже  хуже.  Если  ты  ему  объявишь,  что  по
собственному желанию записался в производственный класс,  знаешь,  как  он
скорее всего прореагирует? Перевернет страницу  своей  гребаной  газеты  и
скажет: "Отлично, Гордон, пойди спроси у мамы, что у нас на  ужин".  И  не
говори мне, что это не так. Уж я-то знаю...
     Возражать ему я и не собирался. Он, разумеется, бью прав, но как  же,
черт побери, больно услыхать такое о слоем родителе, пусть даже от лучшего
друга.
     - Ты, Горди, еще ребенок...
     - Ну, спасибо, папочка!
     - Х_о_т_е_л_ бы я быть твоим папочкой! - ответил он неожиданно зло. -
Ты бы у меня только попробовал заикнуться о производственном классе!  Ведь
эти твои рассказы... Это  же  дар  Божий,  настоящий  талант,  как  ты  не
понимаешь! Собираешься зарыть его в землю, будто дитя  малое,  за  которым
некому присмотреть. Только круглые дураки и маленькие дети, оставшиеся без
присмотра, вечно все теряют, неспособны сохранить то, что дает им Бог. Ну,
так вот, если уж за тобой некому присматривать, быть  может,  мне  следует
этим заняться.
     Мне показалось, что он ждет, когда я на него  наброшусь  с  кулаками.
Лицо  его   сделалось   несчастным   под   зеленовато-золотистыми   лучами
предзакатного солнца. Крис  понимал,  что  только  что  нарушил  неписаный
ребячий закон, свято соблюдавшийся в те времена: можно говорить  все,  что
угодно, о другом пацане,  можно  смешивать  его  с  грязью,  обливать  его
дерьмом, но о родителях его _н_и _в  _к_о_е_м  _с_л_у_ч_а_е_  нельзя  было
произнести худого слова. Это было табу, за нарушение  которого  полагалась
неотвратимая и жестокая кара.
     - Подумай, Горди, что будет с  тобой,  с  твоими  историями,  которые
никто из нас не понимает, если ты вместе с нами пойдешь в  этот  идиотский
производственный класс лишь потому, что не хочешь разбивать  компанию.  Ты
станешь таким же болваном, как мы, будешь кидаться  ластиками  на  уроках,
красть по мелочам из магазинов, у тебя появятся приводы в полицию. А когда
немного подрастешь, то будешь вместе с нами угонять  тачки,  чтобы  катать
девиц по сельским кабакам, потом трахнешь одну из них, она обвинит тебя  в
изнасиловании, и ты на долгие годы загремишь в исправительную  колонию,  а
дальше все покатится как по наезженным  рельсам.  И  ты  уже  не  напишешь
н_и_ч_е_г_о_ - ни эту  историю  про  пожирателей  пирогов,  ни  какую-либо
другую. Ты станешь просто одним из многих дураков, у которых вместо мозгов
- дерьмо.
     Представляете, все это мне  выложил  двенадцатилетний  мальчишка!  Но
когда Крис Чамберс это  говорил,  лицо  у  него  было  такое  -  словно  у
умудренного жизнью  старика,  познавшего  все  на  свете...  Тон  его  был
совершенно спокойным, даже каким-то бесцветным, но именно он вселил в меня
настоящий ужас.
     Крис схватил меня за руку  и  сжал  так,  что  пальцы  у  меня  свело
судорогой. Я посмотрел ему в глаза  и  содрогнулся:  они