полу  между  Томасом  и
Бедой. Дядька протянул к креслу руку - одну руку, -  а  из  нее  как  ударит
синий свет. Кресло - в щепки. Тоненькие, как зубочистки.  Томас  едва  успел
закрыть лицо, а то бы щепки попали в глаза. Щепки вонзились в руки, в  щеки,
в подбородок. Даже в рубашку на животе, колючие такие. Но Томас  с  перепугу
боли не чувствовал.
   Он убрал руки, открыл глаза посмотреть, где страшный дядька. А  он  стоит
совсем близко, и вокруг плавают пушистые клочья из обивки кресла.
   - Томас? - снова спросил дядька и схватил Томаса за горло, как Пита.
   И Томас услышал собственный  голосок.  Будто  не  он  говорит,  а  кто-то
другой. И слова не его, а чужие:
   - Ты не умеешь Общаться.
   Страшный дядька, не выпуская Томаса, схватил его за  ремень,  оторвал  от
стены, поднял в воздух и грохнул об стенку, как Дерека. Сил нет как больно!

***

   Дверь из гаража в дом запиралась только на замок, цепочки на ней не было.
Клинт сунул ключи в карман и прошел на кухню. Было  десять  минут  девятого.
Фелина сидела за столом и в ожидании мужа читала журнал.
   Она подняла  глаза,  улыбнулась,  и  сердце  Клинта  затрепетало.  Как  в
слезливом романе, ей-богу. Что же это такое с ним  делается?  До  встречи  с
Фелиной он никого к себе в душу не пускал. Он предпочитал до всего  доходить
своим умом, без посторонней помощи, не имел  привычки  плакаться  в  жилетку
друзьям и очень  этим  гордился:  всякая  близость  может  принести  боль  и
разочарования, а он от  них  застрахован.  Но  когда  Клинт  впервые  увидел
Фелину, у него дух захватило,  и  он  понял,  что  от  его  неуязвимости  не
осталось и следа. Понял и обрадовался.
   До чего ей идет это простенькое синее платье с красным поясом и красными,
в тон ему, туфлями. Удивительная женщина: сильная, но  нежная,  волевая,  но
хрупкая.
   Фелина встала. Клинт подошел к жене, они обнялись и припали друг к  другу
губами. Ни слова, ни знака - просто стояли и целовались. В эту минуту Клинту
больше всего на свете хотелось тоже оглохнуть и онеметь. И чтобы ни  он,  ни
Фелина не умели читать по губам, не умели объясняться  знаками.  Потому  что
сейчас нет для них большей радости, чем просто быть вместе. А  слова  -  что
слова? Разве ими выскажешь, что у них в этот миг на душе?
   - А у нас сегодня  такое  случилось,  -  наконец  выпалил  Клинт.  -  Еле
дождался, чтобы тебе рассказать. Только приведу себя в порядок, переоденусь,
а в половине девятого отправимся в "Капрабелло",  сядем  в  уголке,  закажем
вина, спагетти, гренки с чесночным соусом.
   "И изжога нам обеспечена", - докончила Фелина.
   Клинт расхохотался. В самую точку! "Капрабелло" -  мировое  местечко,  но
еда там острая - сил нет, поэтому удовольствие всякий раз выходит им боком.
   Он опять поцеловал жену. Фелина вновь взялась за журнал, а  Клинт  прошел
через столовую и по коридору направился в ванную.  Там  он  открыл  кран  и,
дожидаясь, пока пойдет вода погорячее, включил электробритву. Бреясь, он все
время видел в зеркале свою ухмылку. Нет, все-таки в жизни ему очень повезло.
***

   Страшный дядька рычал ему в самое лицо,  засыпал  вопросами.  Спрашивает,
спрашивает. Да если бы Томас спокойненько сидел в кресле - и то не  смог  бы
ответить на все вопросы. Надо же сперва подумать. А дядька подумать не дает.
И Томас ведь не сидит в кресле - дядька прижал его к стене. Спина болела так
сильно - Томас чуть не заплакал.
   - Я наелся, я наелся, - повторял он. Обычно после  этих  слов  к  нему  с
расспросами или  рассказами  не  приставали,  чтобы  у  него  в  голове  все
хорошенько улеглось. Но на страшного дядьку эти слова  не  действовали.  Ему
все равно, улеглось у Томаса в голове или не улеглось, - он требовал  ответа
немедленно. Кто такой Томас? Кто его мать? Кто отец? Откуда  он?  Кто  такая
Джулия? Кто такой Бобби? Где Джулия? Где Бобби?
   - Выходит, недаром у тебя морда такая тупая, - проворчал дядька. -  Ты  и
впрямь круглый дурак. Небось и не сообразишь, про что я спрашиваю, а?
   Он больше не прижимал Томаса к стене, но  Томас  все  равно  не  доставал
ногами до пола. Одной рукой дядька сжимал  ему  горло,  и  Томас  задыхался.
Другой рукой дядька ударил его по  лицу.  Сильно-пресильно.  Томас  старался
сдержать слезы, а они все льются. Ему было больно и страшно.
   - Зачем таким недоумкам вообще жить на свете? - сказал дядька.
   Он разжал руку, и  Томас  грохнулся  на  пол.  А  Беда  смотрит  на  него
злорадным взглядом. Ох, и рассердился Томас. Боится, а сердится. И  что  это
на него нашло? Раньше почти никогда не сердился, а теперь вот  и  боится,  и
сердится. А дядька глядел на него как на букашку какую-то или сор  на  полу,
который надо вымести.
   - Я бы таких убивал сразу после рождения. Какая от тебя польза?  Тебя  бы
еще в младенчестве следовало придушить или пустить на котлеты для собак.
   В большом мире Томасу уже  случалось  слышать  злые  слова,  ловить  злые
взгляды. Джулия кричала его обидчикам. Чтобы Они Заткнулись И Проваливали. А
Томасу велела: пусть он с ними не церемонится и отвечает: "Фу,  как  грубо!"
Сейчас Томас очень рассердился, и Было За  Что.  Даже  если  бы  Джулия  ему
ничего не объясняла, он бы все равно рассердился. Ему иногда и так ясно, что
хорошо, а что плохо.
   Страшный дядька лягнул его ногу. Хотел еще лягнуть, но за окном  раздался
шум. В окно заглядывали санитары. Они разбили  стекло  в  форточке,  и  один
просунул руку - собирался открыть окно.
   Страшный дядька услыхал звон и обернулся. Он протянул руку  к  окну,  как
будто останавливал санитаров, чтобы они  расхотели  залезть  в  комнату.  Но
Томас понял, что на самом деле он сейчас ударит в них синим светом.
   Предупредить их? Да ведь они не услышат, а может, и не обратят  внимания.
И Томас, пока страшный дядька не видит (он как раз отвернулся к окну), начал
отползать.  Ползти  было  больно,  Томас  перепачкался   в   крови   Дерека,
разлившейся по полу. Мало того что он сердится и боится, его еще и мутит  от
крови.
   Синий свет. Яркий-преяркий.
   Раздался взрыв.
   Зазвенело стекло, но громче звона был грохот. Страшный грохот, как  будто
все окно рухнуло на санитаров, а в придачу кусок  стены.  Снаружи  донеслись
крики. Одни быстро оборвались, а другие все неслись  и  неслись,  как  будто
там, в темноте за разбитым окном, кому-то очень больно, больнее, чем Томасу.
   И Томас не обернулся. Он уже почти дополз до кровати Дерека, а оттуда,  с
пола, окна все равно  не  видно.  Да  и  некогда  оглядываться:  он  наконец
сообразил, что делать, куда ползти дальше, пока  дядька  снова  за  него  не
взялся.
   Раз-два - и он уже у того края кровати, где лежит подушка. Поднял  глаза.
С кровати свешивалась рука Дерека. Кровь бежала из-под рукава, по руке  и  -
кап-кап-кап с пальцев. Ох, как не хотелось Томасу притрагиваться к  мертвому
телу, хоть это и тело друга! Но в жизни всегда так: приходится делать и  то,
что не хочется. Томас уже привык. Он  уцепился  за  край  кровати  и  быстро
подтянулся. Он спешил, стараясь не замечать боль в спине и лягнутой ноге,  а
то заметит - и боль отнимет у него силы. Вот он, Дерек, на кровати.  Весь  в
крови, глаза открыты, рот открыт. И жалко его,  и  страшно.  А  из-под  него
выглядывают фотографии его папы и мамы.  Со  стенки  упали.  А  Дерек  лежит
мертвый. Теперь он навсегда останется в Гиблом Месте. Навсегда.
   Томас взялся за ножницы, которые торчали  из  тела  Дерека,  и  осторожно
вытащил. Ничего, Дереку не больно. Он уже никогда не почувствует боли.
   - Эй, - окликнул страшный дядька.
   Томас обернулся. Дядька шел прямо на него И Томас изо всей силы ткнул его
ножницами. У дядьки вытянулось лицо. Ножницы воткнулись ему в  плечо,  и  он
еще больше удивился. Выступила кровь. Томас выпустил ножницы.
   - За Дерека, - сказал он. А потом сказал:
   - И за меня.
   Он не знал, что из этого получится. Думал, может, пойдет кровь, и  дядьке
станет больно, и он умрет, как Дерек. Или, может,  удастся  убежать.  В  том
конце комнаты вместо окна и куска стены теперь дырка  с  дымящимися  краями.
Что, если шмыгнуть к ней, вылезти на улицу? Хоть там и ночь, но все равно  А
получилось такое, чего Томас не ожидал. Страшный дядька  будто  не  заметил,
что ему в плечо воткнулись ножницы и что из него  течет  кровь.  Он  схватил
Томаса и опять поднял его в воздух. И шмякнул о тумбочку  Дерека.  Больно  -
больнее, чем о стенку: у тумбочки ручки и острые углы, а у стенки нет.
   Внутри у Томаса  хрустнуло,  затрещало.  И  Томас  вдруг  сразу  перестал
плакать. Вот чудеса Больше ему не плачется, точно он выплакал все  слезы  до
капельки.
   Возле самого его лица  -  лицо  Беды  Близко-преблизко.  Глаза  в  глаза.
Страшные глаза: голубые, а как будто темные. Вроде бы они снаружи голубые, а
под голубым - темнотища, как в дырке, которая вместо окна.
   И еще вот что чудно. Томас уже не так боялся. Будто из  него  вышел  весь
страх - вот как слезы выплакались. Он смотрел в глаза Беде, видел темноту  -
большую-большую, больше, чем ночь, которая наступает, когда уходит солнце, -
и понимал: Беда хочет, чтобы он умер, и сделает так, чтобы он умер,  но  это
ничего. Он всегда думал, что умереть  -  это  очень  страшно,  а  теперь  не
очень-то и боится. Смерть, конечно, Гиблое Место, и ему туда не хочется,  но
он вдруг почувствовал странную радость: что-то говорило ему, что  там  будет
не так одиноко, как ему казалось прежде, и даже не так одиноко,  как  здесь.
Там, наверху, кто-то добрый, и он любит Томаса - любит крепче,  чем  Джулия,
даже крепче, чем папа. Кто-то добрый и светлый, без единой  темнинки.  Такой
светлый, что смотреть на него в упор невозможно.
   Страшный дядька одной рукой прижал Томаса к тумбочке, другой выдернул  из
плеча ножницы.
   Вонзил в Томаса.
   Внутри у Томаса заструился свет. Ярче и ярче.  Тот  самый  любящий  свет.
Томас понял, что уходит из этого мира. Когда  он  совсем  уйдет,  хорошо  бы
Джулия узнала, как храбро он держался  до  последней  минуты,  как  перестал
бояться,  плакать,  как  ударил  Беду  ножницами.  Совсем  забыл:  надо   же
протелевизить Бобби, что идет Беда! И он начал телевизить.
   Ножницы опять вонзились в Томаса.
   Нет, телевизить про Беду - это потом. Сперва нужно передать  Джулии,  что
Гиблое Место не такое уж  гиблое.  Что  там  свет,  и  свет  ее  любит.  Она
обязательно должна узнать, а то она не верит. Она тоже думает, что там темно
и одиноко. И поэтому у нее каждая минута на счету, поэтому  она  так  боится
чего-то  не  успеть,  хочет  поскорее   все   перечувствовать,   перевидеть,
перепробовать, узнать. Поэтому так старается, чтобы Томас и Бобби ни  в  чем
не нуждались, если С Ней Что-Нибудь Случится.
   И снова ножницы вонзились в Томаса.
   Ей с Бобби хорошо, но по-настоящему хорошо станет лишь тогда,  когда  она
поймет: не надо злиться из-за того, что все в конце концов уходит в  большую
темноту. Джулия добрая, ни за что не подумаешь, что на самом  деле  она  все
время злится. Томас и сам только что догадался. Свет внутри  разгорался  все
ярче и ярче, и Томас вдруг ясно увидел, что Джулия совсем извелась от гнева.
Она злится оттого, что все ее тяжкие труды, все  надежды,  мечты,  поступки,
вся ее любовь - все  это  впустую.  Ведь  рано  или  поздно  каждый  человек
насовсем умирает.
   Снова ножницы...
   А рассказать ей про свет - она и перестанет злиться. И  Томас  телевидил,
телевизил - и про Беду, и про то, как он любит сестру и Бобби, и про то, что
ему сейчас открылось. Только бы все это не перепуталось!
   "Берегитесь. Беда, идет Беда, там свет, он тебя любит. Беда, я тоже  тебя
люблю, там свет, свет, ИДЕТ БЕДА..."

***

   В 20.15 "Тойота"  мчалась  по  шоссе  Фут-Хилл  по  направлению  к  шоссе
Вентура, которое пересекало долину Сан-Фернандо и, чуть-чуть  не  доходя  до
побережья, на севере сворачивало к Окснарду, Вентуре и Санта-Барбаре. Джулия
жала на всю железку, ехать медленнее она  просто  не  могла.  Бешеная  гонка
успокаивала ее; если сбросить скорость ниже девяноста километров  в  час,  у
нее окончательно сдадут нервы.
   Из динамиков стереомагнитофона  неслись  звуки  оркестра  Бенни  Тудмена.
Задорные мелодии с замысловатыми ритмами  как  нельзя  лучше  подходили  для
стремительной езды. Если бы  сумрачные  вечерние  холмы  с  россыпями  огней
проносились не за окном, а на  киноэкране,  музыка  Гудмена  была  бы  самым
удачным сопровождением таким кадрам.
   Джулия прекрасно понимала, почему ее  лихорадит.  Нежданно-негаданно  они
приблизились к осуществлению своей Мечты. Но стоит ей исполниться  -  и  они
утратят все. Все. Надежду. Друг друга. А может, и расстанутся с жизнью.
   Бобби знал: когда Джулия за рулем, можно не волноваться. Он даже позволил
себе  немного  соснуть,  хотя  машина  летела  со  скоростью  сто   тридцать
километров в час, а Джулия, насколько ему известно, прошлой ночью  спала  не
больше трех часов. Изредка она поглядывала на мужа и думала: "Какое счастье,
что он рядом".
   Стало быть, Бобби еще не сообразил, почему они лезут из кожи  вон,  чтобы
угодить клиенту, почему, забыв обо всем на  свете,  гонят  в  Санта-Барбару,
чтобы там копаться в личной жизни Поллардов. Его  недоумение  только  лишний
раз доказывает, что Бобби действительно  честный  малый,  каким  она  его  и
считала. Ради клиентов ему случается нарушать правила и обходить  закон,  но
при прочих обстоятельствах щепетильнее его в целом свете  не  найти.  Как-то
раз  они  остановились  у  газетного  автомата   купить   воскресный   номер
"Лос-Анджелес тайме". Бобби опустил четыре монеты по двадцать  пять  центов,
но автомат опять оказался  неисправен  и,  выдав  Бобби  номер  газеты,  три
монетки вернул. Бобби тут  же  бросил  их  обратно  в  щель,  хотя  этот  же
неисправный автомат прежде не раз глотал  его  монеты  и  за  несколько  лет
нагрел Бобби на пару долларов. Джулия посмеялась над чистоплюйством мужа, но
Бобби только покраснел и отмахнулся:  "Ладно,  чего  уж  там.  Эта  железяка
надует кого-нибудь - и хоть бы хны, а я так не могу".
   Зато Джулия уже смекнула,  почему  они  так  расстарались  для  Полларда.
Загрести сразу столько денег - такая удача выпадает лишь раз  в  жизни.  Тот
самый Единственный Шанс, о котором мечтает всякий аферист, да не всякому  он
достается. Едва Фрэнк открыл сумку, показал им свое  богатство  и  прибавил,
что в мотеле у него есть еще, как  Бобби  и  Джулия  оказались  в  положении
подопытных крыс, помещенных в лабиринт, в конце которого их дожидается кусок
пахучего сыра. Как бы они ни уверяли друг друга, что взялись за дело  не  из
корысти, факт остается фактом. Когда  Фрэнк,  прошлявшись  черт  знает  где,
вернулся в больничную палату и принес с собой триста тысяч долларов, ни она,
ни Бобби даже не заикнулись о том, что денежки-то, поди, краденые. А ведь  к
тому времени стало ясно как божий день, что Фрэнк вовсе не такой уж невинный
агнец. Почуяв запах сыра, они не устояли и очертя  голову  ринулись  вперед.
Еще бы. Благодаря Фрэнку они получали возможность вскоре  бросить  каторжную
работу и осуществить Мечту быстрее,  чем  ожидали.  Чтобы  достичь  желанной
цели, они  не  побрезговали  бы  ни  крадеными  деньгами,  ни  сомнительными
средствами. Одно утешение, что, поддавшись жадности, они не совсем  потеряли
совесть: ведь им ничего не стоило прикарманить денежки и бриллианты  Фрэнка,
а его самого отдать на растерзание его ненормальному брату. А может,  и  эта
добросовестность - попросту уловка, достоинство,  которым  можно  козырнуть,
когда они станут упрекать себя за не слишком благородные поступки и порывы?
   Да, Джулия понимала, откуда у них такое рвение. Но Бобби ничего объяснять
не стала. Спорить с ним неохота. Пусть доходит своим умом и  решает,  как  к
этому отнестись. Если она сама попытается ему  растолковать,  он  полезет  в
бутылку. А если и признает, что в ее словах  есть  доля  правды,  то  станет
кивать на Мечту, на благородную  цель  и  в  конце  концов  оправдает  любые
средства. Но Джулия считала,  что  цель,  достигнутая  гнусными  средствами,
неминуемо теряет свое благородство. Конечно, упустить Единственный Шанс было
бы непростительно - соблазн чересчур велик, и все же,  не  дай  бог,  чтобы,
добившись своего, они обнаружили, что лучезарная Мечта померкла от грязи.
   Но от этих мыслей решимости у Джулии не убавилось.  Она  гнала  что  было
духу.  Какая-никакая,  а  разрядка.  И  потом,  при   такой   гонке   страхи
улетучиваются, а с ними и осторожность. Осторожность сейчас  не  нужна,  она
только помешает Джулии вступить в опасную схватку с Поллардами. А схватки не
избежать - иначе Бобби и Джулии не  видать  несметного  богатства,  сулящего
спокойную жизнь, как своих ушей.
   Позади  "Тойоты"  на  шоссе  не  было  видно  ни  одной  машины.   Джулия
пристроилась за каким-то автомобилем  и  ехала  так  с  четверть  километра.
Внезапно Бобби вскрикнул, резко подался вперед, словно они вот-вот во что-то
врежутся. Ремень безопасности туго натянулся. Бобби схватился за голову, как
будто у него сильнейший приступ мигрени.
   Испуганная Джулия тут же отпустила акселератор и затормозила.
   - Бобби, ты чего?
   Хриплым от ужаса и жестким от  напряжения  голосом,  заглушая  музыкантов
Бенни Гудмена, Бобби произнес:
   - Беда, берегитесь, Беда, там свет, он тебя любит...

***

   Золт взглянул на окровавленное тело у своих  ног.  Поторопился  он  убить
Томаса. Надо было перенестись вместе с ним в укромное  местечко,  а  уж  там
пытками добыть нужные сведения. С таким идиотом пришлось бы  провозиться  не
один час, но игра стоила свеч. Опять же удовольствия больше.
   Что поделаешь:  не  сумел  с  собой  совладать.  Подобной  ярости  он  не
испытывал с того дня, как наткнулся на труп матери. Он  хотел  отомстить  не
только за мать, но за всех, кто заслуживает отмщения и до сих  пор  остается
неотомщенным. Господь  избрал  его  орудием  своего  гнева,  и  Золт  жаждал
исполнить свое предназначение - но не обычным способом.  Вцепиться  в  горло
грешнику и насытиться его кровью - этого мало. Золту хотелось не просто пить
кровь, но упиться ею допьяна, купаться в крови, стоять по колено в  кровавых
потоках, бродить по  земле,  пропитавшейся  кровью.  Пусть  только  мать  не
сковывает его ярость запретами, пусть только Господь развяжет ему руки.
   Вдалеке завыли сирены. Времени в обрез.
   В плече пульсировала жгучая боль.  Ножницы  пронзили  мышцу  и  царапнули
кость. Ничего: дело поправимое. После путешествия  плоть  восстановится  как
надо.
   Золт бродил по комнате, усыпанной осколками. Найти бы  хоть  какой-нибудь
предмет, который поможет напасть на след этих самых Бобби и Джулии.  Они-то,
наверно, знают, кто такой Томас и  откуда  у  него  этот  удивительный  дар,
который Золт не сподобился унаследовать даже от своей благословенной матери.
   Золт перетрогал множество предметов и  обломков  мебели,  но  в  сознании
возникали только образы Томаса, Дерека да еще  санитаров,  которые  за  ними
ухаживали. На глаза ему попался раскрытый альбом, валявшийся возле стола, на
котором Золт прикончил Дерека.  На  страницах  причудливо  расположены  ряды
красочных вырезок. Золт поднял альбом, перелистал. Что за  штука  такая?  Он
попытался разглядеть лицо последнего, кто держал альбом в руках. На сей  раз
повезло: он наконец увидел кого-то, кроме обитателей этого заведения,  -  не
санитара, не идиота.
   Ладно скроенный малый. Ростом пониже Золта, но не менее крепкий.
   Вой сирен с каждой секундой приближался.
   Золт правой рукой провел по обложке альбома. Кто он?.. Кто?..
   Иногда таким способом удавалось узнать много, иногда  не  очень.  Сегодня
этот способ - его последняя надежда. Если он не поможет, все пропало:  тайна
редкостных способностей недоумка так и останется неразгаданной.
   Кто он?
   Так. Имя уже известно. Клинт.
   Сегодня Клинт сидел  в  кресле  Дерека  и  листал  альб