лась всего  лишь  веселой
шуткой.
   -  Но,  с  другой  стороны,  кто  бы   отказался   научиться   такому
замечательному искусству, сынок?
   - Действительно, кто? - рассеянно пробормотал я.
   - И вот Глория стала учить меня. Это  длилось  много  месяцев,  но  в
итоге у меня стало получаться не хуже, чем у нее самой. Первая трудность
заключается в том, что ты должен поверить в свою способность делать это.
   Отринуть сомнения, скепсис, традиционные  представления  о  том,  что
возможно, а что - нет. Но самое  сложное  -  перестать  думать,  что  со
стороны ты выглядишь глупо. Боязнь показаться дураком вяжет человека  по
рукам и ногам, и многим не дано перебороть ее.
   Я даже удивляюсь, как это получилось у меня самого.
   Подавшись вперед на стуле, Орсон оскалил зубы в сторону  Мангоджерри.
Глаза кошки испуганно расширились.
   Орсон негромко, но угрожающе щелкнул зубами.
   В глубоком голосе Рузвельта зазвучало сожаление:
   - Через три года Слуппи умер. Боже, как я по нему горевал! Но что это
были за чудесные три года - мы жили с ним душа в душу!
   Не переставая скалить зубы, Орсон угрожающе зарычал на Мангоджерри, и
кошка боязливо мяукнула.
   Орсон  зарычал  снова,  и  кошка  опять  издала  жалобное   мяуканье,
демонстрируя неподдельный страх.
   - Что здесь, черт побери, происходит? - осведомился я.
   Орсон и Мангоджерри, казалось, удивились нервной дрожи,  прозвучавшей
в моем голосе.
   - Они просто дурачатся, - сказал Рузвельт.
   Я мигнул и непонимающе воззрился на него.
   В  пламени  свечей  его  лицо  поблескивало,  как  маска  из  темного
полированного дерева.
   - Дурачатся, издеваясь над стереотипом поведения собаки  и  кошки,  -
пояснил он.
   Я не мог поверить, что правильно расслышал слова своего  собеседника.
Наверное, мне нужно было  прочистить  уши  -  струей  воды  под  высоким
давлением и  гофрированным  металлическим  шлангом,  который  используют
водопроводчики.
   - Издеваются над стереотипом?
   - Да, верно, - важно кивнул головой Рузвельт  в  подтверждение  своих
слов. - Разумеется, сами они не стали бы использовать такой  термин,  но
именно этим они сейчас  заняты.  Ведь  считается,  что  собаки  и  кошки
испытывают друг к другу беспричинную враждебность.
   Вот наши ребята и насмехаются над этим стереотипным представлением.
   Теперь Рузвельт смотрел на меня с такой  же  глупой  улыбкой,  что  и
Орсон с кошкой. Губы его были такого темно-красного цвета, что  казались
почти черными, а большие зубы между ними напоминали куски рафинада.
   - Сэр, - обратился я  к  нему,  -  беру  свои  слова  обратно.  После
тщательных  размышлений  я  пришел  к   выводу,   что   вы   совершенно,
окончательно и бесповоротно выжили из ума. Большего психа, чем вы, я еще
не встречал.
   Он снова кивнул, продолжая лыбиться,  глядя  на  меня.  Внезапно  его
лицо, словно темный луч черной луны, застлала тень безумия.
   - Ты, черт тебя раздери, сразу  поверил  бы  мне,  будь  я  белым!  -
прорычал он и с такой силой грохнул по столу гигантским  кулачищем,  что
чашки подпрыгнули на блюдцах и едва не опрокинулись.
   Если бы я мог упасть навзничь, сидя на стуле с жесткой спинкой, я  бы
именно  так  и  поступил,  настолько  ошеломило  меня  это   неожиданное
обвинение.
   Я  никогда  не  слышал  от  своих  родителей  ни  одного  расистского
высказывания,  ни  одной  оскорбительной  реплики  в  адрес   этнических
меньшинств, я рос, не сталкиваясь с подобными предрассудками.  На  самом
деле если и существовало в мире обделенное меньшинство,  так  им  был  я
сам. Меньшинство, состоящее  из  одного-единственного  человека  -  меня
самого, "ночной твари", как обзывали меня обидчики в те времена, когда я
был еще совсем маленьким, не повстречался с Бобби  и  меня  некому  было
защитить. Хотя я не был альбиносом и моя кожа имела нормальный цвет, для
множества людей я все равно  оставался  чужаком,  кем-то  вроде  Бобо  -
мальчика с лицом собаки. Некоторые сторонились меня,  будто  боясь,  что
присущая мне генетическая уязвимость для  ультрафиолетовых  лучей  может
передаваться через чихание подобно гриппу.
   Другие просто страшились меня, одновременно испытывая отвращение, как
к трехглазому человеку-жабе из шоу ужасов.
   Наполовину привстав со стула и потрясая в воздухе кулаком величиной с
дыню, Рузвельт Фрост с ненавистью закричал:
   - Расист! Грязный расистский ублюдок!
   Я испугался до тошноты и едва нашел в себе силы спросить:
   - С каких это пор я стал расистом? Как вы можете так говорить!
   Казалось, он вот-вот перегнется через стол, сдернет меня со  стула  и
будет душить до тех пор, пока мой язык не вывалится мне на  ботинки.  Он
скалил зубы и рычал на меня - рычал почти как собака, совсем как собака,
подозрительно похоже на собаку.
   - Что здесь, черт побери, происходит? - повторил я свой вопрос, но на
сей раз обращался к кошке и псу.
   Орсон и Мангоджерри выжидающе смотрели на меня.
   Рузвельт  снова  зарычал,  на   сей   раз   придав   своему   рычанию
вопросительную интонацию, и тут,  неожиданно  для  самого  себя,  я  сам
зарычал на него. Его рычание стало громче, чем прежде, и я тоже  зарычал
громче.
   Внезапно он широко улыбнулся и сказал:
   - Враждебность. Собака и кошка. Черный и белый.
   Всего лишь немного поиздевались над стереотипами.
   Рузвельт уселся  обратно  на  свой  стул,  а  внутри  меня  изумление
уступило место омерзительному липкому ощущению того, что  я  нахожусь  в
Зазеркалье. Я чувствовал приближение некоего озарения, которому  суждено
навсегда  перевернуть  мою  жизнь  и  показать   мне   такие   измерения
окружающего мира, о которых сейчас  я  даже  не  подозревал.  И  хотя  я
пытался удержать возле себя это новое понимание,  оно  было  призрачным,
ускользало, оставаясь вне пределов моего разума.
   Я посмотрел во влажные чернильные глаза Орсона.
   Я посмотрел на Мангоджерри. Кошка оскалила на меня зубы.
   Орсон тоже оскалился.
   По моим жилам струился жидкий страх, как назвал бы это великий бард с
Эйвона, но испугала меня не показная агрессивность собаки и кошки, а то,
что стояло за этими оскаленными зубами. Но не только страх обуял меня, а
еще  и  какое-то  сладостное  ощущение  нового  вперемежку  с   пьянящим
возбуждением.
   Это было бы не похоже  на  Рузвельта,  но  в  определенный  момент  я
подумал: а не подмешал ли он мне чего-нибудь в кофе? Не просто бренди, а
каких-нибудь галлюциногенов. Мне казалось, что я сплю, и в то же время я
находился в более здравом уме, чем когда-либо.
   Кошка зашипела на меня, а я зашипел на кошку.
   Орсон зарычал на меня, а я зарычал на Орсона.
   Это был самый необычный момент в  моей  жизни:  мы  сидели  за  одним
обеденным столом - животные и люди - и скалили друг  на  друга  зубы.  Я
вспомнил  популярные  несколько  лет  назад  забавные,  хотя  и   глупые
картинки: за столом сидят собаки и играют в покер.  Однако  сейчас  лишь
одно существо из присутствующих здесь было собакой, и никто  из  нас  не
держал в руках - или лапах - карт, так  что  данная  ситуация  не  очень
соответствовала тем картинкам. И все же  чем  дольше  я  представлял  их
себе, тем ближе становилось прозрение, понимание того, что произошло  за
этим столом за последние несколько минут...
   И в эту секунду эшелон моих сумбурных  мыслей  был  пущен  под  откос
писком, раздавшимся из ниши с электронными приборами слежения.
   Мы  с   Рузвельтом   одновременно   повернулись   и   посмотрели   на
видеомонитор. Если  раньше  на  нем  было  четыре  картинки,  то  сейчас
осталась  только  одна.  Автоматическая   система   сфокусировалась   на
пришельце и сейчас с помощью своих объективов ночного видения показывала
его в усиленном освещении.
   Незваный гость стоял в клубящемся тумане  на  самом  конце  пирса,  к
которому был пришвартован "Ностромо". Он выглядел так,  словно  выбрался
прямиком из парка юрского периода  и  очутился  в  нашем  времени:  чуть
меньше полутора метров ростом, похожий на птеродактиля, с длинным жутким
клювом.
   Мой мозг был до такой степени воспален тем,  что  вытворяли  кошка  с
собакой, я был настолько издерган событиями этой  ночи,  что  был  готов
видеть сверхъестественное даже в самом обычном - в том, что не  таило  в
себе  никакой  загадки.  Мое  сердце  вновь  пустилось  вскачь,  во  рту
пересохло и появилась горечь. Если бы ужас не приковал меня к  стулу,  я
бы наверняка вскочил на ноги и опрокинул его на пол. Еще пять секунд,  и
я наверняка сделал  бы  из  себя  посмешище,  но  от  позора  меня  спас
Рузвельт. Либо он обладал более крепкой, чем у меня,  нервной  системой,
либо больше моего сталкивался  с  необычным  и  умел  отличать  подлинно
сверхъестественное от мнимого.
   - Голубая цапля, - сказал он. - Прилетела на ночную рыбалку.
   Голубая цапля была знакома мне не меньше, чем любая другая  птица  из
обитавших в окрестностях Мунлайт-Бей, и теперь, после слов Рузвельта,  я
сразу же признал ее в нашем ночном госте.
   Мистер Спилберг ни при чем. И "Парк юрского периода" - тоже.
   В свое оправдание могу только сказать, что при  всей  грациозности  и
элегантности этого существа ему были присущи некая доисторическая аура и
холодный взгляд рептилии, выдававшие в нем выходца  из  далеких  времен,
когда на планете царили динозавры.
   Птица неподвижно застыла на  краю  пирса,  пристально  вглядываясь  в
воду. Внезапно она резко наклонилась,  ударила  клювом,  словно  копьем,
черную поверхность воды, выхватила оттуда маленькую рыбешку  и,  откинув
голову назад, отправила добычу в глотку.
   Кому-то приходится умирать для того, чтобы жили другие.
   Учитывая то, какой отталкивающий образ заурядной цапли нарисовало мое
воображение, мне подумалось, не придаю ли я излишнего значения недавнему
эпизоду  с  собакой  и   кошкой.   Определенность   породила   сомнения.
Приближавшееся ко мне прозрение  растаяло,  так  и  не  превратившись  в
волну, а вместо нее в лицо мне ударил чарли-чарли растерянности.
   Отвернувшись от монитора, Рузвельт сказал:
   - За многие годы, прошедшие после того, как Глория Чан  научила  меня
общаться с животными, - а для этого нужно всего лишь очень хорошо  уметь
слушать, - моя жизнь неизмеримо обогатилась.
   - Уметь слушать, - эхом повторил я, подумав,  сумел  бы  Бобби  после
такой фразы продемонстрировать свою способность поднимать на смех всех и
вся.
   Или, пообщавшись с обезьянами, он  все  же  растерял  изрядную  часть
скепсиса? Хотя постоянные перемены являются  фундаментальным  принципом,
на котором базируется мироздание, некоторые вещи - вечны, и одна из  них
- непоколебимое убеждение  Бобби  в  том,  что  жизнь  состоит  лишь  из
морского песка, серфинга и солнца.
   - Мне было безумно интересно разговаривать с животными, с которыми  я
встречался, - сообщил  Рузвельт  таким  тоном,  будто  делал  доклад  на
симпозиуме ветеринаров. Протянув руку, он погладил Мангоджерри по голове
и стал нежно почесывать у нее за ушами.
   Кошка прижалась к его руке и довольно заурчала. - Но эти новые кошки,
с которыми я общаюсь в течение последних двух лет или около того...  Они
открыли для меня совершенно  иные  горизонты  и  возможности  общения  с
животными. - Рузвельт повернулся к Орсону. - И я уверен, что ты, барбос,
не менее интересен, чем кошки.
   Переступив с лапы на лапу и облизнувшись,  Орсон  изобразил  типичное
для обычной собаки отсутствие каких-либо мыслей.
   - Послушай, псина, тебе никогда не удавалось обдурить меня, -  сказал
ему Рузвельт. - А после того как ты только что играл с кошкой, и подавно
можешь не прикидываться.
   Полностью игнорируя  Мангоджерри,  Орсон  таращился  на  три  кусочка
печенья, лежавших перед ним.
   - Ты можешь делать вид, что тебя занимает только лакомство на  столе,
но я-то знаю, что это не так.
   Не отрывая глаз от печенья, Орсон тоскливо заскулил.
   - Ведь это ты, старый разбойник, привел сюда Криса в  первый  раз.  А
для чего ты мог сюда прийти, как не для того, чтобы поговорить.
   В  канун  Рождества  два  года  назад,  когда  до  смерти  моей  мамы
оставалось меньше месяца, мы с  Орсоном  привычно  болтались  по  ночным
улицам города. Ему  тогда  только  исполнился  год.  Как  любая  молодая
собака, он был резвым и игривым, но в отличие от других  щенков  никогда
не переходил границ дозволенного. И все же в юном возрасте Орсону иногда
не удавалось ограничить свое любопытство, и он далеко не всегда вел себя
так же достойно, как сейчас.
   Мы с ним находились на открытой баскетбольной площадке позади  школы,
и я тренировался в бросках по корзине. Я как  раз  говорил  Орсону,  что
Майкл Джордан наверняка до смерти рад тому, что у меня - ХР и я не  могу
сразиться с ним при свете дня, но в этот  момент  пес  внезапно  побежал
прочь. Напрасно я несколько раз окликал его. Орсон  останавливался  лишь
для того, чтобы бросить на меня короткий взгляд, и тут же бежал  дальше.
К тому моменту, когда я понял, что пес и не думает возвращаться, у  меня
не осталось времени даже для того, чтобы положить  баскетбольный  мяч  в
сетку, привязанную к рулю велосипеда. Я  торопливо  прыгнул  в  седло  и
поехал  вслед  за  убегающим  от  меня  мохнатым  дезертиром.  Это  была
сумасшедшая гонка: с улицы - на бульвар, с бульвара - на  другую  улицу,
потом - через Квестер-парк к заливу и, наконец, вдоль  по  причалу  -  и
прямиком к "Ностромо". Хотя Орсон  лает  редко,  в  ту  ночь  он  словно
обезумел и, перепрыгнув  с  пирса  прямо  на  палубу  судна,  зашелся  в
ожесточенном лае. Я резко затормозил, и велосипед юзом понесло по мокрой
поверхности причала. В этот момент из каюты появился Рузвельт, и  собака
моментально успокоилась.
   - Ты ведь хочешь поговорить, - продолжал теперь Рузвельт, по-прежнему
обращаясь к Орсону. - Ты и тогда пришел сюда для того, чтобы поговорить,
вот только до сих пор не решил, можно ли мне доверять до конца.
   Орсон держал голову опущенной к столу, не отрывая глаз от печенья.
   - Прошло два года, а ты все  равно  подозреваешь,  что  я  могу  быть
связан с теми людьми из Уиверна, и будешь прикидываться самой  заурядной
собакой из всех собак до тех пор, пока не поверишь мне окончательно.
   Орсон обнюхал кусочки печенья и еще раз вылизал стол вокруг  них.  Он
будто и не слышал, что к нему обращаются.
   Повернувшись ко мне, Рузвельт сказал:
   - Эти новые кошки - родом из Уиверна. Сначала  были  только  те,  кто
сбежал оттуда, потом появилось второе поколение - эти  родились  уже  на
свободе.
   - Подопытные животные? - уточнил я.
   - Да, их первое поколение. Они и их потомство  отличаются  от  других
котов. Отличаются очень во многом.
   - Они гораздо умнее, - подсказал я, вспомнив поведение обезьян.
   - Тебе известно больше, чем я предполагал.
   - Просто ночь выдалась горячей. Насколько они умны?
   - Не знаю, каким мерилом это можно измерить, -  проговорил  Рузвельт,
но я  заметил,  что  он  увиливает  от  прямого  ответа.  -  Однако  они
действительно гораздо умнее обычных особей и отличаются от них по многим
другим параметрам.
   - Почему? Что там с ними делали?
   - Не знаю.
   - Как им удалось сбежать?
   - Понятия не имею.
   - Почему их снова не отловили?
   - Хотел бы я знать.
   - Не обижайтесь, сэр, но вы - отъявленный врун.
   - И всегда им был, - улыбнулся Рузвельт. - Послушай, сынок, я тоже не
знаю всего - лишь то, что мне рассказывают животные.  Но  тебе  и  этого
знать не надо. Чем больше ты будешь узнавать, тем больше тебе  захочется
выяснить и тем большая опасность будет грозить твоим  друзьям  и  твоему
псу.
   - Это похоже на угрозу, - безрадостно откликнулся я.
   Рузвельт пожал огромными плечами, и пне показалось, что яхта заходила
ходуном.
   - Если ты полагаешь, что меня завербовали ребята из  Уиверна,  можешь
считать это угрозой. Но ежели ты считаешь меня своим другом, отнесись  к
этому как к предупреждению и совету.
   Хотя мне и хотелось поверить Рузвельту, я все  же  разделял  сомнения
Орсона. Мне казалось маловероятным, что добродушный гигант  способен  на
предательство, но, находясь по ту сторону магического зеркала, я боялся,
что за любым лицом, которое оно  отражает,  может  скрываться  уродливая
гримаса.
   От выпитого кофе у меня уже стучало в висках, но я все же  подошел  к
кофеварке и налил себе еще.
   - Но вот что я могу тебе сказать, - заговорил Рузвельт, - так это то,
что в Форт-Уиверне находились не только кошки, но и собаки.
   - Орсон не из Уиверна.
   - А откуда?
   Я стоял, облокотившись спиной на холодильник, и потягивал кофе.
   - Его подарила нам одна из женщин, с которой работала мама. Их собака
принесла потомство, и им нужно было срочно пристроить щенят.
   - Одна из женщин, работавших с твоей мамой в университете?
   - Да, она преподавала в Эшдоне.
   Рузвельт Фрост молча смотрел на меня. На его  лицо  набежало  облачко
сожаления, глаза потемнели. Он будто  услышал  недоступный  моему  слуху
грохот жестокой бури, все молнии которой были направлены в меня.
   - В чем дело? - спросил я, причем голос мой дрогнул,  и  мне  это  не
понравилось.
   Рузвельт открыл рот, намереваясь что-то сказать, подумал и промолчал.
Он почему-то вдруг стал избегать моего взгляда.  Теперь  они  с  Орсоном
вместе как зачарованные разглядывали дурацкое печенье на столе.
   Кошку собачье печенье не интересовало. В отличие от  этих  двоих  она
рассматривала меня.
   Если бы сейчас передо мной ожила другая кошка - из чистого золота и с
глазами из драгоценных камней, простоявшая много тысячелетий  стражем  в
самом сокровенном помещении  пирамиды  на  дне  песчаного  моря,  -  это
выглядело бы  менее  сверхъестественным,  нежели  взгляд  Мангоджерри  -
неподвижный, словно направленный из глубины веков.
   Обращаясь к Рузвельту, я неуверенно спросил:
   - Вы же не думаете, что Орсон тоже оттуда? Из...
   Уиверна? С какой стати коллега моей мамы стала бы ей врать?
   Огромный негр покачал головой, как будто  не  знал  ответа,  но  было
ясно: он его знает. Я находился в растерянности от манеры его поведения:
то он пускается откровенничать, то замыкается и  становится  неподкупным
хранителем тайн. Я не понимал, что он ведет за игру, не  мог  разгадать,
почему он то говорит, то отмалчивается.
   Мистический взгляд серой кошки, дрожащее пламя свечей, влажный воздух
- все это еще больше усиливало ощущение тайны - огромной  и  сводящей  с
ума. Я не удержался и сказал:
   - Для наиболее  эффектного  завершения  шоу  вам  не  хватает  только
хрустального  шара,  серебряных  колец  в  ушах,  цыганского   бубна   и
румынского акцента.
   Разозлить его мне не удалось. Я вернулся к столу и сел. Значит, нужно
использовать то немногое, что мне известно, и убедить его в том,  что  я
знаю гораздо больше.  Если  Рузвельт  подумает,  что  некоторые  из  его
секретов выплыли наружу, он, возможно, еще немного приоткроется.
   - В лабораториях Уиверна были не только собаки и кошки.  Там  были  и
обезьяны, - сказал я.
   Рузвельт ничего не ответил и продолжал прятать глаза.
   - Вам известно про обезьян?
   - Нет, - сказал он и посмотрел на монитор камер системы безопасности.
   - Я  подозреваю,  что  именно  из-за  обезьян  вы  три  месяца  назад
приобрели еще одно швартовочное место - подальше отсюда.
   Сообразив, что он выдал себя, забеспокоившись после моего вопроса про
обезьян, Рузвельт снова уставился на собачье печенье.
   Помимо этой стоянки для судов, в водах залива  имелась  еще  примерно
сотня швартовочных мест, и каждое из них ценилось не меньше, чем места у
здешнего причала, хотя путешествовать на арендованном катере  до  своего
пришвартованного невесть где судна, а затем обратно  было,  конечно,  не
бог весть каким удобством. Рузвельт арендовал такое причальное  место  у
рыбака Дитера Гесселя. Траулер Гесселя швартовался вместе  с  остальными
рыболовецкими судами вдоль северного мыса, но до последнего дня, пока он
не вышел