й мозговой штурм.
   Сверху раздался еще один крик. Орсон пришел в такое возбуждение,  что
тоненько завыл, впрочем, недостаточно  громко,  чтобы  его  услышали  на
чердаке. На сей  раз  этот  жалобный  звук  еще  больше  напоминал  плач
маленького ребенка.
   Следом послышался другой голос.  Он  прозвучал  слишком  тихо,  чтобы
можно было разобрать слова. Я был уверен, что говорит отец  Том,  но  не
мог понять по его тону, угрожает ли преподобный кому-то или утешает.
 
28 
 
   Если бы я доверился своим инстинктам, я кинулся  бы  отсюда  со  всех
ног, прибежал бы домой,  заварил  себе  чаю,  намазал  булочку  лимонным
джемом, поставил кассету с Джеки Чаном и провел следующие пару часов  на
диване, укрыв ноги пледом и заперев свое любопытство в чулане.
   Однако гордость не позволяла  мне  признать,  что  чувство  моральной
ответственности развито у меня в меньшей степени,  чем  у  моей  собаки,
поэтому я дал знак Орсону оставаться на месте и ждать, а сам полез вверх
по стремянке - с 9-миллиметровым "глоком" в  правой  руке  и  украденным
дневником отца Тома за поясом.
   Словно ворон, отчаянно  бьющий  крыльями  в  клетке,  в  моей  голове
метались образы из сумасшедших  снов  Льюиса  Стивенсона.  Шериф  мечтал
растерзать девочку  -  ровесницу  его  десятилетней  внучки,  но  крики,
раздавшиеся на  чердаке,  должны  были  принадлежать  совсем  маленькому
ребенку. Впрочем, если пастор  прихода  Святой  Бернадетты  был  одержим
таким же безумием, как Стивенсон, с какой стати ему в своих маниакальных
притязаниях ограничиваться лишь теми, кому уже исполнилось десять лет?
   Добравшись до верхней ступеньки  и  держась  одной  рукой  за  тонкую
неустойчивую верхушку лестницы, я обернулся, посмотрел вниз и встретился
взглядом с Орсоном. Пес, как было ему ведено,  сидел  в  коридоре  и  не
пытался следовать за мной.
   Вот уже полчаса он  был  на  удивление  послушен,  выполняя  все  мои
приказы без саркастического фырканья и закатывания глаз. Он никогда  еще
не вел себя  так  примерно.  Скажу  больше:  за  последние  полчаса  он,
бесспорно, завоевал золотую олимпийскую медаль по послушанию.
   Ожидая в любой момент получить от  внезапно  появившегося  священника
удар ботинком по голове, я поднялся  еще  выше  и  оказался  наконец  на
чердаке.  Видимо,  до  сих  пор  мне  удавалось  действовать  достаточно
скрытно, поскольку отец Том не поджидал меня, чтобы вбить  мою  височную
кость в мои же мозги.
   Люк  располагался  посередине  небольшого  пустого  пятачка,   вокруг
которого, как мне удалось разглядеть, были  навалены  картонные  коробки
различных размеров и формы, старая мебель и другой непонятный хлам.
   Эти завалы достигали в высоту двух метров. Голая  лампочка,  висевшая
прямо  над  люком,  не  горела.  Свет  шел  из  дальнего  угла  чердака,
расположенного слева, ближе к фасаду.
   Я стоял на четвереньках, хотя вполне мог  бы  распрямиться  в  полный
рост - пологая нормандская Кровля располагалась довольно высоко,  и  мне
не грозило удариться головой о балки. Но я боялся не этого.
   Мне  все  еще  казалась  вполне  вероятной  возможность  получить  от
взбесившегося святого отца либо удар по черепу, либо  пулю  между  глаз,
либо нож в сердце, поэтому я решил высовываться как можно  меньше.  Если
бы я умел скользить на животе, как  змея,  я  не  раздумывая  выбрал  бы
именно этот способ передвижения.
   Спертый воздух пах, как само  время  -  очищенное  и  закупоренное  в
бутылку. Запах шел от старого  картона,  грубо  обработанных  деревянных
балок,  пятен  плесени  и  какого-то  маленького  мертвого  существа   -
возможно, мыши или птицы, разложившейся в одном из темных углов.
   Слева от люка можно было разглядеть  два  прохода,  ведущие  в  глубь
этого беспорядочного лабиринта:  один  шириной  около  полутора  метров,
другой чуть уже  метра.  Сообразив,  что  преподобный  пользуется  более
широким проходом для того, чтобы приходить и уходить от своего  пленника
(если, конечно, тут вообще был какой-то пленник), я бесшумно скользнул в
тот, что  поуже.  Я  предпочитал  застать  священника  врасплох,  нежели
столкнуться с  ним  нос  к  носу  на  каком-нибудь  из  поворотов  этого
лабиринта.
   По обе стороны от меня громоздились коробки. Некоторые  из  них  были
перетянуты шпагатом, другие  -  широкой  липкой  лентой,  концы  которой
свешивались перед моим лицом, словно  липучка  для  мух.  Я  двигался  с
осторожностью, шаря рукой впереди себя, поскольку тьма была  обманчивой,
а мне не хотелось наткнуться на что-нибудь и устроить обвал всего  этого
хлама.
   Я добрался до поперечного прохода, который шел в обе стороны,  но  не
торопился выходить в него. Постоял у  этого  своеобразного  перекрестка,
прислушался, задержав дыхание, но ничего не услышал.
   Тогда я осторожно высунул голову и посмотрел сначала направо, а затем
налево. Этот новый коридор был узок  -  всего  сантиметров  девяносто  в
ширину. Свечение исходило слева и казалось теперь значительно ярче.
   Справа царил непроглядный мрак, который не выдал  бы  своих  секретов
даже моим привыкшим  к  темноте  глазам.  Мне  почудилось,  что  там,  в
темноте,  на  расстоянии  вытянутой  руки,  обитает   какое-то   опасное
существо, которое сейчас, сжавшись пружиной, изготовилось к прыжку.
   Я стал убеждать себя в том, что тролли живут под мостами, злые  гномы
- в пещерах и глубоких шахтах, что гремлины обитают лишь  в  заброшенных
котельных, а гоблины, будучи демонами, не осмелились  бы  устроить  свое
логово в доме священника. Наконец я шагнул в  узкий  проход  и  повернул
налево, оставив непроницаемую тьму у себя за спиной.
   И в ту же секунду раздался визг - такой пронзительный и страшный, что
я крутанулся вокруг своей оси  и  выбросил  вперед  руку  с  пистолетом,
уверенный, что сейчас на меня набросятся сразу все тролли,  злые  гномы,
гремлины,  гоблины,  призраки,  зомби   и   еще   парочка   взбесившихся
мальчиков-мутантов, в обычные дни прислуживающих у алтаря. К счастью,  я
не нажал  на  курок,  поскольку  секундное  помешательство  прошло  и  я
сообразил, что визг раздался не позади меня, а впереди - там, где  горел
свет.
   Этот третий жалобный стон донесся оттуда же, откуда и первые  два,  и
заглушил шум, который я произвел, собираясь оказать  сопротивление  орде
воображаемых врагов. Однако здесь, на чердаке, стон прозвучал иначе, чем
когда я находился внизу. Во-первых, теперь он не так уж  напоминал  плач
маленького  ребенка.  Сейчас  этот  звук  показался  мне  гораздо  более
странным, если  не  сказать  обескураживающим,  словно  из  человеческой
глотки вырвалось несколько тактов какой-то сверхъестественной музыки.
   Мне подумалось, не повернуть ли назад и вернуться к стремянке,  но  я
все же не исключал  до  конца  возможность  того,  что  кричал  ребенок,
находящийся в опасности. К тому же, если я вернусь, мой пес поймет,  что
я наложил в штаны. В этом мире, где имели значение лишь семья и  дружба,
он был одним из трех моих самых близких друзей,  и,  поскольку  семьи  у
меня больше не было, я придавал огромное значение тому, что подумает обо
мне Орсон.
   Слева от меня коробки закончились. Дальше шли  выстроенные  пирамидой
плетеные  летние  стулья,  покрытые  слоем  лака  корзины  из  камыша  и
тростника, обшарпанный комод с  овальным  зеркалом  -  таким  мутным  от
старости, что я не смог увидеть в  нем  собственного  отражения.  Дальше
громоздились груды какого-то непонятного барахла, прикрытые тряпками,  а
затем снова начались коробки.
   Я повернул за угол и  услышал  голос  отца  Тома.  Он  говорил  тихо,
успокаивающим тоном, но слов я пока разобрать не мог.
   На моем пути оказалась паутина, которая сразу же облепила мое лицо  и
прижалась к губам поцелуем призрака. Левой рукой я стер липкие  нити  со
щек и козырька кепки. На вкус  паутина  оказалась  горьковатой  и  пахла
грибами. Гримасничая, я стал отплевываться, пытаясь делать это бесшумно.
   Я стремился к новым открытиям,  и  поэтому  голос  преподобного  Тома
манил меня так же неудержимо, как дудка крысолова из Гаммельна. Все  это
время  я  с  трудом  удерживался  от  желания  чихнуть.   Повсюду   было
полным-полно пыли - такой сухой и мелкой, что казалось, будто она  лежит
здесь еще с прошлого века.
   Еще один поворот  -  и  я  оказался  в  последнем  коротком  проходе.
Примерно в двух метрах после окончания этого узкого коридора из  коробок
виднелась  изнанка  пологого  ската  крыши.  В  размытом  желтом  свете,
источник которого находился справа и  был  пока  не  виден,  можно  было
рассмотреть стропила, скрепы и доски крыши, на которых крепился шифер.
   Передвигаясь украдкой к концу прохода, я слышал, как под моими ногами
поскрипывает пол. Звук был негромким и вполне обычным  для  такого  рода
помещений, и все же он мог выдать меня.
   Голос святого отца звучал теперь более отчетливо, и все равно  я  мог
разобрать лишь одно слово из пяти.
   Неожиданно послышался второй голос - высокий и дрожащий. Он на  самом
деле напоминал голос ребенка и вместе с тем был совершенно ни на что  не
похож.
   Он был не таким мелодичным, как ребячий голосок, и в нем не слышалось
детской невинности. Я не мог понять ничего из того, что он говорит, если
в  этих  звуках  вообще  имелся  хоть  какой-то  смысл.  Чем  дольше   я
прислушивался, тем более странными они мне казались. Наконец  собеседник
отца Тома умолк, и я двинулся дальше.
   Коридор  закончился,  упершись  в  длинный  прямой  проход,   который
опоясывал чердак по периметру. Я осмелился выглянуть.
   Слева царил сумрак, а справа - в юго-восточной стороне строения  -  я
ожидал увидеть источник света и преподобного с его  плачущим  пленником.
Однако выяснилось, что они находились за  еще  одним  изгибом  коридора,
тянувшегося вдоль правой стороны дома.
   Пригибаясь, поскольку крыша спускалась здесь довольно низко, я  пошел
по этому проходу шириной около двух метров, миновал  узкое  ответвление,
уходившее вправо, в глубь лабиринта из громоздящихся  коробок  и  старой
мебели, и остановился в двух шагах от угла.
   Теперь лишь один поворот отделял меня от лампы.
   Внезапно на внутренней обшивке кровли и стропилах возникла  и  начала
корчиться жуткая страшная тень: острые зазубренные  лапы  копошились  по
сторонам огромной круглой туши. Это  было  так  жутко,  что  я  едва  не
выстрелил, вцепившись в "глок" обеими руками.
   Когда  моя  паника  улеглась,  я  осознал,  что  увидел  всего   лишь
увеличенную тень паука, повисшего на шелковой нити  паутины.  Насекомое,
видимо, находилось так близко к лампе, что его  тень  проецировалась  на
потолок и выглядела огромной.
   Для безжалостного убийцы я что-то чересчур пуглив. Возможно, все дело
в той банке пепси-колы с кофеином,  которую  я  выпил  на  бензоколонке,
чтобы прополоскать рот после рвоты. В следующий раз, после  того  как  я
кого-нибудь убью и проблююсь, надо будет принять  валиум  и  запить  его
диетической пепси. Иначе моя репутация холодного и беспощадного  мясника
окажется безнадежно подмоченной.
   Успокоившись  по  поводу  паука,  я  осознал,  что  теперь  уже  могу
отчетливо разобрать каждое слово священника.
   - ..Больно, конечно, очень больно. Но я вырезал из  тебя  передатчик.
Вырезал  и  раздавил  каблуком,  так  что  теперь  они  не  смогут  тебя
выследить.
   Я мысленно вернулся  к  тому  моменту,  когда  увидел  Джесси  Пинна,
рыскавшего по кладбищу.  Тогда  он  держал  в  руках  какой-то  странный
прибор, издававший электронный писк  и  мерцавший  зеленым  экраном,  на
который смотрел могильщик, то и дело нажимая  на  кнопки.  Он  наверняка
отслеживал сигнал от вживленного в тело этого существа радиомаяка.  Была
ли это обезьяна? И в то же время не была?
   - Надрез неглубокий, - продолжал пастор. - Передатчик находился прямо
под кожей. Рану я дезинфицировал и зашил.
   В своем дневнике отец Том упоминал о новом отряде, менее враждебном и
злобном, нежели первый, а также о том, что  посвятил  себя  освобождению
его членов. Но я не  имел  ни  малейшего  представления  о  том,  откуда
появился этот  новый  отряд,  столь  отличный  от  первого,  почему  эти
существа  были  отпущены  на  волю  с  трансплантированными  в  их  тела
радиомаяками и каким образом они - и первые, и вторые - вообще появились
на свет. Было ясно одно: святой отец  решил  выступить  в  роли  эдакого
современного аболициониста, сражающегося за права  обездоленных,  а  его
дом стал для них узловой станцией на маршруте Уиверн - Свобода.
   Я понял, что, когда Джесси Пинн измывался в подвале над отцом  Томом,
он полагал, что этот беглец уже  прооперирован  и  приемник  отслеживает
сигнал от извлеченного из его тела передатчика. А  беглец  тем  временем
отсиживался здесь, на чердаке.
   Таинственный визитер отца Тома тихонько, словно от боли,  постанывал,
а преподобный отвечал ему ласковой скороговоркой, какой  обычно  утешают
детей.
   Вспомнив, как покорно вел себя священник в стычке  с  могильщиком,  я
набрался смелости и преодолел последний метр. Я стоял спиной к коробкам,
слегка согнув ноги в коленях, чтобы не задевать  головой  стропила.  Для
того чтобы увидеть пастора и неизвестное существо, мне требовалось  лишь
податься вправо, высунуть голову и посмотреть  в  проход,  шедший  вдоль
южной стороны чердака, откуда лился свет и доносились голоса.
   Я колебался, не желая выдавать свое присутствие, лишь потому, что  на
память мне пришли некоторые странные записи  из  дневника  священника  -
пустопорожние, бессвязные, почти  безумные  пассажи  и  повторенная  две
сотни раз фраза "я верю в милосердие Христа".  Возможно,  он  не  всегда
бывает так кроток, как в той стычке с Джесси Пинном.
   Перебивая вонь слежавшегося картона, плесени и пыли, здесь царил  уже
другой запах - едкая смесь спирта, йода и дезинфицирующей жидкости.
   Толстый паук в соседнем  проходе  пополз  вверх  по  своей  паутинке,
удаляясь от лампы. Его гигантская тень на  покатой  крыше  стала  быстро
уменьшаться, превратилась в маленькую точку, а потом и вовсе пропала.
   Отец Том говорил своему пациенту:
   -  У  меня  есть  антибиотики,  капсулы  с  различными   производными
пенициллина,   но,   к   сожалению,    нет    достаточно    эффективного
болеутоляющего. Как жаль! Но все равно  этот  мир  находится  на  пороге
страданий.
   Прольется море слез. А с тобой все будет в порядке.  Ты  поправишься.
Обещаю тебе. Господь через меня позаботится о тебе.
   Хотел бы я знать, был ли отец Том святым или злодеем, оставался ли он
одним  из  немногих  здравомыслящих  людей  в  Мунлайт-Бей  или   вконец
свихнулся.
   В моем распоряжении было недостаточно фактов, чтобы понять  контекст,
в котором происходили все эти события.
   Я  был  уверен  только  в  одном:  если  даже  отец  Том   действовал
рационально и правильно,  проводки  у  него  в  голове  все  равно  были
перекручены до такой степени, что я не доверил бы ему  держать  младенца
во время крещения.
   - У меня есть кое-какая медицинская подготовка,  -  сказал  священник
своему пациенту, - потому что  после  окончания  семинарии  я  три  года
провел миссионером в Уганде.
   Мне показалось, что я слышу и второй голос - бормотание, напоминавшее
одновременно низкое голубиное воркование и утробное урчание кошки.  И  в
то же время это был совершенно особый звук.
   - Я уверен, что у тебя все будет хорошо, - продолжал пастор. - Но  ты
должен пробыть здесь еще несколько дней. Я буду давать тебе  антибиотики
и следить за тем, как заживает твоя рана. Ты понимаешь меня? - С  ноткой
растерянности и отчаяния он переспросил:
   - Ты понимаешь вообще хоть что-нибудь из того, что я говорю?
   Я уже  был  готов  выглянуть,  как  в  этот  момент!  Другой  ответил
священнику. Другой - именно это слово я стал мысленно употреблять, думая
о существе, нашедшем прибежище у святого отца, особенно после того,  как
сейчас услышал с близкого расстояния его голос.
   Я не  мог  себе  представить,  что  он  может  принадлежать  ребенку,
обезьяне или  вообще  какому-либо  существу,  занесенному  в  написанную
господом Великую Книгу Мироздания.
   Я прирос к тому месту, где стоял. Палец  мой  напрягся  на  спусковом
крючке.
   Нет, этот голос определенно чем-то напоминал плач ребенка - маленькой
девочки - и одновременно походил на обезьяний щебет. Он напоминал тысячу
знакомых нам звуков и в то же время не был похож ни на один из них.  Как
будто некий виртуозный звукоинженер из Голливуда, используя аудиотеку  с
голосами различных животных и птиц, монтировал их на своем пульте до тех
пор, пока не получил  идеальный  голос,  которым  мог  бы  разговаривать
инопланетянин.
   Больше всего в  голосе  Другого  потрясала  не  его  тональность,  не
интонации и даже не его необычность и отчетливо звучавшие в нем  эмоции.
Самым поразительным было то, что эти звуки, казалось, заключают  в  себе
какой-то  смысл.  Я  слышал  не  просто   бормотание   животного.   Оно,
разумеется, не имело ничего общего не только с английским, но, насколько
я мог  понять,  даже  не  являясь  полиглотом,  ни  с  одним  другим  из
существующих языков.  Оно  было  слишком  примитивным  для  того,  чтобы
являться каким-либо языком. И в то же время  представляло  собой  беглый
поток необычных звуков, неумело сгруппированных в  некое  подобие  слов,
горячая,  но  попытка  что-то  сказать  с  помощью   маленького   запаса
многосложных слов - торопливая и тревожная.
   Создавалось  впечатление,  что  Другой  прилагает  отчаянные  усилия,
пытаясь установить контакт с собеседником. Прислушиваясь, я поймал  себя
на том, что глубоко тронут мольбой, одиночеством и тоской, звучавшими  в
его голосе. Я ожидал чего угодно, только не этого.  Эти  интонации  были
так же реальны, как половицы под моими ногами, наваленные друг на  друга
коробки за моей спиной и гулкие удары моего сердца.
   Другой и священник умолкли, но я не  находил  в  себе  сил  выглянуть
из-за угла. Я думал, что, как бы  ни  выглядел  пациент  отца  Тома,  он
окажется непохожим на настоящих обезьян в отличие от членов того отряда,
который досаждал Бобби и  повстречался  нам  с  Орсоном  на  южном  мысе
залива. Даже  если  он  и  походил  на  обычных  резусов,  то  наверняка
отличался от них, причем не только злобными темно-желтыми глазами.
   Я боялся  не  того,  что  могу  увидеть,  меня  пугало  не  возможное
безобразие этого Другого, порожденного в лаборатории. От страха  у  меня
сдавило грудь и перехватило горло, да так сильно, что я с трудом дышал и
едва мог глотать. Но на самом деле я  боялся  заглянуть  в  глаза  этого
существа и увидеть там такое же одиночество, как то, от которого страдал
сам, мечту быть нормальным - такую  же,  какую  на  протяжении  двадцати
восьми лет таил в душе я, притворяясь перед самим собой,  что  полностью
доволен и даже счастлив своей  судьбой.  Но  мое  счастье,  так  же  как
счастье любого Другого, хрупко. Я слышал в  голосе  неведомого  существа
страстное желание сродни  моему  собственному,  вокруг  которого,  желая
заточить его в своей душе, я год за годом выращивал раковину  из  многих
слоев равнодушия и спокойной отчужденности. И теперь я боялся, что, если
мы с Другим  встретимся  взглядом,  возникнет  некий  резонанс,  который
разрушит эту раковину, и я снова стану уязвимым.
   Меня трясло.
   Именно по этой причине я не  могу,  не  осмеливаюсь,  не  имею  права
выразить боль или горе,  когда  жизнь  наносит  мне  рану  или  забирает
кого-нибудь из дорогих мне людей. Горе легко перерастает в  отчаяние,  а
на его благодатной почве может пустить  побеги  и  расцвести  жалость  к
самому себе. Я же не могу позволить себе проливать слезы над собственной
судьбой. Сосредоточившись на своих несчастьях, то и дело  разглядывая  и
пересчитывая их, я мог бы вырыть себе такую глубокую яму, из которой  не
выбраться никогда. Чтобы уцелеть, мне надо  быть  холодным