Орсон держал голову низко опущенной к полу, чтобы  иметь  возможность
дышать. Я же задерживал дыхание и с трудом терпел щипавший  ноздри  дым,
пока пес вел меня через пылающий дом. Он выбирал такой маршрут, чтобы  я
как  можно  реже  натыкался  на  мебель,  и  я  не  имел  ни   малейшего
представления, гордился ли он собой в эти страшные, трагичные мгновения.
   Врезавшись лицом в притолоку, я чудом не выбил себе ни одного зуба. И
все же на протяжении этого недолгого путешествия я непрерывно благодарил
господа за то, что он решил испытать меня ХР, а не слепотой.
   Мне уже стало казаться, что если я сейчас же не упаду  на  пол  и  не
сделаю хотя бы одного глотка воздуха, то потеряю  сознание,  но  в  этот
момент я почувствовал на своем лице прохладное дуновение, а когда открыл
глаза, то обнаружил, что могу видеть. Мы находились на кухне, до которой
огонь еще не успел добраться.
   Здесь не было и дыма, поскольку ветер,  врываясь  в  открытую  дверь,
выдувал его в столовую.
   На столе по-прежнему стояли три церковных  свечи  в  подсвечниках  из
толстого рубинового  стекла,  два  глубоких  бокала  и  початая  бутылка
абрикосового бренди.
   Растерянно мигая, я смотрел  на  этот  уютный  натюрморт.  Мне  вдруг
показалось,  что  события  последних  нескольких  минут  -  всего   лишь
кошмарный сон, а Анджела - живая и здоровая, в свитере своего  покойного
мужа - вот-вот войдет в кухню, сядет за стол  и,  долив  себе  в  бокал,
закончит свой удивительный рассказ.
   Во рту у меня царила такая сушь, что я  едва  не  прихватил  с  собой
бутылку бренди, но затем вспомнил, что  у  Бобби  Хэллоуэя  всегда  есть
пиво, а это гораздо лучше.
   Когда я уходил с кухни, дверь была надежно заперта, и  я  сомневаюсь,
что Орсон при всей своей сообразительности сумел бы открыть ее. Хотя  бы
потому, что у него не было ключа. Было ясно,  что  убийцы  покинули  дом
именно этим путем.
   Оказавшись  снаружи,  я  еще  раз  прокашлялся,  чтобы   окончательно
избавиться от попавшего в легкие дыма, сунул "глок" в карман  куртки  и,
вытирая взмокшие ладони о штанины, нервно окинул взглядом двор.
   Тени от облаков плыли по залитой лунным светом лужайке, словно  рыбы,
резвящиеся под серебряной поверхностью пруда.
   Кроме колеблющихся на  ветру  ветвей,  не  было  заметно  ни  единого
движения.
   Ухватив велосипед за руль, я покатил его  по  направлению  к  увитому
зеленью выходу со двора, а дойдя до него, обернулся и посмотрел на  дом.
Я ожидал, что он будет объят пламенем до самой крыши. К моему удивлению,
снаружи пожар был почти незаметен. Лишь слабые отблески указывали на то,
что огонь начинает взбираться по шторам двух окон второго  этажа,  а  из
вентиляционных отдушин под кровлей вились тонкие змейки белого дыма.
   Если  не  считать  непрекращающихся  порывов  ветра,  в  ночи  царила
противоестественная тишина. Мунлайт-Бей - маленький городишко, но  и  он
обладает характерными для ночи  звуками  -  то  автомобиль  проедет,  то
послышится мелодия какой-то далекой вечеринки, то мальчишка, практикуясь
в игре на гитаре, забренчит, сидя  на  крыльце,  то  залает  собака,  то
раздастся шуршание щеток поливальной машины, послышатся голоса гуляющих,
смех старшеклассников, кучкующихся ниже по Эмбаркадеро-уэй, невдалеке от
супермаркета "Миллениум", а время от времени ночь нарушает меланхоличный
свист пассажирского  поезда  или  загремит  якорная  цепь  прибывшего  к
Оушн-авеню парома. Сейчас же вокруг нас с Орсоном царила  такая  тишина,
словно мы находились посредине города призраков, затерянного  в  пустыне
Мохаве.
   Звук выстрела, который я случайно произвел,  находясь  в  доме,  был,
очевидно, недостаточно громким, чтобы привлечь внимание тех, кто в  этот
час находился на улице.
   Я  торопливо  шел  за  Орсоном  сквозь  увитый  зеленью   проход   по
направлению к выходу со двора, ощущая сладкий аромат жасмина  и  слушая,
как негромко щелкают спицы  велосипеда.  Сердце  мое  билось  в  прежнем
темпе. Пес поднялся на задние лапы, толкнул  калитку  передними,  и  она
открылась. Этот его трюк был мне хорошо знаком. Бок о бок  мы  вышли  на
тротуар и быстро двинулись вдоль по улице,  стараясь  не  припустить  во
весь опор.
   Нам повезло - нас никто не заметил. Улица,  насколько  хватает  глаз,
была пуста: ни пешеходов, ни автомобилей.
   Если бы кто-нибудь из соседей увидел меня выходящим из дома,  который
через несколько минут запылает, как свеча, это стало бы для шефа полиции
Стивенсона лучшим подарком, поскольку у него появился бы законный  повод
объявить на меня охоту. А потом пристрелить "при сопротивлении во  время
ареста".
   Я взобрался на велосипед и, опершись на одну ногу,  чтобы  удерживать
равновесие, в последний  раз  оглянулся  на  дом.  Ветер  трепал  листья
огромных магнолий, и сквозь их ветви я увидел  огонь  уже  в  нескольких
окнах на обоих этажах дома.
   Исполненный горечи и возбуждения, любопытства и страха, я быстро ехал
вдоль тротуара, мечтая поскорее оказаться  на  менее  освещенной  улице.
Орсон громко шлепал лапами по асфальту сбоку от меня.
   Мы удалились примерно на квартал, когда я услышал, как  от  страшного
жара в доме Ферриманов стали взрываться оконные стекла.
 
16 
 
   Звезды в просветах между ветвями, лунный свет,  пробивающийся  сквозь
сито листьев, огромные дубы, убаюкивающая темнота, кладбищенский  покой,
а для одного из нас - еще и волнующий запах прячущихся белок.  Мы  снова
оказались на кладбище, примыкающем к церкви Святой Бернадетты.
   Мой велосипед был прислонен к гранитному надгробию,  которое  венчала
мраморная голова ангела.
   Я  сидел,  без  особого  стеснения  прислонившись  спиной  к  другому
надгробию, увенчанному крестом.
   За несколько кварталов отсюда раздались,  а  затем  внезапно  умолкли
сирены  -  это  пожарные  машины  подъехали  к  пылающему  дому  Анджелы
Ферриман.
   Я не смог одолеть весь путь до дома Бобби Хэллоуэя,  поскольку  грудь
мою раздирал судорожный кашель, который мешал мне крутить педали. Орсону
тоже было тяжело  бежать,  и  он  пытался  отделаться  от  запаха  гари,
ожесточенно чихая.
   Изо всех сил откашлявшись, я сплюнул на корни ближайшего дуба сгусток
черной сажи. Здешние жители слишком мертвые, чтобы обижаться. Оставалось
лишь надеяться, что я таким образом не убью могучее  дерево,  пережившее
двести лет землетрясений, ураганов, пожаров, насекомых, болезней и  даже
охватившую в последнее время Америку эпидемию возводить на  каждом  шагу
мини-маркеты с непременным отделом по продаже пончиков.
   Думаю, если бы я съел парочку угольных брикетов и  запил  их  бокалом
тормозной жидкости, вкус у меня во рту был бы именно таким, как сейчас.
   Орсон пробыл в горящем доме меньше, чем  его  неугомонный  хозяин,  и
поэтому очухался гораздо быстрее. Я еще отхаркивал сажу и  отплевывался,
а он  уже  бегал  взад-вперед  среди  ближайших  надгробий,  старательно
обнюхивая следы обитающих на деревьях хвостатых грызунов.
   В те минуты, когда я не был  занят  очищением  дыхательных  путей,  я
размышлял вслух, обращаясь  к  Орсону,  и  временами  он  поднимал  свою
благородную черную голову, делая вид,  что  слушает,  и  даже  ободряюще
помахивал хвостом. А иногда,  без  остатка  поглощенный  восхитительными
беличьими экскрементами, пропускал мои слова мимо ушей.
   - Что, черт побери, произошло в том доме? - задумчиво проговорил я. -
Кто убил Анджелу? Кто играл со мной в "кошки-мышки", зачем  понадобилась
вся эта возня с куклами? Почему они просто не перерезали мне глотку и не
сожгли заодно с хозяйкой?
   Орсон потряс головой, давая понять, что у него  нет  ответов  на  эти
вопросы. Он, так же как я, пребывал в растерянности и  не  знал,  почему
мне все-таки не перерезали глотку.
   - Вряд ли они испугались "глока". Их было несколько - минимум двое, а
то и трое. При желании они легко справились бы со мной. И  хотя  Анджелу
убили ножом, у них наверняка были пистолеты. Они не  сопляки.  Серьезные
сволочи. Настоящие убийцы, которые вырывают у людей  глаза  просто  так,
для развлечения. Они повсюду таскают с собой пистолеты и  не  испугались
бы моего "глока".
   Орсон склонил голову набок, обдумывая мои слова.
   Может, дело действительно в "глоке", а может, и нет.
   Кто знает? И кстати, что такое "глок"? А что  это  за  восхитительный
запах? Просто головокружительный!
   Может, здесь белка пописала? Извини, хозяин  Сноу,  дела.  Неотложные
дела.
   - Вряд ли они подожгли дом только для  того,  чтобы  убить  меня.  На
самом деле им наплевать, жив я  или  нет.  В  противном  случае  они  бы
предприняли более решительные действия. Замести следы убийства Анджелы -
вот в чем истинная причина поджога.
   Только в этом, и больше ни в чем.
   - Фх-фх-фх-фх, - сопел в ответ Орсон, выдыхая гарь пылающего  дома  и
вдыхая волшебный запах белок, выдыхая плохое, вдыхая хорошее.
   - Господи, она была такой чудесной, такой доброй женщиной!  -  горько
посетовал я. - Она не заслужила такой смерти. Она вообще не  заслуживала
смерти.
   Орсон  на  секунду  прекратил  обнюхивать  следы.  Человек  страдает.
Ужасно! Это просто ужасно! Несчастье, смерть, отчаяние. Но что поделать!
Тут уже ничем не помочь. Так устроен мир, так устроена жизнь человека.
   Пойдем, хозяин Сноу, будем вместе вынюхивать белок.
   Тебе станет гораздо легче, вот увидишь.
   В моем горле поднялся комок. Это было не горе, а нечто гораздо  более
прозаическое. Закашлявшись с  одержимостью  туберкулезника,  я  согнулся
пополам и посеял между корнями деревьев отвратительную черную устрицу.
   Лицо мое было липким, и я обтер его потной ладонью.
   - Будь здесь Саша, вряд ли я показался бы ей сейчас Джеймсом Дином, -
пробормотал я.
   На  жиденькой  траве  могил  и  полированной  поверхности  надгробий,
похожие  на  кладбищенских  эльфов,   плясали   лунные   тени   листьев,
шевелящихся на слабом ветру.
   Даже при таком скудном освещении я  увидел,  что  ладонь,  которой  я
провел по лицу, измазана сажей.
   - От меня, должно быть, воняет до небес.
   Орсон немедленно утратил интерес к беличьим следам, подбежал ко мне и
принялся усердно обнюхивать мои туфли, ноги, грудь. Засунул  морду  даже
под мою куртку, а под конец уткнулся носом мне в подмышку.
   Временами я начинаю думать, что Орсон не только понимает больше,  чем
положено собаке, но обладает также чувством юмора и  определенной  долей
сарказма.
   С усилием я вынул его голову у себя из-под мышки и, держа  ее  обеими
руками, сказал:
   - Ты тоже не благоухаешь розами, приятель. И какая из тебя, к  черту,
сторожевая собака! Может, они уже и находились  в  доме,  когда  я  туда
вошел, а Анджела об этом просто не подозревала. Но почему ты не вцепился
в их задницу, когда они убежали? Если они вышли через кухонную дверь, то
должны были нарваться прямиком на тебя.  Почему  в  таком  случае  я  не
обнаружил на заднем дворе парочку негодяев, катающихся по земле, держась
за задницы и воя от боли?
   Взгляд бездонных глаз Орсона  оставался  неподвижным.  Пес  был  явно
шокирован моим вопросом и прозвучавшим в нем чудовищным  обвинением.  Он
был миролюбивым псом, а не кусачим. Он был добрым приятелем,  неутомимым
преследователем брошенных ему резиновых мячиков,  вылизывателем  людских
физиономий, наконец - философом. Кроме того, хозяин Сноу, приказ был  не
впускать злодеев в дом, а не препятствовать им выходить оттуда.  Ну  их,
этих злодеев!
   Кому они  нужны!  От  злодеев  и  блох  -  одни  неприятности.  Лучше
держаться от них подальше.
   Сидя нос к носу с Орсоном и глядя ему в глаза, я вдруг испытал жуткое
чувство.  А  может,  это  было  секундное  помешательство?   Мне   вдруг
почудилось, что я могу прочитать его подлинные мысли, которые  наверняка
отличались от выдуманного мной нашего с  ним  диалога.  Мысли  его  были
совсем иными. И очень тревожными.
   Я отпустил голову Орсона, но он не отвернулся  и  продолжал  смотреть
мне в глаза. Я тоже не мог отвести взгляд.
   Расскажи я об этом Бобби Хэллоуэю, наверняка получил бы совет сделать
себе лоботомию, и тем не менее я чувствовал, что собака боится за  меня,
жалеет, ощущая глубину  грызущей  меня  боли,  с  которой  я  безуспешно
боролся. Орсон жалел меня и потому, что даже я сам не мог прочувствовать
до конца, насколько пугала меня перспектива остаться совсем  одному.  Но
больше  всего  он  боялся   за   меня,   поскольку   видел   неотвратимо
надвигавшуюся на меня неумолимую безжалостную силу, которую  мне  самому
видеть было не дано, - ослепительное, огромное, как гора, колесо  должно
было проехаться по мне и оставить в своей колее мой пылающий прах.
   - Что это будет? Когда это случится? Где? - спрашивал я собаку.
   Взгляд Орсона жег  меня.  Так  не  мог  бы  смотреть  даже  Анубис  -
египетское божество с собачьей  головой,  повелитель  мертвого  царства,
весовщик сердец  умерших.  Да,  мой  пес  не  был  Лэсси  или  сметливой
диснеевской собакой  с  точно  рассчитанными  движениями  и  неистощимым
запасом хитроумных проделок.
   - Иногда ты пугаешь меня до дрожи, - сказал я.
   Орсон моргнул, тряхнул головой и, отбежав от меня, принялся резвиться
вокруг надгробий, деловито обнюхивая траву и опавшие дубовые листья.  Он
вновь прикидывался самой обычной собакой.
   Но, может быть, меня напугал вовсе не Орсон? Может,  я  напугал  себя
сам? Может, его блестящие глаза оказались просто зеркалами, в которых  я
увидел собственные глаза, а в них - отражение правды, которая гнездилась
в моем сердце и на которую мне было страшно взглянуть?
   - Именно так истолковал бы все это Хэллоуэй, - проговорил я.
   С неожиданным  возбуждением  Орсон  вдруг  принялся  рыть  покров  из
душистых листьев, все еще влажных после того, как  в  полдень  ненадолго
включилась система орошения. Пес совал нос так глубоко в  землю,  словно
искал трюфеля, фыркал и мел хвостом по земле.
   Белки! Белки занимались сексом! Здесь занимались сексом белки! Белки!
Прямо здесь! На этом самом месте пахнет беличьей похотью,  хозяин  Сноу!
Иди сюда, понюхай! Скорей,  скорей  беги  сюда  и  понюхай,  как  пахнет
беличьим сексом!
   - Ты заставляешь меня краснеть, - сказал я псу.
   Во рту у меня по-прежнему стоял вкус переполненной пепельницы, однако
дьявольская апатия отпустила меня. Я должен найти в  себе  силы  крутить
педали, чтобы добраться до дома Бобби.
   Прежде  чем  поднять  с  травы  велосипед,  я  встал  на  колени   и,
обернувшись, посмотрел на могильный камень, на который до этого опирался
спиной.
   - Ну, как дела, Ноа? Все еще покоишься с миром?
   Мне не нужен был фонарик, чтобы прочитать надпись на камне Я читал ее
уже тысячу раз до этого и часами размышлял над выбитыми здесь словами  и
датами.
 
   НОА ДЖОЗЕФ ДЖЕЙМС
   5 июня 1888 г. - 2 июля 1984 г.
 
   Ноа Джозеф Джеймс - человек с тремя именами и без  фамилии.  Но  меня
всегда поражало даже не то, как тебя зовут, а то, как поразительно долго
ты прожил.
   Девяносто шесть лет.
   Девяносто шесть весен и зим.
   Мне, вопреки всему, пока что удалось прожить двадцать восемь  лет,  и
если леди Удача будет милостива, возможно, удастся дотянуть до  тридцати
восьми.
   Если же врачи окажутся плохими прорицателями, если будет попран закон
вероятности, а судьба возьмет отгул,  -  я  смогу  проскрипеть  даже  до
сорока восьми.
   И даже тогда мне будет  отпущена  всего  лишь  половина  того  срока,
который прожил Ноа Джозеф Джеймс.
   Я не знал, кем был этот человек, что он делал в течение почти  целого
отпущенного ему века, делил ли он свои дни с  одной  женой  или  пережил
трех, стали ли его дети священниками или серийными  убийцами,  да  и  не
хотел этого знать. Я придумал для этого человека насыщенную  жизнь.  Мне
казалось, что он вдоволь путешествовал, бывал на Борнео и в Бразилии, на
Креветочном фестивале в Мобил-Бей и в Новом Орлеане во время  Марди-Гра,
на омытых солнцем островах Греции и в потаенной стране Шамбала,  укрытой
в высокогорьях Тибета. Я верил в то, что ему довелось страстно любить  и
быть любимым, что он  был  воином  и  поэтом,  искателем  приключений  и
ученым, музыкантом, художником и моряком, проплывшим  семь  морей  и  не
пасовавшим ни перед какими препятствиями. До тех пор  пока  он  является
для меня всего лишь именем на могильном камне, я могу  представлять  его
кем угодно и с полным правом вновь и вновь жить за  него  долгую  жизнь,
которую этот человек провел под солнцем.
   - Знаешь, Ноа, - тихо обратился я к могиле, - я уверен, что, когда ты
умер в 1984 году, люди, пришедшие за твоим  телом,  не  имели  при  себе
пистолетов.
   Затем я встал в полный рост  и  сделал  шаг  к  соседнему  надгробию,
прислоненным к которому под неусыпным надзором  каменного  ангела  стоял
мой велосипед.
   Из глотки Орсона послышалось низкое ворчание.
   Еще секунда - и он насторожился: голова поднята, уши  торчком,  хвост
напряжен и опущен вниз.
   Я посмотрел в ту сторону, куда были устремлены угольные глаза пса,  и
увидел долговязую, с опущенными плечами фигуру человека,  пробиравшегося
между надгробий. Даже в ночном сумраке было видно, что  она  состоит  из
одних углов - будто скелет, нарядившийся в темный костюм, будто один  из
соседей Ноа, выбравшийся из могилы и отправившийся к кому-то в гости.
   Человек остановился в том самом ряду могил, в котором находились и мы
с Орсоном, и поднес к  глазам  левую  руку  с  каким-то  зажатым  в  ней
предметом. По его размерам и светившейся зеленоватой панели  я  поначалу
сделал вывод, что это - сотовый телефон.
   Мужчина принялся нажимать кнопки,  и  кладбищенскую  тишину  нарушили
мелодичные нотки электронного набора. Однако  звук  был  не  таким,  как
бывает от телефона.
   Ветер накинул на лицо луны рваный шарф облака, и  неизвестный  поднес
предмет поближе к лицу, чтобы лучше видеть зеленый, как незрелое яблоко,
дисплей и то, что на нем высветилось. Скудный свет от  прибора  упал  на
лицо мужчины, но этого оказалось достаточно, чтобы я  в  тот  же  момент
узнал его. Я, конечно, не мог различить рыжие волосы  и  красные  заячьи
глаза, но вытянутое собачье лицо и тонкие губы заставили меня задрожать:
Джесси Пинн, помощник нашего похоронщика.
   Мы с Орсоном находились метрах в тридцати слева от  него,  но  он  не
замечал нас, и мы застыли, словно превратились в мраморные статуи. Орсон
больше не издавал ни звука,  хотя  шум  ветра  в  широких  кронах  дубов
наверняка заглушил бы его ворчание.
   Пинн поднял голову от прибора, бросил взгляд вправо, в сторону церкви
Святой Бернадетты, а затем снова стал вглядываться в экран.  Наконец  он
повернулся и пошел направо, к церкви.
   Он так и не догадался о нашем присутствии,  хотя  теперь  нас  с  ним
разделяло всего-то метров пятнадцать.
   Я взглянул на Орсона.
   Орсон взглянул на меня.
   Белки были забыты, и мы последовали за Пинном.
 
17 
 
   Похоронщик спешил по направлению к задней части церкви и даже ни разу
не оглянулся. Добравшись до цели, он  спустился  по  каменным  ступеням,
которые вели в подвал.
   Чтобы не потерять мужчину из виду, мне приходилось следовать  за  ним
почти по пятам. Остановившись всего метрах в трех от первой ступеньки  и
под углом к входу, я заглянул вниз.
   Если бы Пинн поднял голову,  то  заметил  бы  меня  прежде,  чем  мне
удалось отпрянуть назад, но ему, похоже, было не до  того.  Он  выглядел
настолько озабоченным выполнением данного ему поручения, что, даже  если
бы в тот  момент  прогремели  трубы  Страшного  суда  и  мертвые  начали
подниматься из своих могил, Пинн не обратил бы на это никакого внимания.
   Он снова посмотрел на таинственный прибор в своей руке, выключил  его
и сунул во внутренний карман пиджака. Затем извлек  из  другого  кармана
еще один предмет, разглядеть который из-за  скудного  освещения  мне  не
удалось. В отличие  от  первого  в  нем  ничего  не  светилось.  Однако,
несмотря на бормотание  ветра  и  шелест