мерзавцем  с
камнем вместо сердца - по крайней мере в тех случаях, когда речь идет об
умерших. Я способен к выражениям любви по отношению к живым, я широко  и
радостно раскрываю объятия перед друзьями, я готов дарить  свое  сердце,
не заботясь о его сохранности. Но в день кончины отца я обязан отпускать
шуточки по поводу смерти, крематория, жизни - по поводу всего на  свете,
поскольку я не могу - не имею права! - рисковать, окунаясь  в  стремнину
горя. Она неизбежно принесет меня в водоворот отчаяния и самооплакивания
и, наконец, затянет в пучину безысходной злости, одиночества и ненависти
к себе, а это уже уродство. Я не могу любить умерших слишком сильно. Как
бы мучительно мне ни хотелось помнить о них и удерживать  при  себе  эти
воспоминания, я обязан отпустить их, причем как можно быстрее. Я  должен
быть хладнокровным подонком, должен вышвырнуть их из своего сердца  даже
раньше, чем они успеют остыть на своем смертном ложе.  Точно  так  же  я
обязан отпускать шуточки по поводу того, что я - убийца. Потому что если
я слишком долго и сосредоточенно стану размышлять над тем, что на  самом
деле означает убить человека - даже  такого  монстра,  каким  был  Льюис
Стивенсон, - то неизбежно  начну  задаваться  вопросом:  а  может,  я  и
вправду уродец, каким дразнили меня  в  детстве  малолетние  гаденыши  -
Мальчик-вампир, Летучая мышь, Ужастик Крис?
   Я не должен заботиться о мертвых  свыше  меры,  независимо  от  того,
любил ли я их при жизни или презирал.
   Меня не должно смущать одиночество. Меня не должно волновать то,  что
я не в силах изменить. Как любой из нас, в этом шторме,  бушующем  между
рождением и смертью, я не способен изменить этот мир и  могу  разве  что
добиться каких-то мелких перемен  к  лучшему  для  тех,  кого  люблю.  А
значит, для того чтобы жить, я обязан заботиться не о том, кто я есть, а
о том, каким могу стать, не о прошлом, а о  будущем  и,  наконец,  не  о
себе, а о своих друзьях  -  людях,  источающих  единственный  свет,  при
котором я способен существовать.
   Я дрожал, собираясь с силами, чтобы выглянуть в проход и  встретиться
взглядом с Другим, в глазах которого я, возможно, увижу  частицу  самого
себя. Я вцепился в "глок",  будто  он  был  не  оружием,  а  талисманом,
распятием, с помощью которого я мог отогнать грозившую мне опасность,  и
наконец принудил себя к действию. Подавшись вправо, я высунул  голову  в
проход и.., никого не увидел.
   Боковой коридор вдоль южной части чердака был шире, чем тот,  который
шел вдоль восточной его части, -  около  полутора  метров.  На  фанерном
полу, под самым скатом крыши, лежали узкая подстилка и смятые  простыни.
Свет шел от лампы с конусообразным плафоном,  державшейся  на  прищепке,
прицепленной к стропилу. Рядом с подстилкой  стояли  термос,  тарелка  с
нарезанными фруктами и ломтями хлеба с маслом, судок с водой, пузырьки с
лекарствами и медицинским спиртом, лежали бинты для перевязки, сложенное
полотенце и влажная, пропитанная кровью тряпка.
   Пастор и его гость испарились словно по мановению волшебной палочки.
   Хотя потусторонний голос Другого приковал меня к месту,  после  того,
как существо умолкло, я оставался неподвижным не более минуты,  а  то  и
меньше. И тем не менее сейчас в открывшемся  моему  взгляду  проходе  не
было ни его, ни отца Тома.
   На чердаке царила непроницаемая тишина.  Не  было  слышно  шагов.  Не
слышалось вообще ни единого звука, кроме поскрипывания дерева,  обычного
для старых домов.
   Я невольно поднял глаза к стропилам, подумав, уж  не  последовала  ли
эта парочка примеру умного  паука,  взобравшись  по  каким-то  невидимым
нитям под кровлю и свернувшись в плотной тьме, царившей наверху.
   Справа от меня возвышалась стена из коробок.
   Свод крыши был здесь достаточно высок, чтобы я мог  стоять  в  полный
рост. Слева, сантиметрах в двадцати от моей головы, торчали острые концы
стропил. И все же я принял положение, казавшееся мне  более  безопасным,
слегка пригнувшись и подогнув колени.
   Свет лампы  мне  не  грозил,  поскольку  плафон  ее  был  повернут  в
противоположную от меня сторону,  поэтому  я  решил  подойти  поближе  к
подстилке и рассмотреть стоящие рядом с ней предметы. Носком кроссовки я
разворошил смятые простыни. Не знаю уж, что я ожидал там обнаружить,  но
не нашел ровным счетом ничего.
   Я не боялся, что отец  Том  решит  спуститься  вниз  и  наткнется  на
Орсона. Во-первых, я был уверен, что пастор еще не  покончил  с  делами,
которые привели его на  чердак,  а  во-вторых,  у  моего  искушенного  в
преступных деяниях пса хватит смекалки, чтобы спрятаться и не высовывать
носа до тех пор, пока не появится возможность улизнуть.
   Вдруг в голову мне пришла мысль, что, если пастор спустился вниз,  он
неизбежно уберет стремянку и  запрет  люк.  Я,  конечно,  смогу  открыть
щеколду изнутри и спуститься, но для этого мне придется наделать столько
шума, сколько наделали сатана и его приспешники, когда  их  низвергли  с
небес.
   Вместо того чтобы продолжать  движение  по  этому  проходу  с  риском
наткнуться на священника и Другого, я решил повернуть назад и пойти  тем
же путем, которым пришел сюда, стараясь ступать как можно тише.
   Под фанерой, которой был обшит пол, почти не было пустот. Она была не
прибита к доскам, а привинчена шурупами, поэтому мне без труда удавалось
двигаться почти бесшумно - даже при том, что я шел довольно быстро.
   Дойдя до конца прохода из коробок, я  повернул  за  угол,  и  тут  из
сумрака, в котором всего минуту назад я прятался, вслушиваясь в  голоса,
выступила пухлая фигура отца Тома. Он был одет не так, как одеваются для
мессы или готовясь отойти ко сну. На нем был серый тренировочный  костюм
с потеками пота,  будто  преподобный  только  что  занимался  аэробикой,
поставив учебную видеокассету с показательным уроком.
   - Ты! - с горечью воскликнул он, узнав меня.
   Можно подумать, что я был не Кристофером Сноу, а князем тьмы  Ваалом,
который шагнул из меловой пентаграммы заклинателя духов, даже не спросив
предварительно разрешения. Видимо, добродушный, шутливый, мягкосердечный
падре, которого я знал прежде, уехал в  отпуск  в  Палм-Спрингс,  вручив
бразды управления приходом своему злобному двойнику.
   Законам физики  подвластны  все,  даже  люди,  больные  ХР,  поэтому,
получив в грудь удар тупым концом бейсбольной  биты,  я  отлетел  назад,
врезался спиной в  скат  крыши  и  сильно  приложился  головой  о  конец
потолочной балки. Из глаз у меня не посыпались искры, и вокруг головы не
начали виться птички, как показывают  в  мультфильмах,  но  если  бы  не
густая копна волос а-ля Джеймс Дин, я наверняка выпал  бы  в  осадок  по
крайней мере на несколько минут.
   Снова ткнув меня в грудь бейсбольной битой, отец Том повторил:
   - Ты! Ты!
   Чего греха таить, это действительно был я и вовсе не собирался  этого
отрицать, поэтому мне  было  непонятно,  с  какой  стати  отец  Том  так
кипятится.
   - Ты! - выдохнул священник, охваченный новым  приступом  необъяснимой
ярости.
   На сей раз он двинул чертовой битой прямо мне в живот.  Удар  был  бы
гораздо более болезненным, если бы я не подготовился. За секунду до него
я втянул в себя воздух и напряг мышцы живота. Поскольку я уже  избавился
от  остатков  съеденных  у  Бобби  такое   с   цыпленком,   единственным
последствием удара стала жгучая боль,  мгновенно  распространившаяся  от
паха до солнечного сплетения. Если бы под обычной одеждой  у  меня  были
доспехи супермена, я бы, конечно, посмеялся над этой жалкой  атакой,  но
теперь...
   Я направил на преподобного пистолет и угрожающе, как мне  показалось,
захрипел. Но отец  Том  либо  действительно  являлся  божьим  человеком,
лишенным страха смерти, либо окончательно спятил. Ухватившись  за  конец
биты обеими руками, он снова что было сил ткнул ею мне в живот.  На  сей
раз мне удалось  увернуться  от  удара,  хотя,  задев  головой  о  грубо
отесанную балку, я, похоже, потерял изрядный клок волос.
   Я находился в замешательстве. Вступать в бой со святым отцом казалось
мне еще более абсурдным, чем бояться его, и все же... Все же  я  боялся.
Мне было настолько страшно, что Бобби вполне мог получить свои джинсы  с
засохшими пятнами мочи.
   - Ты! Ты! - твердил отец Том  с  еще  большей  злостью,  чем  раньше.
Похоже, мое появление на его пыльном чердаке  казалось  падре  настолько
странным и не правдоподобным, что изумление его росло с каждой секундой,
угрожая взорвать мозг наподобие сверхновой.
   Святой отец снова взмахнул битой, но на сей  раз  он  промахнулся  бы
даже в том случае, если бы я не нырнул под нее, увернувшись от удара.  В
конце  концов,  он  был  всего  лишь  пожилым   и   толстым   приходским
священником, а не убийцей-ниндзя.
   Удар был таким сильным, что  бейсбольная  бита  пробила  в  одной  из
картонных коробок дыру и свалила  ее  в  проход.  Демонстрируя  позорное
незнание элементарных азов  боевых  искусств  и  не  обладая  внешностью
могучего воина, святой отец тем не менее проявлял завидный энтузиазм.
   Я не допускал и мысли о том, чтобы пристрелить его, но вместе  с  тем
не мог допустить и того, чтобы он забил меня до смерти. Поэтому  я  стал
пятиться по направлению  к  подстилке  и  лампе,  находившимся  в  более
широком проходе вдоль южной стороны чердака, надеясь, что падре  все  же
придет в чувство.
   Вместо этого он двинулся за мной, размахивая  из  стороны  в  сторону
битой, рассекавшей воздух с угрожающим свистом, и после  каждого  взмаха
выкрикивая:
   "Ты!"
   Волосы его были растрепаны и свисали на лоб, лицо -  искажено  смесью
страха и ярости. Ноздри  его  сжимались  и  разжимались  подобно  жабрам
мурены,  а  с  губ  летела  слюна  -  каждый  раз,  когда  он   повторял
местоимение, составлявшее, похоже, весь его словарный запас.
   Если бы я стал дожидаться, покуда к отцу Тому вернется здравый смысл,
я  бы  точно  погиб  -  решительно  и  безвозвратно.  Впрочем,  если   у
преподобного и сохранилась хотя бы крупица здравого смысла, он наверняка
не захватил ее с собой на чердак, а схоронил в стоявшей  в  церкви  раке
вместе с мощами какого-нибудь святого.
   Он снова замахнулся битой, и я посмотрел ему в глаза, ожидая  увидеть
в них животный огонь, какой уже видел в глазах Льюиса  Стивенсона.  Если
бы я увидел его, то  смог  бы  ответить  насилием  на  насилие.  Это  бы
означало, что я убиваю не  священника  или  даже  обычного  человека,  а
нечто, стоящее одной ногой в Сумеречной Зоне. Но я так и не увидел в его
взгляде этого звериного мерцания. Если отец Том и  был  заражен  той  же
страшной болезнью, что и шеф полиции Стивенсон, у него она, очевидно, не
зашла так далеко.
   Пятясь задом и не сводя глаз с бейсбольной биты, я зацепился ногой за
электрический  шнур  от  лампы  и,  доказывая,  что  я  являюсь   вполне
подходящей жертвой  для  толстого  пожилого  священника,  навзничь  упал
назад, отстучав затылком о фанерный пол барабанный сигнал тревоги.
   Лампа тоже свалилась. По счастливой случайности она не  ударила  меня
по голове, а ее яркий свет миновал мои чувствительные глаза.
   Я стал трясти ногой, чтобы избавиться  от  электропровода,  и  пополз
назад, елозя на ягодицах, а отец Том  устремился  за  мной,  занеся  над
головой бейсбольную биту и выкрикнув местоимение, звучавшее в его  устах
как смертный приговор:
   - Ты!
   Священник промахнулся всего  на  пару  сантиметров,  и  бита  тяжелой
кувалдой врезалась в пол рядом с моими ногами.
   - Ты! - так же истерично выкрикнул я, продолжая отползать назад.
   "Интересно, - подумал я, - где  все  люди,  которые  меня  почитают?"
Сейчас я не стал бы возражать против знаков внимания. Но  ни  Стивенсон,
ни святой отец Том Элиот явно не являлись членами  общества  поклонников
Кристофера Сноу.
   С преподобного градом струился пот, он  задыхался,  но  был,  видимо,
полон решимости доказать свою выносливость. Сгорбившись, опустив  плечи,
он приближался ко мне пугающей походкой  тролля,  вышедшего  на  рабочую
смену из-под моста, к которому обычно  приписан.  Эта  ссутуленная  поза
позволила ему поднять биту высоко над головой, не задевая  при  этом  за
потолочные балки. Держа свое орудие наготове, он явно нацелился  на  мой
череп, собираясь повторить один из коронных ударов легенды американского
бейсбола Бэйба Рута, да так, чтобы у меня брызнули мозги из ушей.
   Светятся у него глаза или не светятся, но я  должен  был  утихомирить
разбушевавшегося коротышку как можно скорее. Я не мог ползти  назад  так
же быстро, как  он  приближался  ко  мне  своей  походочкой  тролля,  и,
находясь близко к истерике - да что там, в самой настоящей истерике! - я
отдавал себе отчет в том, что даже самый отчаянный игрок  из  Лас-Вегаса
не поставит сейчас на меня ни цента. До смерти  перепуганный,  испытывая
головокружение от абсурдности происходящего, я  подумал,  что  наилучшим
выходом из положения было бы отстрелить святому отцу яйца. Он  наверняка
дал обет безбрачия, так что они ему ни к чему.
   Подобный выстрел потребовал бы выдающейся меткости,  но,  к  счастью,
мне не пришлось демонстрировать снайперские навыки. Я навел пистолет  на
его сгорбленную фигуру и напряг палец на спусковом  крючке.  Времени  на
то, чтобы включать лазерный прицел, не оставалось. Но прежде чем я успел
выстрелить, нечто  ужасное  зарычало  в  проходе  позади  отца  Тома,  и
огромный зверь темного цвета прыгнул ему на спину, заставив преподобного
закричать, выронить биту и рухнуть лицом на пол.
   Меня изумило, во-первых, то, что Другой не имел ни малейшего сходства
с обезьяной, а во-вторых, то,  что  он  напал  на  отца  Тома  -  своего
исцелителя и благодетеля, вместо того чтобы вцепиться в глотку мне.
   Но, конечно же, огромный черный и рычащий зверь оказался  не  Другим.
Это был Орсон.
   Стоя  на  спине  священника,  пес  вцепился  зубами  в  воротник  его
тренировочного костюма и рычал так злобно, что я не на шутку  испугался,
как бы он на самом деле не перегрыз преподобному горло.
   Поднявшись на ноги, я отозвал собаку, и она  мгновенно  повиновалась,
не причинив поверженному воину ни малейшего  ущерба.  Кровожадность  пса
была чистой воды театральным эффектом.
   Падре даже не пытался подняться с пола. Всклокоченные  потные  волосы
свисали ему на лицо. Он тяжело  дышал,  всхлипывал  и  продолжал  горько
твердить:
   - Ты... Ты...
   Он наверняка  знал  достаточно  много  и  был  в  состоянии  ответить
практически на все мои  вопросы  относительно  того,  что  происходит  в
Форт-Уиверне и Мунлайт-Бей, но мне не хотелось с ним говорить. Я  просто
не мог.
   Другой, судя по всему, по-прежнему находился где-то здесь, прячась  в
каком-нибудь темном углу чердака.
   И хотя я не считал, что он представляет для нас с Орсоном  опасность,
тем более что в руке у меня был "глок", сейчас я его не видел и  поэтому
не  мог  не  учитывать  в  нынешнем  раскладе  сил.  Мне   не   хотелось
преследовать его, но еще меньше хотелось, чтобы он охотился  за  мной  в
этом тесном пространстве.
   Конечно, все эти рассуждения по  поводу  Другого  являлись  для  меня
всего лишь  предлогом,  чтобы  поскорее  смыться  отсюда,  и  внутренним
оправданием этого бегства.
   На самом деле я боялся иного - ответов, которые отец Том мог бы  дать
на мои вопросы. Мне не терпелось услышать их, но, видимо, я еще  не  был
готов узнать правду.
   Ты.
   Он произносил это слово с нескрываемой ненавистью, с яростью,  видеть
какую было удивительно не только в служителе  господа,  но  и  просто  в
человеке,  который  еще  совсем  недавно  отличался   добросердечием   и
мягкостью. Обычное местоимение звучало в его устах проклятием.
   Ты.
   Я не сделал ничего для того, чтобы заслужить подобное отношение. Не я
породил к жизни те несчастные существа,  освобождению  которых  посвятил
себя священник. Я не имел никакого отношения к проекту  Форт-Уиверна,  в
результате которого заразилась его сестра,  а  возможно,  и  он  сам.  А
значит, он ненавидел не меня лично, а того, кем я являюсь.
   А кем я являюсь?
   Кем я являюсь, как не сыном своей матери?
   По словам Рузвельта Фроста и даже шефа полиции Стивенсона, существуют
те, кто почитает меня благодаря моей матери, хотя мне они до сих пор  не
встречались. Другие по той же причине меня ненавидят.
   Кристофер Николае Сноу, единственный  сын  своей  матери  -  Глицинии
Джейн Сноу, урожденной  Милбери,  женщины,  названной  в  честь  цветка.
Кристофер, рожденный от Глицинии, вошел в этот чересчур  освещенный  мир
почти одновременно с началом десятилетия диско. Рожденный в годы,  когда
правили безвкусная мода и фривольные нравы, когда страна  с  облегчением
выбиралась из войны,  а  самой  страшной  казалась  угроза  термоядерной
катастрофы.
   Что же такого могла совершить моя мать для того, чтобы меня  почитали
и ненавидели одновременно?
   Распростершийся на полу чердака, раздавленный бурей эмоций, отец  Том
знал разгадку этой тайны и наверняка раскрыл бы ее мне, немного придя  в
себя. Однако вместо того,  чтобы  потребовать  у  него  ответы,  которые
объяснили бы мне все события нынешней ночи, я принялся робко  извиняться
перед всхлипывающим священником:
   - Простите меня. Я... Мне не следовало приходить сюда.  Послушайте...
Я так виноват. Простите меня, пожалуйста. Простите.
   Что сделала моя мать?
   Не спрашивай.
   Не спрашивай!
   Если бы он стал отвечать на не заданные  мной  вопросы,  я  неизбежно
заткнул бы уши.
   Я кликнул Орсона и торопливо повел его прочь от пастора по  лабиринту
из коробок. Узкие проходы сменяли  друг  друга  бесконечной  чередой,  и
казалось, что мы находимся не на чердаке, а в недрах  катакомб.  Местами
темнота становилась почти непроницаемой, но меня, дитя ночи, это никогда
не смущало, и вскоре мы добрались до открытого люка.
   Забраться вверх по стремянке Орсону удалось, но сейчас он переминался
возле люка, боязливо поглядывая  вниз  и  явно  не  решаясь  ступить  на
лестницу.  Даже  для  четвероногого  акробата  спускаться  по  скользким
ступеням несравнимо сложнее, чем подниматься.
   Поскольку на чердаке находилась громоздкая  мебель  и  много  больших
коробок, которые явно не пролезли бы в  этот  люк,  было  очевидно,  что
существует еще один - большего размера, да к тому же оснащенный каким-то
подъемным устройством, чтобы затаскивать сюда и опускать на первый  этаж
тяжелые предметы. Мне вовсе не хотелось искать его,  но  разве  смогу  я
спуститься с чердака, держа на руках собаку весом почти в полцентнера?
   Из дальнего угла помещения послышался голос священника. Он звал меня:
   - Кристофер... - В нем звучало мучительное раскаяние. - Кристофер,  я
вконец заблудился!
   Это, конечно, не означало, что он заблудился на собственном  чердаке.
Все было гораздо сложнее. И гораздо трагичнее.
   - Я заблудился, Кристофер. Прости меня. Я совсем запутался.
   Из темного угла,  расположенного  чуть  поближе  к  люку,  послышался
детско-обезьяний,  не  от  мира  сего,  голос  Другого   -   страдающий,
продирающийся сквозь набор звуков к  осмысленной  речи,  полный  боли  и
одиночества,  бесцветный,  словно   арктическая   пустыня,   наполненный
надеждой, которой никогда не суждено сбыться.
   В этом крике было столько невыносимой тоски, что он словно подтолкнул
Орсона, заставил его ступить на верхнюю ступеньку  стремянки.  С  трудом
удерживая равновесие, пес преодолел половину лестницы, а затем  спрыгнул
в коридор.
   Дневник преподобного выскользнул из-под ремня  и  теперь  болтался  у
меня в штанах.  Пока  я  спускался  по  лестнице,  тетрадь  немилосердно
натирала мне спину, и, оказавшись внизу, я вытащил ее оттуда  и  взял  в
левую руку. В правой у меня по-прежнему находился "глок".
   Мы с Орсоном бегом спустились  на  первый  этаж,  миновали  столик  с
фигуркой Святой Девы Марии, и" дуновение, поднявшееся от  наших  бегущих
тел, погасило догор