рии,  которые  по
весне украшаются гирляндами чудесных цветов.
   Зная  о  моих  проблемах,  Саша  уже  давно  оклеила  стекла   своего
"Эксплорера"  затемненной  солнцезащитной  пленкой,  и  тем   не   менее
открывавшийся из машины вид был  несравнимо  ярче,  чем  то,  к  чему  я
привык.
   Я приспустил темные очки и поглядел поверх оправы.  Сплетения  еловых
лап казались искусной темной  вышивкой  на  изумительном  лилово-голубом
фоне, вечернее небо светилось какой-то  тайной,  отбрасывая  на  лобовое
стекло машины загадочные блики.
   Я поспешно водворил очки  на  место  и  не  только  для  того,  чтобы
защитить глаза, но и потому, что меня внезапно захлестнула волна острого
стыда: я тут наслаждаюсь редкой для меня поездкой при свете дня, а  отец
в это время умирает.
   Саша  вела  машину  хоть  и  осмотрительно,  но   быстро,   даже   не
притормаживая на тех перекрестках, где не было автомобилей.
   - Я пойду с тобой, - сказала она.
   - В этом нет необходимости.
   Неприязнь Саши к врачам, медсестрам и вообще  всему,  что  связано  с
медициной, граничит с патологической фобией. Непоколебимо веруя  в  силу
витаминов,  минеральных   пищевых   добавок,   позитивное   мышление   и
способность излечивать тело  силой  мысли,  она  большую  часть  времени
считает,  что  будет  жить  вечно,  и  только  посещение   какого-нибудь
медицинского учреждения способно на часок-другой лишить Сашу уверенности
в том, что ей удастся избежать конечной участи любого существа из  плоти
и крови.
   - Да нет, - продолжала упираться Саша, - я должна  быть  с  тобой.  Я
очень люблю твоего папу.
   Она пыталась казаться спокойной,  но  дрожь  в  голосе  выдавала  ее.
Невольно я ощутил огромную признательность к этой девушке: ради меня она
была готова отправиться в то место, которое было  ей  ненавистно  больше
всего на свете.
   - Мне хочется побыть с ним наедине то недолгое время, которое  у  нас
осталось, - проговорил я.
   - Честно?
   - Честно. Кстати, уезжая из  дома,  я  забыл  оставить  Орсону  ужин.
Может, ты вернешься и позаботишься о псине?
   - Конечно, - ответила Саша, испытывая облегчение оттого, что теперь и
у нее  появилось  дело.  -  Бедняжка  Орсон!  Они  с  твоим  папой  были
настоящими друзьями.
   - Могу поклясться: он чувствует, что происходит.
   - Наверняка. Животные все чувствуют.
   - А Орсон - особенно.
   С Оушн-авеню Саша свернула налево  и  выехала  на  Пасифик-авеню.  До
больницы Милосердия оставалось два квартала.
   - С ним все будет хорошо, - проговорила Саша.
   - Он наверняка по-своему  горюет,  хоть  и  старается  не  показывать
этого.
   - Я попробую утешить его. Крепко обниму и расцелую.
   - Отец был единственной ниточкой, связывавшей Орсона со светом.
   - Теперь этой ниточкой стану я, - пообещала Саша.
   - Он не может постоянно жить в темноте.
   - У него буду я, а я никуда исчезать не собираюсь.
   - Правда? - переспросил я.
   - С ним все будет хорошо.
   На самом деле мы говорили уже не о собаке.
   Больница  представляла  собой  типичное  калифорнийское   трехэтажное
строение в средиземноморском стиле, возведенное еще в те времена,  когда
это  понятие  не  ассоциировалось  с   дешевым   и   бездушным   типовым
строительством. Глубоко утопленные окна привлекали взгляд  позеленевшими
от времени бронзовыми рамами. Комнаты, расположенные  на  первом  этаже,
скрывались  в  тени  нависших  над  ними  крытых  балконов  с  арками  и
известняковыми колоннами.  Некоторые  были  увиты  спускавшимися  сверху
одеревеневшими плетями бугенвиллей. В этот  день,  несмотря  на  то  что
весна наступила всего пару недель назад, с карнизов и  подоконников  уже
ниспадали каскады малиновых и ярко-фиолетовых цветов.
   Набравшись духу, я  сдвинул  вниз  темные  очки  и  несколько  секунд
любовался этим умытым солнцем пиршеством красок.
   Саша остановила машину возле бокового входа. Я принялся освобождаться
от ремня безопасности, а она,  положив  ладонь  на  мою  руку,  легонько
стиснула ее.
   - Позвони мне на сотовый, когда за тобой надо будет приехать.
   - Я буду уходить уже после захода солнца. Дойду пешком.
   - Ну, если ты так хочешь...
   - Да, хочу.
   Я снова приспустил солнцезащитные очки. На сей раз  для  того,  чтобы
увидеть Сашу Гуделл такой, какой я не видел ее никогда. При свете свечей
ее серые глаза кажутся глубокими и чистыми. Такими же они оказались и  в
этом солнечном мире. Ее густая шевелюра цвета красного  дерева  искрится
при свечах,  словно  вино  в  хрустале,  однако  ласковые  прикосновения
солнечных лучей сделали ее волосы еще более блестящими.  На  ее  нежном,
как лепесток розы, лице едва виднелись легкие морщинки.  Их  линии  были
знакомы мне так же хорошо, как все созвездия на ночном небе,  которые  я
рассматривал из года в год.
   Движением пальца Саша водрузила мои очки на место.
   - Не глупи.
   Но я - человек, а глупость присуща всем людям.
   И если мне суждено ослепнуть, то видение ее лица  будет  поддерживать
меня в этой вечной темноте.
   Подавшись вперед, я поцеловал ее.
   - Ты пахнешь кокосом, - сказала Саша.
   - Стараюсь.
   Я поцеловал ее снова.
   - Тебе больше нельзя оставаться на свету, - твердо проговорила она.
   Оранжевое солнце  уже  наполовину  погрузилось  в  море,  но  светило
по-прежнему  ярко.  Непрерывный  термоядерный  кошмар,   бушевавший   на
расстоянии  в  сто  сорок  девять  миллионов  километров  от  Земли,  не
прекращался ни на секунду. В некоторых местах поверхность Тихого  океана
напоминала расплавленную медь.
   - Ну, иди же, кокосовый мальчик. Вытряхивайся из машины.
   Неуклюжий, как человек-слон, я выбрался из "Эксплорера" и заторопился
по направлению к больнице, глубоко засунув руки в карманы куртки.
   Я лишь раз оглянулся назад. Саша провожала меня взглядом. Увидев, что
я смотрю на нее, она ободряющим жестом подняла вверх большой палец.
 
3 
 
   Когда я переступил порог больницы,  Анджела  Ферриман  уже  поджидала
меня в коридоре. Она работала вечерней медсестрой на третьем  этаже,  но
сейчас спустилась вниз специально, чтобы встретить меня.
   Милая, добросердечная женщина, которой  давно  перевалило  за  сорок,
Анджела была болезненно-худой,  с  необычайно  прозрачными  глазами.  Ее
страсть к целительству граничила с одержимостью. Казалось,  эта  женщина
заключила с дьяволом какую-то фантастическую  сделку,  чтобы  только  ей
позволили  лечить  людей,  и  теперь  ради  выздоровления  больных  была
вынуждена отдавать всю свою душу до последней капельки.
   Анджела выключила свет в коридоре, а затем обняла меня.
   В свое время, когда  я  болел  всевозможными  детскими  -  ветрянкой,
свинкой, простудами, - а затем  и  взрослыми  болезнями,  но  не  мог  в
отличие от всех  остальных  лечиться  обычным  манером,  Анджела  всегда
являлась моим добрым ангелом. Будучи  моей  приходящей  медсестрой,  она
переступала порог нашего дома ежедневно.
   Крепкие костлявые объятия этой женщины значили в ее работе ничуть  не
меньше, чем грелки, термометры, роторасширители и шприцы. Однако  сейчас
они скорее напугали, нежели приободрили меня. Я спросил:
   - Он жив?
   - Пока да, Крис. Еще держится, но, по-моему, только ради тебя.
   Я вышел на площадку располагавшейся рядом запасной лестницы, и, когда
за моей  спиной  захлопнулась  дверь,  Анджела  вновь  включила  свет  в
коридоре.
   Освещение здесь было тусклым и не представляло для меня опасности, но
я все же решил не снимать темные очки и поспешил наверх.
   Наверху меня уже ждал Сет Кливленд, лечащий врач  моего  отца  и  мой
тоже. Высоченный, с такими широкими плечами, что он,  по-моему,  мог  бы
поддерживать один из больничных порталов,  этот  человек  тем  не  менее
никогда не возвышается над собеседником, двигается с грацией, которой от
него трудно ожидать,  и  говорит  голосом  доброго  медведя  из  детской
сказки.
   -  Мы  постоянно  даем  ему  обезболивающее,  -  сообщил  мне  доктор
Кливленд, выключая лампы дневного света под потолком, - так что он вроде
как дрейфует между сознанием и забытьем. Но каждый раз, приходя в  себя,
спрашивает о тебе.
   Я наконец снял темные очки и, сунув их в  нагрудный  карман  рубашки,
быстро пошел по коридору - мимо палат с пациентами,  страдающими  самыми
различными недугами и в самых различных их стадиях.
   Одни лежали в бессознательном состоянии, другие сидели возле подносов
с ужином. Те из них, кто заметил, что в коридоре выключили  свет,  сразу
же догадались, в чем дело, и, отвлекшись  от  еды,  повернули  головы  к
открытым дверям своих палат. Им хотелось поглядеть на меня, когда я буду
проходить мимо.
   Я, надо признаться, пользуюсь в Мунлайт-Бей  печальной  известностью.
Из двенадцати тысяч его жителей и трех тысяч студентов колледжа Эшдон  -
либерального   частного   учебного   заведения,   где   преподают    как
гуманитарные, так  и  технические  дисциплины,  -  я  являюсь,  пожалуй,
единственным человеком, имя которого известно здесь всем  и  каждому.  И
тем не менее мало кто из горожан имел возможность хоть раз увидеть меня.
Чему тут удивляться, если жизнь моя сродни жизни ночной птицы!
   По мере  того  как  я  двигался  по  коридору,  медсестры  и  сиделки
произносили мое имя или протягивали руки  для  приветственного  пожатия.
Думаю, их теплые чувства по отношению ко мне были вызваны не тем, что  я
такой уж замечательный, и даже не любовью к  моему  отцу,  хотя  в  него
действительно влюблялся каждый, кто хоть однажды с ним столкнулся.  Нет,
просто эти люди до  глубины  души  являлись  истовыми  целителями,  а  я
воплощал собой их мечту - человек,  которого  они  лечили  всю  жизнь  и
мечтали, надеялись когда-нибудь сделать здоровым. Я нуждался в лечении с
первых дней своей жизни, и все же исцелить меня не мог никто.  И  они  -
тоже.
   Отец лежал в двухместной палате, но вторая койка сейчас пустовала.  Я
в нерешительности замешкался на пороге, но уже в  следующий  миг  сделал
глубокий вдох (который, впрочем, ничуть меня не укрепил), вошел в палату
и закрыл за собой дверь.
   Тяжелые сатиновые  шторы  были  плотно  задернуты,  но  по  краям  их
прощальным светом  горели  отблески  заходящего  солнца,  жить  которому
оставалось всего полчаса.  На  кровати,  расположенной  ближе  к  двери,
слабой тенью угадывались очертания человеческого тела. Папа.  Я  услышал
его слабое дыхание, заговорил, обращаясь к нему, но он не ответил.
   У изголовья кровати стоял аппарат ЭКГ - электрокардиограф,  следивший
за тем, как работает сердце отца. Звуковой сигнал был отключен, чтобы не
тревожить больного, и биение его сердца  отмечалось  на  экране  прибора
зигзагообразной зеленой линией. Пульс у отца  был  частым  и  слабым.  Я
сжался, заметив возникшую было на экране аритмию, но сердцебиение  сразу
же выровнялось.
   В нижнем из двух  ящиков  прикроватной  тумбочки  находились  газовая
зажигалка  и  две  толстых  свечи   в   стеклянных   плошках,   пахнущие
восковницей. Медперсонал делал вид, что не замечает этих предметов, хотя
их присутствие здесь, конечно же, шло вразрез с  больничными  правилами.
Право их нарушать было даровано мне в связи с моей  неполноценностью,  в
противном случае, приходя к отцу, я был бы вынужден сидеть  в  кромешной
темноте.
   Опять же в нарушение противопожарных правил я  чиркнул  зажигалкой  и
поднес ее пламя к фитилю сначала одной свечи, а затем и другой.
   Что ж, известность в нынешней Америке дорогого стоит. Пусть моя -  из
разряда печальных, но и она  позволяет  мне  рассчитывать  на  некоторые
послабления.
   Я поставил свечи на тумбочку. Лицо отца едва вырисовывалось во  мгле.
Глаза его  были  закрыты,  через  открытый  рот  вырывалось  прерывистое
дыхание. Отец дышал сам, безо всяких вспомогательных приборов.
   Врачи не предпринимали никаких героических усилий, чтобы продлить ему
жизнь. Во-первых, такова была его собственная воля, во-вторых, это  было
уже невозможно.
   Сняв куртку и кепку с надписью "ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД",  я  бросил  их  на
стул для посетителей, а затем встал у изголовья кровати  -  подальше  от
свечей - и взял руки отца в  свои  ладони.  Кожа  его  была  холодной  и
тонкой, подобно древнему пергаменту, ногти - желтыми и  потрескавшимися,
как никогда раньше.
   Моего отца звали Стивен Сноу, и он был великим человеком. За всю свою
жизнь он не выиграл ни одной  войны,  не  издал  ни  одного  закона,  не
сочинил ни одной симфонии, не написал ни одного романа,  который  принес
бы ему славу, хотя и мечтал об этом в юности. И  все  же  он  был  более
велик, нежели любой из генералов, политиков, композиторов  или  всемирно
известных писателей, когда-либо живших на земле.
   Отец был велик своей добротой. Его величие состояло в том, что он был
мягок, застенчив и полон смеха.
   Он был женат на моей матери тридцать лет, пока два года назад  их  не
разлучила смерть. Но даже после этого, презрев все соблазны и искушения,
отец хранил ей верность. Пусть  наш  дом  в  силу  необходимости  всегда
погружен  в  темноту,  любовь  отца  к  моей  матери  была  на"  столько
ослепительной, что освещала все вокруг себя, и этого света хватало  всем
нам. Учитель литературы  в  Эшдоне,  где  мама  преподавала  технические
дисциплины, отец пользовался такой любовью среди студентов,  что  многие
из них продолжали общаться с  ним  и  спустя  десятилетия  после  своего
выпускного вечера.
   Когда я родился - отцу тогда  было  двадцать  семь  -  и  когда  стал
очевиден мой врожденный дефект, жизнь папы в  корне  изменилась.  Но  ни
разу с тех пор он не пожалел о том, что  подарил  мне  жизнь.  Наоборот,
отец постоянно давал мне почувствовать, что любит меня и гордится  мной.
Он шел по жизни достойно и без жалоб, никогда не упуская случая  воздать
должное тому в этом мире, что считал правильным.
   Когда-то отец был большим и сильным мужчиной.
   Теперь его тело съежилось, усохло,  стало  серым  и  изможденным.  Он
выглядел гораздо старше своих пятидесяти шести.  Зародившись  в  печени,
рак перекинулся на лимфатическую систему, а затем стал  распространяться
и на другие органы, пока не поразил весь организм.  В  борьбе  за  жизнь
отец потерял большую часть своей пышной седой шевелюры.
   Зеленая линия на экране электрокардиографа стала судорожно  корчиться
и прыгать. Я с ужасом следил за этой жуткой пляской.
   Отцовская ладонь слабо сжала мою руку. Опустив взгляд, я увидел,  что
его светло-голубые глаза смотрят на меня, будто пытаясь гипнотизировать.
   - Хочешь воды? - спросил я, памятуя о том, что в последнее время  его
иссохшее тело постоянно просило пить.
   - Нет, мне хорошо, - ответил он, хотя мне показалось, что в  горле  у
отца пересохло. Голос его больше напоминал шепот.
   Я не знал, что сказать.
   На протяжении всей моей жизни в нашем доме не умолкали разговоры.  Мы
с мамой и с  папой  обсуждали  новые  книги,  старые  фильмы,  выкрутасы
политиков, жизнь поэтов, сов, летучих мышей, енотов и крабов -  существ,
деливших со мной ночь, спорили  о  музыке,  истории,  науке,  религии  и
искусстве.  Темы  наших   дискуссий   распространялись   от   жизненного
предназначения человека до мелких сплетен по  поводу  наших  соседей.  В
семействе Сноу основным физическим упражнением являлась работа языком.
   И вот теперь, когда мне было жизненно необходимо  сказать  отцу  хоть
что-то, я онемел.
   Поняв мои затруднения и оценив их с обычной для  него  иронией,  папа
улыбнулся.
   Впрочем, вскоре улыбка на его лице угасла. И  без  того  вытянутое  и
изможденное, оно обострилось еще сильнее. Отец исхудал до такой степени,
что, когда дрожащее пламя свечей освещало его черты, они  казались  лишь
неверным отражением на поверхности ночного пруда.
   В мерцающем свете мне на секунду почудилось, что лицо его  дергается,
а сам он - в агонии, но затем отец заговорил, и в голосе его  неожиданно
для меня прозвучала не боль, а сожаление.
   - Я так виноват перед тобой, Крис! Ужасно виноват!
   - Тебе не в чем винить себя, - поспешил я успокоить его,  думая,  что
от высокой температуры и огромного количества лекарств он просто бредит.
   - Я виноват за то наследство, которое оставил тебе, сынок.
   - Все будет хорошо. Я далеко не бедняк.
   - Речь не о деньгах. Их тебе  хватит,  -  проговорил  отец  угасающим
голосом. Слова медленно, словно белок из разбитого яйца, вытекали из его
бледных губ. - Я говорю о том наследстве, которое  оставили  тебе  мы  с
твоей матерью, - ХР.
   - Не надо, папа! Вы же не знали! , Отец снова закрыл глаза. Слова его
казались прозрачными.
   - Я так виноват...
   - Ты подарил мне жизнь, - сказал я.
   Его рука обмякла в моей ладони. В какой-то момент мне показалось, что
отец умер, и сердце камнем упало в моей груди. Однако зеленая  линия  на
экране прибора подсказала мне, что он просто снова отключился.
   - Ты подарил мне жизнь, - повторил я в растерянности оттого,  что  он
не может меня слышать.
 
*** 
 
   Каждый из моих родителей - и папа, и мама - несли в  себе  уникальный
ген, который встречается лишь у  одного  из  двухсот  тысяч  человек.  И
существует лишь один шанс из миллиона, что двое таких людей  встретятся,
влюбятся друг в друга и захотят иметь детей.
   Но даже при этом лишь в одном из  четырех  случаев  эти  родительские
гены передаются их отпрыску.
   Мои старики попали в десятку по всем трем пунктам. В итоге я появился
на свет с врожденным пигментозным экзодермитом - ХР -  крайне  редким  и
чрезвычайно опасным генетическим заболеванием.
   Чаще всего жертвы ХР наиболее подвержены раку  кожи  и  глаз.  Именно
поэтому для меня может оказаться смертельной даже небольшая доза света -
солнечного  или  любого  другого,  -   содержащего   ультрафиолет.   Его
источником могут быть даже флуоресцентные лампы под потолком больницы.
   Попадая на клетки кожи, солнечный свет наносит  ущерб  ДНК  -  нашему
генетическому материалу, -  способствуя  появлению  меланом  и  развитию
других злокачественных образований. Организм нормальных  людей  обладает
системой естественной защиты - ферментами, кодируемыми генами  репарации
ДНК,  которые  исправляют  ошибки  в  нуклеотидных  последовательностях.
Однако с теми, кто  помечен  страшным  тавром  ХР,  все  обстоит  иначе.
Ферменты  в  их  организме  не  действуют,  и  поэтому  он  не  способен
"отремонтировать" себя. Под воздействием света у них быстро  зарождаются
и неконтролируемо развиваются раковые опухоли, вызванные ультрафиолетом.
   В Соединенных Штатах Америки, с населением свыше  двухсот  семидесяти
миллионов  человек,  проживают  более  восьмидесяти  тысяч  карликов   и
девяносто тысяч  гигантов.  В  нашей  стране  уже  насчитывается  четыре
миллиона миллионеров, и  в  течение  нынешнего  года  еще  десять  тысяч
счастливчиков пополнят эту славную когорту. Каждые двенадцать месяцев  в
тысячу наших сограждан попадает молния. Но при всем  этом  менее  тысячи
американцев страдают ХР и меньше сотни таких рождаются ежегодно. Их  так
мало отчасти из-за того, что само это несчастье крайне редко, но  еще  и
потому, что такие, как я, долго не живут.
   Большинство врачей, знакомых с ХР, полагали  бы,  что  я  должен  был
умереть еще в младенчестве. Мало кто из них поверил бы  в  то,  что  мне
удастся дожить до  юношеского  возраста.  И  уж  наверняка  ни  один  из
эскулапов не рискнул бы поспорить, что и в двадцать  восемь  я  все  еще
буду коптить небо.
   Существует лишь горстка иксперов - так я  называю  подобных  себе,  -
которые старше меня, из них несколько человек - значительно  старше,  но
большинство, если не все эти люди,  страдают  прогрессирующими  нервными
расстройствами, связанными с их врожденным дефектом. Трясущиеся  руки  и
голова. Выпадение волос. Невнятная речь. Нарушения психики.
   Что касается меня, то,  если  не  считать  вынужденной  необходимости
оберегать себя от света, я так же нормален, как любой другой человек.  Я
не альбинос,