на покой и  не  приобрел  прогулочную  яхту,  Дитер  держал  на
принадлежавшем ему  швартовочном  месте  старую  развалину.  По  слухам,
Рузвельт заплатил за место в пять раз больше, чем оно  стоило  на  самом
деле.
   Раньше я никогда не спрашивал его об этом, считая себя не вправе,  но
теперь он сам вынудил меня к этому.
   - Каждый вечер, - продолжал я, - вы перегоняете "Ностромо" к  другому
швартовочному месту - на ночевку. Вы делаете  это  каждую  -  каждую!  -
ночь, за исключением разве что сегодняшней, и то лишь потому, что  ждали
меня. Все даже полагали, что вы вскорости купите еще  одно  суденышко  -
поменьше и более юркое, чтобы с ним забавляться. Вы  не  оправдали  этих
надежд, и народ подумал: "Ну что с него  возьмешь?!  Взбалмошный  старый
Рузвельт!  Болтает  с  чужими  животными,  со  всякими   неодушевленными
вещами..."
   Рузвельт продолжал хранить молчание.
   Они с Орсоном казались одинаково привороженными  лежавшими  на  столе
собачьими лакомствами, причем до такой степени, что я  бы  не  удивился,
если бы они одновременно, нарушив запрет,  склонили  головы  и  схватили
зубами это печенье.
   - Теперь-то я понимаю, почему  вы  уплываете  отсюда  на  ночлег.  Вы
считаете, что так безопаснее. Потому что  обезьяны  не  плавают  или  по
крайней мере не очень увлекаются этим видом спорта.
   Делая вид, что не  слышит  меня,  Рузвельт  проговорил,  обращаясь  к
Орсону:
   - Ну ладно, барбос, хоть ты и не желаешь говорить со мной, так  уж  и
быть, можешь съесть свои "косточки".
   Орсон рискнул взглянуть в глаза  своему  мучителю,  чтобы  убедиться,
говорит ли тот серьезно или издевается.
   - Валяй, - приободрил его Рузвельт.
   Орсон недоверчиво взглянул на меня, будто  ждал  подтверждения  того,
что слова Рузвельта - не шутка.
   - Тебе же разрешили, - сказал я.
   Пес слизнул со стола одно печенье и со счастливым видом захрустел им.
   Рузвельт наконец  обратил  на  меня  взгляд,  в  котором  по-прежнему
читалась раздражающая жалость, и проговорил:
   - Люди, стоящие за проектом в Форт-Уиверне...
   Они хотели как лучше. По крайней мере некоторые из них. И я думаю, из
их работы могло бы получиться кое-что хорошее.  -  Он  протянул  руку  и
погладил кошку.
   Она расслабилась под его  ладонью,  но  не  отводила  от  меня  своих
горящих глаз. - Но во всем  этом  деле  была  и  темная  сторона.  Очень
темная. Из того, что мне рассказывали, я знаю, что обезьяны - лишь  одно
из ее проявлений.
   - Лишь одно?
   Рузвельт выдерживал мой взгляд в течение достаточно долгого  времени,
чтобы  Орсон  успел  разгрызть  второе  печенье,  и  когда  он   наконец
заговорил, голос его был мягче, чем обычно.
   - В лабораториях Уиверна были не только кошки, собаки и обезьяны.
   Я не знал, о чем говорит Рузвельт, но спросил:
   - Вы, я полагаю, имеете в виду не морских свинок или белых мышей?
   Мой собеседник отвел взгляд в сторону и смотрел теперь куда-то  очень
далеко за пределы кают-компании.
   - Грядут большие перемены, - задумчиво проговорил он.
   - Говорят, перемены - к лучшему, - заметил я.
   - Не все.
   Орсон прикончил третье печенье, и Рузвельт поднялся со стула. Взяв на
руки кошку, прижав ее к груди и поглаживая,  он,  казалось,  раздумывал,
стоит ли посвящать меня в дальнейшие детали или нет. Наконец хозяин яхты
предпочел скрытность откровенности.
   - Я устал, сынок. Мне уже давным-давно пора быть  в  постельке.  Меня
просили предупредить тебя, что если  ты  не  отойдешь  в  сторону  и  не
прекратишь свои изыскания, то поставишь под угрозу жизнь своих друзей.
   Я это сделал.
   - Вас попросила об этом кошка?
   - Она самая.
   Поднявшись на ноги, я ощутил покачивание яхты,  от  которого  у  меня
закружилась голова, да так сильно, что мне даже пришлось  ухватиться  за
спинку стула.  Эта  физическая  слабость  сопровождалась  душевной:  мне
показалось, что  реальность  уплывает,  растворяется  в  тумане,  и  мне
захотелось вцепиться в нее с такой же силой, как в стул. Мне почудилось,
что меня вращает огромный водоворот - все быстрее и быстрее затягивает в
свою воронку, тащит вниз, и наконец  я  выныриваю,  но  не  в  волшебной
стране Оз, а в  Уэймеа-Бей,  с  серьезным  видом  обсуждая  с  Пиа  Клик
различные аспекты реинкарнации.
   Понимая щекотливость подобного вопроса, я все же спросил:
   - А эта кошка - Мангоджерри, - она тоже с теми людьми из Уиверна?
   - Она сбежала от них.
   Облизнувшись, чтобы не пропала  ни  единая  крошка  лакомства,  Орсон
спрыгнул со стула и подошел ко мне.
   - Сегодня вечером  мне  описывали  проект  из  Уиверна  в  совершенно
апокалиптических тонах, говоря, что он означает конец мира.
   - Такого мира, каким мы его знаем.
   - И вы на самом деле верите в это?
   - Всякое бывает. Но, может быть, когда все вокруг задрожит  и  станет
рушиться, благоприятных возможностей окажется  больше,  чем  негативных.
Конец привычного нам мира вовсе не означает конца света.
   - Скажете это динозаврам, которые придут нам на смену.
   - Врать не стану: у меня у самого сердце не  на  месте,  -  признался
Рузвельт.
   - Если вы настолько напуганы, что каждую ночь  уплываете  на  дальнюю
стоянку, и если знаете, что происходящее  в  Уиверне  до  такой  степени
опасно, почему же вы давным-давно не сбежали из Мунлайт-Бей?
   - Я думал об этом. Но здесь - мой бизнес,  здесь  -  вся  моя  жизнь.
Кроме того, спастись мне  все  равно  не  удастся,  разве  что  выиграть
немного времени. В конечном счете спасения нет нигде.
   - Звучит не очень-то оптимистично.
   - Да уж...
   По-прежнему  держа  кошку  на  руках,  Рузвельт  проводил  нас  через
кают-компанию и кормовую каюту к лестнице, ведущей наверх.
   - Знаешь, сынок, я всегда хорошо держал удары судьбы и  был  способен
разобраться со всем, что она в меня кидала, - и с плохим, и  с  хорошим,
до тех пор, пока это было мне хотя  бы  интересно.  Господь  благословил
меня насыщенной и разнообразной жизнью, и я боюсь только одного - скуки.
- Мы поднялись на палубу и сразу же оказались в объятиях  тумана.  -  От
всего, что  происходит  сейчас  в  "жемчужине  Центрального  побережья",
волосы встают дыбом, но, как бы ни повернулись события, скучными они  по
крайней мере не покажутся.
   Оказывается, Рузвельт имел больше общего с Бобби Хэллоуэем, чем могло
показаться на первый взгляд.
   - Что ж, сэр, благодарю вас за совет. Я подумаю.
   Я сел на поручень сходней и соскользнул  на  причал,  находившийся  в
полутора метрах ниже палубы. Орсон протопал следом за мной.
   Большая голубая цапля уже улетела. Вокруг меня клубился туман, черная
вода хлюпала о днище яхты, все остальное  вокруг  было  неподвижно,  как
смертный сон.
   Не успел я сделать  несколько  шагов,  как  с  палубы  меня  окликнул
Рузвельт:
   - Эй, сынок.
   Я остановился и обернулся.
   - Жизни твоих друзей действительно поставлены на кон. Но на  карте  и
твое собственное счастье. Поверь, ты не захотел  бы  знать  больше,  чем
знаешь сейчас. У тебя и так хватает проблем. Одно то, как ты живешь...
   - Нет у меня никаких проблем, - оборвал я его.  -  Просто  у  каждого
человека имеются свои сильные и слабые стороны.
   Кожа Рузвельта была такой черной,  что  в  тумане  его  фигура  могла
показаться всего лишь миражом, игрой теней.  Кошка  на  его  руках  была
невидима, и в темноте горели лишь ее глаза,  словно  загадочные  зеленые
огоньки, плавающие в пустом пространстве.
   - Сильные и слабые стороны... Ты действительно в это веришь?
   - Да, сэр.
   Однако сейчас я не был до конца уверен в том, почему считал эту мысль
правильной: то ли потому, что она на самом деле была верна, то ли  из-за
того, что на протяжении всей жизни я сам убеждал себя в ее правильности.
В большинстве случаев реальность такова, какой ты сам ее делаешь.
   - Я скажу тебе еще одну вещь, - проговорил он. - Одну вещь,  которая,
возможно, убедит тебя в необходимости бросить все это и жить как живешь.
   Я молча ждал.
   Наконец с явно различимым сочувствием в голосе Рузвельт сказал:
   - Знаешь, в чем заключается причина  того,  почему  они  не  причинят
вреда тебе лично и будут стараться подчинить тебя, убивая твоих  друзей?
Знаешь, в чем причина того, что большинство из них почитают тебя?
   Она в том, кем была твоя мать.
   Страх, похожий на бледного и холодного могильного  червя,  пополз  по
моей спине, легкие сдавило, и я не мог дышать, хотя не  понимал,  почему
туманная фраза Рузвельта подействовала на меня так угнетающе.  Возможно,
душой я неосознанно понимал больше, нежели головой.  Возможно,  разгадка
уже таилась в лабиринтах моего  подсознания  и  дожидалась  только  того
момента, когда я наткнусь на нее.  А  может,  она  скрывалась  в  бездне
сердца.
   - Что вы имеете в виду? - спросил я, обретя способность дышать.
   - Если ты  задумаешься  -  как  следует  задумаешься,  -  сынок,  то,
возможно, поймешь, что, продолжая копаться в этом  деле,  ты  ничего  не
выиграешь, а только потеряешь. Знание не  всегда  приносит  мир  в  наши
души. Сто лет назад люди ничего  не  знали  о  структуре  атома,  ДНК  и
"черных дырах", но разве мы сейчас счастливее их?
   Как только Рузвельт произнес последнее слово, туман на том месте, где
он стоял, сгустился. Дверь каюты мягко  закрылась,  и  негромко  щелкнул
замок.
 
24 
 
   Вокруг поскрипывающей "Ностромо" медленно вился туман. В  его  клубах
проступали очертания  невиданных  кошмарных  чудовищ  и  тут  же  таяли,
сменяясь другими.
   Под  впечатлением  последних  слов  Рузвельта  Фроста  в  моем  мозгу
возникали еще более жуткие существа, нежели те, что сотворял туман, но я
старался не обращать на них  внимания,  чтобы  они  благодаря  этому  не
застряли в моем дурном воображении. Возможно, он был прав: если я  узнаю
все до последнего, я вполне могу  пожалеть  о  том,  что  начал  в  этом
копаться.
   Бобби говорит, что истина сладка, но опасна. Он считает, что люди  не
смогли бы жить, знай они всю леденящую правду про самих себя. На  это  я
обычно отвечаю своему другу, что в таком случае ему самоубийство явно не
грозит.
   Орсон шлепал лапами чуть впереди меня, а я тем  временем  раздумывал,
куда мне теперь идти и что делать. В моем мозгу раздавалось пение  некой
сирены, хотя, кроме меня, ее никто не слышал. Я боялся разбиться о  рифы
правды, но не мог противиться этому призывному пению.
   Наконец я сказал, обращаясь к Орсону:
   - Если ты готов объяснить мне, что происходит, я весь внимание.
   Но даже если Орсон и мог мне ответить, сейчас он, видимо,  был  не  в
настроении беседовать.
   Мой велосипед находился там же, где я его оставил, возле перил пирса.
Резиновые наконечники руля  были  холодными,  мокрыми  и  скользкими  от
осевшей на них влаги.
   Позади нас заработали двигатели "Ностромо". Я  повернулся  и  увидел,
что ее бортовые огни отдаляются, все больше расплываясь в ореоле тумана.
   Я не мог различить  Рузвельта  в  рулевой  рубке,  но  знал,  что  он
находится там. Хотя до  рассвета  оставалось  всего  несколько  часов  и
несмотря на ужасную видимость, он гнал свое судно на  другую  стоянку  -
подальше отсюда.
   Ведя велосипед за руль в сторону берега и проходя мимо покачивающихся
судов, я несколько раз оглядывался назад. Мне казалось, что  в  размытом
тусклом свете фонарей я вот-вот увижу Мангоджерри, крадущуюся за мной по
пятам. Если это было так, она хорошо пряталась, но  скорее  всего  кошка
все же находилась на борту "Ностромо".
   "...Причина того, почему большинство из них почитают тебя, в том, кем
была твоя мать".
   Свернув направо и оказавшись на главном  причале,  мы  направились  к
выходу со стоянки для судов. Снизу поднимался противный  запах.  Видимо,
волны прибили к сваям мертвую рыбу, кальмара или другую морскую тварь  и
разлагающееся тело зацепилось за ракушки, наросшие на  бетонные  столбы.
Зловоние  было  настолько  омерзительным,  что  влажный  воздух  казался
пропитанным им, будто  после  обильной  трапезы  рыгнул  сам  сатана.  Я
задержал дыхание и плотно  сжал  губы,  борясь  с  накатившим  приступом
тошноты.
   Ворчание моторов "Ностромо" отдалялось и  звучало  все  более  глухо.
Судно ушло на дальнюю швартовку.
   Теперь ритмичный звук, разносившийся по  воде,  напоминал  скорее  не
стук двигателя, а гулкое сердцебиение левиафана, словно морское чудовище
вот-вот  должно  было  вынырнуть  на  поверхность,  потопить  все  суда,
разрушить причал и похоронить нас с Орсоном в холодной водяной могиле.
   Дойдя до середины пирса, я снова обернулся, но позади нас  никого  не
было - ни кошки, ни призраков.
   Тем не менее я сказал Орсону:
   - Черт бы меня побрал, но все это действительно  начинает  напоминать
конец света.
   Пес чихнул, соглашаясь со мной, и  мы  наконец  вышли  из  зловонного
облака, направляясь  к  корабельным  лампам,  установленным  на  высоких
мачтах по обе стороны от входа на стоянку для яхт.
   И тут в круг жидкого света около конторы причала шагнул  шеф  полиции
Стивенсон. Он был в мундире, как раньше этим же вечером, когда я  застал
его за беседой с лысым.
   - Я нынче в настроении, - промолвил он.
   В тот момент, когда он выступил из тени, в  его  облике  было  что-то
настолько необычное, что я почувствовал на шее холодок,  будто  в  спину
мне вкрутили штопор. Что бы это ни было (если вообще что-то  было),  оно
промелькнуло и тут же исчезло, а я все еще неуютно  ежился  от  ощущения
чего-то  нечеловеческого  и  злого,  природу  чего  я  не  смог  бы   ни
определить, ни описать.
   В правой руке  шеф  Стивенсон  держал  внушительного  вида  пистолет.
Оружие не было направлено на меня, но ладонь полицейского крепко сжимала
его рукоятку. Ствол пистолета смотрел на Орсона, который  стоял  в  двух
шагах впереди меня, освещенный светом ламп, в то время как я оставался в
тени.
   - Хочешь узнать, в  каком  я  настроении?  -  осведомился  Стивенсон,
остановившись не дальше чем в трех метрах от нас.
   - Наверное, не в очень хорошем, - осмелился предположить я.
   - Я в таком настроении, что никому не посоветую водить меня за нос.
   Голос шерифа звучал не так,  как  обычно.  Тембр  и  акцент  остались
прежними, но если раньше в нем доминировала  властность,  то  теперь  ее
сменила незнакомая жестокая нотка. Обычно его  речь  текла  неторопливым
потоком, в котором собеседник словно купался, ей  был  присущ  теплый  и
успокаивающий тон, а сейчас она была быстрой  и  сумбурной,  холодной  и
колкой.
   - Не очень-то хорошо я себя чувствую, - сказал он. -  Точнее,  совсем
нехорошо. Как кусок дерьма.
   И поэтому не потерплю, если кто-то заставит меня чувствовать себя еще
хуже. Ты понял?
   Хотя из сказанного им я не понял почти ничего, я утвердительно кивнул
и проговорил:
   - Да, сэр, я вас понял.
   Орсон стоял неподвижно, словно каменное изваяние, не отрывая глаз  от
ствола направленного на него пистолета.
   Мне лучше, чем кому-либо другому, известно, что  стоянка  прогулочных
судов в этот час - место совершенно  безлюдное.  Контора  и  заправочная
станция пустеют уже в шесть вечера, и только  на  пяти  судах,  если  не
считать яхты Рузвельта Фроста, постоянно обитают их хозяева. Сейчас  они
наверняка спят и видят седьмой сон. Причалы так же  молчаливы  и  пусты,
как ряды гранитных надгробий на кладбище Святой Бернадетты.
   Туман заглушал наши голоса. Никто не услышит нашего  разговора  и  не
поинтересуется, кто тут бродит в неурочный час.
   Не сводя взгляда с Орсона, но обращаясь ко мне, Стивенсон проговорил:
   - Не могу получить того, что мне нужно, потому что даже не знаю,  что
именно мне нужно. Ну не скотство ли?
   Я почувствовал, что передо мной человек, который распадается на части
и лишь огромными усилиями удерживает себя в руках. Его облик утратил все
свое прежнее благородство, исчезла даже мужественность черт.
   Они заострились и выражали злобу и нездоровое возбуждение.
   - Тебе случается испытывать внутреннюю пустоту, Сноу?  Чувствуешь  ли
ты хоть когда-нибудь внутри себя такую ужасающую пустоту, что,  если  не
заполнить ее, ты умрешь, но не знаешь, где эта пустота  и  чем,  во  имя
господа бога, ее нужно заполнить?
   Теперь я не понимал вообще ничего из того, что говорил Стивенсон,  но
вряд ли он согласился бы растолковать мне  смысл  своих  слов.  Стараясь
выглядеть серьезным, я как можно более дружелюбно ответил:
   - Да, сэр, мне знакомо такое чувство.
   Его брови и щеки были влажными, но не из-за тумана. Они  блестели  от
липкого пота. Лицо полицейского было таким  неестественно  бледным,  что
мне казалось, будто хлопья сырости выходят прямо из его  тела,  клубясь,
поднимаются от его холодной кожи, как если бы он сам  порождал  туман  и
был его повелителем.
   - Хуже всего бывает по ночам, - признался он.
   - Да, сэр.
   - Это может случиться в любое время суток, но по ночам хуже всего.  -
Его лицо искривила гримаса, которая могла означать  что  угодно,  в  том
числе и отвращение. - Что это за проклятая собака? - спросил он.
   Его ладонь на рукоятке пистолета напряглась, и мне  даже  показалось,
что палец шерифа лег на спусковой крючок.
   Орсон оскалил зубы, но не пошевелился и не издал ни звука.
   - Он - просто метис Лабрадора, - быстро ответил  я.  -  Хороший  пес,
даже кошек не обижает.
   Без всякой видимой причины Стивенсоном овладел гнев.
   -  Просто  метис  Лабрадора?  -  со  злобной   издевкой   переспросил
полицейский. - Черта с два! "Просто" теперь ничего не бывает. По крайней
мере здесь. И сейчас. И никогда больше не будет.
   В голову мне пришла мысль сунуть руку в  тот  карман,  где  находился
"глок". Велосипед я держал за руль левой рукой, правая была свободна,  а
пистолет лежал как раз справа.
   Однако,  несмотря  на  кажущуюся  рассеянность,  Стивенсон  все   еще
оставался полицейским и на любое  угрожающее  движение  с  моей  стороны
ответил бы со смертоносной реакцией истинного профессионала.
   Я не очень-то поверил в утверждение Рузвельта о  том,  что  эти  люди
меня почитают. Даже если я  позволю  велосипеду  упасть,  чтобы  отвлечь
внимание Стивенсона, он все равно сумеет изрешетить меня раньше,  чем  я
успею вытащить "глок" из кармана.
   Кроме того, я не собирался использовать оружие  против  шерифа,  если
только тот не оставит мне выбора.
   Пристрели  я  шефа  полиции,  это  означало  бы  конец  моей   жизни,
светопреставление.
   Внезапно  Стивенсон  поднял  голову  и,  оторвав  взгляд  от  Орсона,
посмотрел  куда-то  в  сторону.  Он  сделал  глубокий  вдох,  потом  еще
несколько - быстро, словно гончая, которая старается уловить  в  воздухе
запах дичи.
   - Что это такое? - спросил он.
   Видимо, нюх у него был гораздо острее, чем у меня, поскольку я только
что почувствовал легкий намек на зловоние, который донес до нас  ветерок
со стороны главного причала, - тот самый запах  от  гниющей  под  пирсом
морской твари.
   Стивенсон с самого начала вел себя настолько  странно,  что  по  моей
коже то и дело  начинали  бегать  здоровенные  мурашки,  но  сейчас  его
поведение стало еще более необъяснимым. Он  напрягся,  распрямил  грудь,
вытянул шею и поднял лицо навстречу ветру, будто  смакуя  отвратительный
запах. Глаза на его бледном лице горели, и, когда Стивенсон заговорил, в
голосе его  прозвучала  не  обычная  пытливость  полицейского,  а  некое
вожделение, нервное любопытство, показавшееся мне противоестественным.
   - Что это такое? Ты чувствуешь? Что-то мертвое, да?
   - Что-то гниет под пирсом, - подтвердил я. -  Наверное,  какая-нибудь
рыба.
   - Что-то мертвое. Мертвое, и оно разлагается. Что-то такое... В  этом
что-то есть, правда? - Казалось, что Стивенсон вот-вот облизнет губы.  -
Да-да. Что-то в этом есть...
   То ли шериф сам услышал прозвучавшие в его голосе необычные скрипучие
нотки, то ли заметил мое удивление в связи с его  необычным  поведением,
но он вдруг кинул в мою сторону тревожный взгляд и  с  заметным