бежали мурашки,  когда  я  проехал  мимо  него  на
велосипеде. Двухэтажный каменный дом, напоминающий по форме здание самой
церкви, был выстроен в осовремененном нормандском стиле и лишился многих
чисто  французских  черт,  чтобы  больше  подходить  к  мягкому  климату
Калифорнии. Широкие выступы пологой  кровли,  крытые  темной  черепицей,
были толстыми, как  покрытый  толстой  броней  лоб  дракона,  чуть  ниже
пустыми глазницами чернели окна, а за ними и за маленькими декоративными
окошками на каждой из дверных створок таились безжизненные  неизведанные
чертоги. Я никогда не воспринимал дом  священника  как  некое  запретное
место, и сейчас он казался мне таковым лишь из-за загадочной сцены между
отцом Томом и Джесси Пинном,  свидетелем  которой  я  стал  в  церковном
подвале.
   Я миновал церковь, дом  пастора,  проехал  под  раскидистыми  кронами
дубов и вновь оказался на кладбище,  между  ровными  рядами  могил.  Ноа
Джозеф Джеймс, проживший девяносто шесть лет между днем своего  рождения
и днем смерти, проявил обычную для себя сдержанность и, как  всегда,  не
ответил на мое приветствие. В отместку  за  подобную  невоспитанность  я
прислонил к его надгробию велосипед.
   Сняв с ремня мобильный телефон, я набрал номер, не значившийся  ни  в
одном справочнике. Он должен был соединить меня  с  телефоном,  стоявшим
прямо в радиобудке перед Сашей. Тот, разумеется, не звонил.
   О том, что поступил звонок, Саша узнавала по тому, что на стене перед
ней начинала мигать синяя лампочка. Она сняла  трубку  после  четвертого
"звонка", но ответила не сразу, поскольку как раз сейчас говорила что-то
в микрофон. Я слышал, как в студии играет музыка.
   Орсон снова принялся обнюхивать беличьи следы.
   Между могил, словно заблудившиеся призраки, плавали клочья тумана.
   Мне  пришлось  ждать,  пока  Саша  прокрутит  два  "пончика"  -   так
называются рекламные ролики, в которых записаны только конец и начало, а
между ними оставлено место для вставок во время прямого эфира.
   Затем она сделала исторический экскурс в творчество  Элтона  Джона  и
включила "Руки японки". Судя по всему, бенефис Криса Айзека закончился.
   Взяв трубку, она сказала:
   - Я поставила две песни подряд, так что  в  твоем  распоряжении  пять
минут, милый.
   - Как ты догадалась, что это я?
   -  Во-первых,  этот  номер  знают  очень   немногие,   а   во-вторых,
большинство из них в этот час давно в постели. Кроме  того,  когда  дело
касается тебя, я отличаюсь необычайной интуицией. Как только я  увидела,
что на стене мигает лампочка, то сразу же  почувствовала  покалывание  в
нижних частях тела, - В нижних частях?
   - В женских нижних частях. Жду не дождусь встречи с тобой, Снеговик.
   - Звучит заманчиво. Слушай, кто сегодня с тобой работает?
   - Доги Сассман. - Это был звукоинженер радиостанции "Кей-Бей".
   - Вас только двое? - обеспокоенно спросил я.
   - Ты что, ревнуешь? Как мило! Но можешь не волноваться, я  не  в  его
вкусе.
   В  редкие  часы,  когда  Доги  не  сидел  за  пультом  звукозаписи  в
радиостудии, он в основном носился на "Харли-Дэвидсоне". Ростом  он  был
чуть  ниже  ста  восьмидесяти  сантиметров,  а   весил   сто   пятьдесят
килограммов. Буйная грива светлых волос и курчавая борода Доги  казались
такими  шелковистыми,  что  их  хотелось  погладить,  а  руки   и   торс
представляли  собой  красочное  панно  татуировок,  покрывавших   каждый
квадратный сантиметр его тела. Однако по поводу вкуса Доги  в  отношении
женщин Саша, конечно, пошутила. В общении  с  противоположным  полом  он
проявлял  такую  бездну  обаяния,  что  по  сравнению  с  ним  Винни-Пух
показался бы просто сухарем. Мы были знакомы уже шесть  лет,  и  я  знал
всех четырех женщин, с которыми на протяжении этого времени у него  были
романы. Любая из них могла бы прийти на церемонию вручения  "Оскаров"  в
простых джинсах, фланелевой рубахе, без макияжа и при этом легко затмила
бы всех блистающих там старлеток.
   Бобби предполагает, что Доги Сассман либо продал душу  дьяволу,  либо
является тайным повелителем Вселенной, либо обладает самыми  гигантскими
гениталиями в истории человечества, либо выделяет такие флюиды,  которые
сильнее земного притяжения.
   Я обрадовался, что в эту ночь работает именно Доги,  поскольку  знал,
что он круче любого другого звукоинженера на студии.
   - Нет, просто я полагал, что,  помимо  вас  двоих,  там  должен  быть
кто-то еще, - сказал я.
   Саша, конечно, знала, что я не ревную ее к Доги, и сейчас  уловила  в
моем голосе тревогу.
   - Ты знаешь, что наши дела пошли гораздо хуже после того, как закрыли
Форт-Уиверн  и  мы  лишились  военных  -  доброй  трети   наших   ночных
слушателей.
   Нам пришлось сократить штат, но даже  в  урезанном  составе  мы  едва
сводим концы с концами. А в чем дело, Крис?
   - Двери у вас на радиостанции все время заперты?
   - Да. Это требуют от всех ночных диск-жокеев.
   - Хотя ты выйдешь, когда уже рассветет, пообещай мне,  что  попросишь
Доги либо кого-нибудь из утренней смены проводить тебя до машины.
   - Неужели Дракула вырвался на волю?
   - Обещай мне.
   - Крис, какого черта ты...
   - Я все расскажу тебе позже. Просто  пообещай,  и  все,  -  продолжал
настаивать я.
   Она вздохнула.
   - Ну ладно. Только объясни, что стряслось? Ты случайно не...
   - Со мной все в порядке, Саша, честное слово. Не  волнуйся.  Пообещай
же мне, черт побери!
   - Я пообещала.
   - Но ты не произнесла это слово.
   - О господи! Ну ладно, ладно. Я обещаю. Чтоб мне сдохнуть,  чтоб  мне
провалиться. Век воли не видать! Но  с  тебя  -  увлекательный  рассказ,
какая-нибудь страшилка вроде тех,  что  я  слушала  у  костра  в  лагере
герлскаутов. Ты будешь ждать меня дома?
   - А ты наденешь форму герл-скаута?
   - У меня от нее остались только носочки.
   - Этого вполне достаточно.
   - Ага, уже задрожал, представив такую картинку?
   - Просто вибрирую.
   - Ты плохой человек, Кристофер Сноу.
   - Да, я - убийца.
   - Ладно, до скорой встречи, убийца.
   Она положила трубку, а я выключил свой телефон и снова повесил его на
пояс.
   Несколько секунд я вслушивался  в  кладбищенскую  тишину.  Соловьиные
трели давно умолкли, и даже стрижи, похоже, отошли ко  сну,  устроившись
на ночь под дымоходом. Вероятнее всего, не спали только могильные черви,
но они трудились в торжественной и уважительной тишине.
   Обращаясь к Орсону, я сказал:
   - По-моему, мне  не  обойтись  без  духовного  наставления.  Давай-ка
нанесем визит преподобному Тому.
   Я пересек кладбище пешком, обошел церковь сзади и вытащил из  кармана
куртки "глок". Находясь в городе, где начальник полиции  грезит  о  том,
как он станет избивать и  мучить  маленьких  девочек,  и  где  работники
похоронного бюро разгуливают  с  пистолетами  под  мышкой,  я  имел  все
основания предполагать, что  священник  тоже  будет  вооружен  не  одним
только словом божьим.
 
*** 
 
   Дом отца Элиота был темным с фасада, но, зайдя  с  заднего  двора,  я
увидел два освещенных окна на втором этаже.
   После сцены, которую я наблюдал в церковном подвале,  спрятавшись  за
гипсовым ангелом, не приходилось удивляться тому, что настоятель  Святой
Бернадетты не в состоянии уснуть. Часы показывали три утра, после визита
сюда Джесси Пинна прошло уже четыре часа, а священник  все  не  выключал
свет.
   - Топай потише, - прошептал я Орсону.
   Стараясь производить как можно меньше шума, мы взобрались по каменным
ступенькам и прошли по деревянному полу заднего крыльца.
   Я подергал дверь, но она оказалась закрыта,  хотя  служителю  господа
следовало скорее уповать на него, а не на дверные замки.
   Я не собирался стучать или звонить у парадного входа. Имея за плечами
убийство полицейского, было бы глупо  бояться  наказания  за  незаконное
вторжение в  чужое  жилище.  Мне  только  не  хотелось  разбивать  окно,
поскольку звон стекла наверняка насторожит священника.
   На террасу крыльца выходили четыре окна с двойными рамами. Я подергал
их одно за другим. Третье оказалось незапертым.  Пистолет  мне  пришлось
засунуть в карман куртки, поскольку деревянные рамы разбухли от  сырости
и с трудом поддавались моим усилиям.
   Требовались  обе  руки,  чтобы  поднять   вверх   наружную   раму   и
зафиксировать ее горизонтальной защелкой, а затем подсунуть  пальцы  под
нижнюю планку внутренней рамы и произвести с ней такую же операцию.
   Рама медленно поползла вверх, издавая такой зловещий скрип и скрежет,
который сделал бы  честь  любому  фильму  ужасов  Веса  Крэйвена.  Орсон
скептически фыркнул, крайне невысоко оценивая мои навыки  взломщика.  Ну
что тут поделаешь, кругом одни критики!
   Я выждал несколько мгновений, желая убедиться, что поднятый мной  шум
не был никем услышан, а затем скользнул в  открытое  окно.  Внутри  было
темно, как в ведьмином мешке.
   - Давай сюда, парень, - прошептал я. Мне вовсе не хотелось  оставлять
Орсона снаружи одного, тем более что у него не было при себе пистолета.
   Пес запрыгнул в окно. Бесшумно, как только мог, я опустил обе рамы  и
запер их. Вряд ли в этот момент  за  нами  наблюдали  члены  обезьяньего
отряда или еще кто-то, но я все же хотел быть уверенным в том, что никто
с улицы не последует за нами в дом священника.
   Включив фонарик-ручку, я поводил  лучом  вокруг  себя  и  понял,  что
нахожусь в столовой. Здесь имелись две двери: одна  -  справа  от  меня,
другая - прямо напротив окон.
   Выключив фонарик и достав из кармана "глок", я  открыл  ближайшую  ко
мне дверь - ту, что вела на кухню. На двух плитах и  микроволновой  печи
светились цифры электронных часов. Мне вполне хватило их тусклого  света
для того, чтобы дойти  до  вращающейся  двери  в  холл  и  при  этом  не
врезаться головой в холодильник и стол для готовки.
   Коридор, в который выходили двери комнат, вел в прихожую,  освещенную
одной маленькой свечкой. На трехногом полукруглом столике у стены стояла
фарфоровая статуэтка Девы Марии, а рядом  в  красной  стеклянной  плошке
мерцал фитилек церковной свечки.
   Она уже догорала.
   В неверном колеблющемся свете лицо Марии казалось скорее не скорбным,
а злорадным. Казалось, она знает, что обитатель этого  дома  является  в
последнее время не столько воином веры, сколько пленником страха.
   Бок о бок с Орсоном мы преодолели два  пролета  ступеней,  шедших  на
второй этаж. Взломщик-инвалид и его четвероногий сообщник.
   Коридор второго этажа был изогнут в форме кочерги, и выход с лестницы
располагался прямо на изломе.
   Коридор, шедший влево, был  темным,  заглянув  во  второй,  я  увидел
открытый чердачный люк и  приставленную  к  нему  лесенку.  В  одном  из
дальних углов чердака, по-видимому, горела  лампа,  но  рассеянный  свет
едва выбивался из проема в потолке.
   Справа от меня находилась ярко освещенная комната,  дверь  в  которую
была широко открыта. Крадучись, я сделал несколько  шагов  по  коридору,
приблизился к порогу и, осторожно заглянув  внутрь,  увидел  аскетически
обставленную  спальню  отца  Тома  с  распятием  над  простой   сосновой
кроватью. Священника здесь не было.  Судя  по  всему,  он  находился  на
чердаке.
   Покрывало  с  постели  было   снято,   одеяло   откинуто   аккуратным
треугольником, но на кровать еще никто не ложился.
   На тумбочках, по обе стороны от нее, горели  лампы,  поэтому  в  этом
конце комнаты было  чересчур  ярко,  однако  меня  больше  заинтересовал
противоположный конец спальни с  письменным  столом  у  стены.  Рядом  с
бронзовой настольной  лампой  под  зеленым  стеклянным  колпаком  лежала
толстая открытая тетрадь и ручка. Это было похоже на тетрадь для записей
или дневник.
   Позади меня негромко заворчал Орсон.
   Я обернулся и увидел, что он стоит около лестницы, ведущей наверх, и,
задрав голову, смотрит на тускло освещенный проем  открытого  чердачного
люка. Когда пес повернул голову ко мне, я поднес палец  к  губам,  делая
знак замолчать, а потом тихо похлопал ладонью по ноге,  подзывая  его  к
себе.
   Орсон  не  стал  изображать  из  себя  цирковую   собаку,   способную
взбираться по  стремянке,  и  подошел  ко  мне.  Иногда  ему  доставляло
удовольствие быть послушной собакой. Для разнообразия.
   Я не сомневался, что, спускаясь с чердака, преподобный  Том  наделает
достаточно шума и я  буду  заблаговременно  предупрежден  о  его  скором
появлении.
   И  все  же  велел  Орсону  оставаться  возле  порога  спальни,  чтобы
постоянно видеть чердачный люк.
   Отворачивая лицо от горевших  возле  кровати  ламп,  я  прошел  через
комнату по направлению к письменному столу, заодно заглянув в смежную со
спальней ванную комнату. Там было пусто.
   На  столе,  помимо  тетради,  стоял  кувшин,  в   котором   оказалось
шотландское виски, и стакан, более чем наполовину наполненный золотистой
жидкостью. Преподобный потягивал виски неразбавленным и без льда.
   Скорее даже не потягивал, а хлебал.
   Я взял в руки тетрадь. Почерк отца Тома был четким и  убористым,  как
шрифт пишущей машинки. Поскольку моим  привыкшим  к  темноте  глазам  не
требовалось много света для того, чтобы  читать,  я  отошел  подальше  в
тень, царившую в углу комнаты, и пробежал первый абзац на  странице.  Он
заканчивался на полуслове, и речь в нем явно шла о сестре священника:
   "Когда настанет конец, я, возможно, не сумею спастись. Я знаю  также,
что не смогу спасти Лору, поскольку она уже не то, чем была. Она умерла.
От  нее  осталась  лишь  физическая  оболочка,  да   и   та,   наверное,
переменилась. Господь либо забрал ее душу в свои сады, оставив в  земном
теле Лоры то существо, в которое она превратилась, либо  покинул  ее.  В
таком случае он покинет и всех нас. Я верю в милосердие Христа.
   Я верю во власть Божью. А если я верю, то должен жить своей  верой  и
попытаться спасти тех, кого могу. Если я не  способен  спасти  себя  или
даже Лору, я могу помочь  хотя  бы  тем  несчастным  созданиям,  которые
приходят ко мне, моля избавить их от мучений и даровать свободу.  Джесси
Пинн или те, кто отдает ему приказы, могут убить Лору, но она уже не та.
Лора давно потеряна, и их угрозы не остановят меня. Они  могут  убить  и
меня, но до тех пор..."
   Орсон стоял настороже возле открытой двери и внимательно наблюдал  за
коридором.
   Я открыл первую страницу дневника  и  прочитал  запись,  датированную
первым января этого года:
   "Лору не отпускают вот уже девять месяцев, и я  окончательно  потерял
надежду хоть когда-нибудь увидеть ее  снова.  А  если  мне  и  предложат
увидеться с ней, то я, да простит меня Господь,  откажусь.  Мне  слишком
страшно увидеть то, во что  она  могла  к  этому  времени  превратиться.
Каждую ночь я молю Святую Деву попросить своего Сына,  чтобы  он  забрал
Лору к себе и избавил ее от страданий этого мира".
   Для того чтобы полностью понять, что же все-таки случилось  с  Лорой,
мне пришлось бы найти предыдущие тома этого дневника, а рыться в  шкафах
у меня сейчас времени не было.
   На чердаке что-то  бухнуло.  Я  замер,  подняв  голову  к  потолку  и
прислушиваясь. Сидевший у порога Орсон задрал одно ухо.
   В течение  тридцати  секунд  не  раздавалось  ни  звука,  и  я  снова
обратился к тетради, которую держал в руках.
   Чувствуя, как летит время, я торопливо  пролистывал  дневник,  наугад
выхватывая глазами те или иные абзацы.
   Большая часть содержимого касалась теологических исканий  и  сомнений
отца Тома. День изо дня он убеждал себя, молил себя помнить о  том,  что
вера поддерживала его в течение всей жизни и что если сейчас,  во  время
этого тяжкого испытания, он утратит ее, то с ним  будет  покончено.  Эти
пассажи были мрачными и стали бы увлекательным чтивом для тех, кто хочет
заглянуть  в  мятущуюся  душу  психа,  но  они  не  проливали  свет   на
таинственную деятельность в Форт-Уиверне и заразу, которая вырвалась  из
его  недр  и  набросилась  на  Мунлайт-Бей.  Поэтому  я  пропускал   эти
рассуждения.
   Листая страницы, я наткнулся на одну или две, на  которых  аккуратный
почерк отца Тома  превращался  в  безобразные  каракули.  Написанные  им
пассажи были бессвязными, пустыми и безумными. Видимо, преподобный писал
их, изрядно накачавшись виски и будучи готовым к беседе с унитазом.
   Особенно тревожно выглядела запись, датированная пятым февраля.  Она,
правда, была сделана старательным и аккуратным почерком:
   "Я верю в милосердие Христа. Я верю в милосердие  Христа.  Я  верю  в
милосердие Христа. Я верю в  милосердие  Христа.  Я  верю  в  милосердие
Христа..."
   Эти пять слов - строчка за строчкой  -  повторялись  примерно  двести
раз. Все они были выписаны с идеальной аккуратностью одержимого.  Такого
результата, наверное, нельзя было бы добиться, даже используя  резиновый
штамп и чернильную подушечку. Скользя глазами по этим строчкам, я  почти
физически ощущал ужас и отчаяние, владевшие  священником  в  те  минуты,
когда он это писал. Он изливал эти чувства на бумагу, чтобы они  кричали
с нее во все оставшиеся времена.
   "Я верю в милосердие Христа".
   Интересно, какое происшествие, случившееся  пятого  февраля,  ввергло
отца Тома в бездну эмоционального и духовного отчаяния? Что он увидел? А
может, он исписал страницы этой  судорожной  молитвой  под  впечатлением
ночного кошмара, подобного сновидениям,  которые  сначала  тревожили,  а
потом стали возбуждать Льюиса Стивенсона?
   Продолжив листать дневник, я наткнулся еще на одну любопытную  запись
от одиннадцатого февраля'.
   Она находилась посередине длинного пассажа, в котором отец Том спорил
с  самим  собой  по  поводу  существования  и  сущности  бога,  выступая
одновременно скептиком и верующим. Я бы наверняка проглядел ее, если  бы
мой глаз не зацепился за слово "отряд".
   "Этот новый отряд, освобождению которого я посвятил себя,  вселяет  в
меня надежду именно потому, что он является противоположностью  первому.
В этих созданиях нет зла, нет тяги к насилию, нет ярости..."
   От чтения дневника меня отвлек жалобный крик, донесшийся  с  чердака.
Этот звук без слов был полон боли и  отчаяния,  в  нем  слышалось  такое
несчастье, такая безысходность, что, помимо страха, гонгом прозвучавшего
в моем мозгу, я испытал еще и безотчетную жалость. Это  было  похоже  на
крик ребенка трех или четырех лет - потерявшегося и напуганного.
   Крик произвел на Орсона такое сильное впечатление, что он вскочил  на
ноги и выбежал в коридор.
   Дневник отца Тома был слишком велик,  чтобы  поместиться  в  кармане,
поэтому я засунул его сзади за ремень джинсов.
   Выйдя следом за Орсоном в коридор, я вновь нашел  его  стоящим  возле
стремянки. Пес пристально всматривался в складчатые тени и тусклый  свет
в открытом чердачном люке. Он обратил ко мне свой выразительный  взгляд,
и я знал, что, если бы мой пес умел говорить, он сказал бы:  "Мы  должны
что-нибудь предпринять".
   В этой необыкновенной собаке не только кроется масса загадок, она  не
только проявляет ум, несвойственный большинству ее сородичей, но плюс ко
всему, похоже, обладает ярко выраженным осознанием морального долга.  До
того  как  начали  происходить  описываемые  здесь  события,  я   иногда
полусерьезно подумывал, что реинкарнация, возможно, не такой уж и  бред.
Я запросто  мог  представить  Орсона  преданным  своему  делу  учителем,
самоотверженным полицейским или даже  миниатюрной  и  мудрой  монахиней,
которая жила в стародавние времена, а теперь возродилась к жизни в новом
облике - на четырех лапах, покрытая шерстью и с хвостом.
   Предаваясь подобным размышлениям, я, конечно,  понимал,  что  являюсь
кандидатом на премию имени Пиа Клик за выдающиеся достижения  в  области
наиболее бредовых предположений. По иронии судьбы, вскоре мне предстояло
узнать,  что  происхождение  Орсона,   хотя   его   и   нельзя   назвать
сверхъестественным,  было  еще  более  невероятным,  нежели   могли   бы
предположить мы с Пиа Клик, даже предприняв совместны