нее остался пятилетний сын по имени Дэвлин.
   Из-под простыни виднелось лишь лицо покойной, но оно  было  настолько
прекрасным, что у нас защемило в груди. Мы не могли дышать. Эту  красоту
не могли испортить даже похоронные атрибуты: стальная каталка и простыня
от шеи до пят.
   Мы, я думаю, и раньше осознавали, что  она  красива,  но  никогда  не
пялились на нее.  Миссис  Аквилэйн  являлась  библиотекаршей  и  чьей-то
матерью, а нам  было  всего  по  тринадцать.  Мы,  наверное,  просто  не
обращали внимания на эту красоту - тихую, словно звездный свет, льющийся
с  небес,  и  чистую,  как  дождевая  вода.  Если  какие-то  женщины   и
привораживали нас, так это голые телки на картах Неда. Мы часто смотрели
на миссис Аквилэйн, но никогда не видели ее.
   Смерть не испортила ее черты,  поскольку  она  умерла  очень  быстро.
Утончение стенки сердечной артерии было у нее с детства, но осталось  не
замеченным врачами. И  вот  как-то  вечером  артерия  прорвалась.  Через
несколько часов миссис Аквилэйн не стало.
   Сейчас она лежала на стальной каталке в  крематории.  Глаза  ее  были
закрыты, черты расслаблены.  Казалось,  она  спит.  Даже  губы  ее  были
приоткрыты в подобии слабой улыбки, будто ей снился приятный сон.
   Когда могильщики сняли с тела простыню, чтобы уложить миссис Аквилэйн
в фанерную коробку и затем препроводить в печь, мы с Бобби увидели,  что
она стройна, великолепно сложена и хороша настолько, что  словами  этого
не описать. Красота этого тела была выше  любой  эротики,  и,  глядя  на
него, мы не ощущали никаких низменных желаний. Мы благоговели.
   Она выглядела такой юной.
   Она казалась бессмертной.
   Могильщики подкатили тело к печи с непривычными для них  мягкостью  и
почтительностью, а когда умершая женщина исчезла в языках пламени, Фрэнк
Кирк стянул с рук резиновые перчатки и  поочередно  утер  глаза  тыльной
стороной ладони. Я был уверен, что он утирал не пот.
   Во время других кремаций  Фрэнк  и  его  помощник  болтали  почти  не
переставая, хотя мы, по другую  сторону  окна,  не  могли  разобрать  ни
слова. В эту ночь они почти не разговаривали между собой.
   Мы с Бобби тоже молчали.
   Когда все закончилось, мы вернули садовую скамейку в патио,  покинули
владения Кирка и, оседлав велосипеды, покатили по  Мунлайт-Бей,  выбирая
самые темные улицы. Через некоторое время мы очутились на пляже.  В  это
время года, да к тому же в такой неурочный час, широкая песчаная  полоса
была безлюдна. За  нашими  спинами  в  просветах  между  густой  листвой
деревьев переливались городские  огни  -  прекрасные,  как  перья  птицы
Феникс. Перед нами чернели необозримые просторы Тихого океана.
   Прибой был тих и ласков. Низкие волны лениво подкатывались к  берегу,
и по их верхушкам  справа  налево  перебегали  светящиеся  полосы  пены.
Казалось, что с мякоти ночного океана снимают кожуру.
   Сидя на песке и созерцая прибой, я раздумывал о том, как мало времени
осталось до Рождества. Всего  две  недели.  Мне  не  хотелось  думать  о
приближавшемся празднике, но мысль о нем навязчиво лезла в голову.
   Я не знал, о чем размышлял Бобби, и не спрашивал его об этом. Мне  не
хотелось говорить. Ему тоже.
   Мне было страшно  думать  о  том,  каким  это  Рождество  станет  для
маленького Дэвлина, потерявшего маму. Или  он  еще  слишком  мал,  чтобы
понимать значение смерти?
   Ее муж. Том Аквилэйн, наверняка знал, что значит смерть, и все же  он
почти наверняка нарядит для Дэвлина рождественскую елку.
   Найдет ли он в себе  силы,  чтобы  развешивать  игрушки  по  мохнатым
ветвям?
   Заговорив впервые с той минуты, когда с тела  мертвой  женщины  сняли
простыню, Бобби предложил:
   - Пойдем окунемся?
   Хотя погода была мягкой, на дворе все же стоял  декабрь.  В  тот  год
теплое течение Эль-Ниньо,  поднимающееся  с  юга,  отдалилось  от  наших
берегов. Вода казалась неприветливой, и в воздухе ощущалась прохлада.
   Бобби разделся, сложил одежду и, не желая, чтобы в нее  попал  песок,
аккуратно уложил ее на бурую подушку водорослей, выброшенных  прибоем  и
высушенных солнцем. Я последовал его примеру.
   Совершенно голые, мы вошли в воду и поплыли навстречу приливу.
   Преодолев довольно большое расстояние, мы с Бобби повернули к  северу
и поплыли вдоль береговой линии. Волны покачивали нас, мягко поднимая  и
опуская. Умело справляясь с ними, мы забрались непозволительно далеко от
берега.  Мы  оба  были  великолепными  пловцами,  но  теперь  вели  себя
безрассудно.
   Обычно, пробыв в холодной воде некоторое время,  пловец  привыкает  к
ней. Его тело охлаждается, и разница между его собственной  температурой
и температурой воды становится более терпимой. Затем  человеку  начинает
казаться, что  он  плывет  в  горячей  воде.  Успокаивающее,  но  ложное
ощущение тепла порой таит в себе нешуточную опасность.
   Однако на сей раз вода с каждой  минутой  становилась  все  холоднее.
Ощущение тепла - обманчивое или нет - не приходило.
   После того как мы заплыли так  далеко  на  север,  нам  следовало  бы
повернуть к берегу, и если бы в тот момент в нас оставалась  хоть  капля
здравого смысла, мы бы непременно направились  к  мягкой  сухой  подушке
водорослей, на которой оставили свою одежду.
   Вместо этого  мы  с  Бобби  немного  отдохнули,  болтая  в  воде  уже
слабеющими ногами и глубоко вдыхая прохладный воздух, отбиравший у наших
тел драгоценное тепло. Затем, словно по команде,  не  говоря  ни  слова,
повернули к югу, в ту сторону,  откуда  приплыли,  держась  все  так  же
недопустимо далеко от берега.
   Хотя волны на поверхности океана были такими же покатыми, как прежде,
теперь они стали чуть более сердитыми. Они кусались зубами белой пены, а
в крови  и  позвоночнике  у  нас,  казалось,  кристаллизуются  крошечные
льдинки.
   Мы плыли бок о бок, стараясь ни на секунду не выпускать друг друга из
виду. Зимнее небо стало неприветливым, море -  враждебным,  а  городские
огни казались далекими, как звезды. Единственным, что у нас  оставалось,
была наша дружба, и мы знали, что в случае необходимости каждый  из  нас
не задумываясь умрет, чтобы спасти другого.
   Вернувшись на то место, откуда начался наш безумный заплыв,  мы  едва
сумели выбраться из воды. Измученные,  чувствуя  тошноту,  бледнее,  чем
песок, сотрясаемые неудержимой дрожью, мы отплевывались от едкого  вкуса
океана.
   Мы так отчаянно промерзли, что не могли больше думать ни о чем, в том
числе и об огне в печи крематория. Даже полностью одевшись, мы  тряслись
от холода, и это было очень хорошо.
   Мы вывели велосипеды с песчаной  полосы,  пересекли  поросший  травой
парк, примыкавший к пляжу, и оказались на ближайшей к нему улице.
   Забравшись в седло своего велосипеда, Бобби выдохнул:
   - Черт!
   - Да, - только и сказал я.
   И мы разъехались в разные стороны.
   Оказавшись дома, каждый из нас сразу же лег в постель, будто заболел.
Мы спали. Нам снились сны.
   Жизнь текла своим чередом.
   С тех пор мы больше ни разу не  возвращались  к  окну  крематория.  И
никогда не говорили о миссис Аквилэйн.
   Прошли годы, но в любой момент Бобби и я были  готовы  без  колебаний
отдать жизнь друг за друга.
   Как странен этот мир!  Вещи,  которые  мы  можем  потрогать,  которые
отчетливо разговаривают с нашими органами чувств, - нежная женская кожа,
собственные плоть и кровь, холодная морская вода, вкус или запах океана,
- кажутся нам гораздо менее реальными, нежели то, что мы не в  состоянии
определить  на  ощупь,  попробовать  на  вкус,  увидеть   или   обонять.
Велосипеды и мальчишки, которые на них гоняют, менее  реальны,  чем  то,
что мы храним в сознании и сердце, менее важны,  чем  дружба,  любовь  и
одиночество, которые переживут мир.
 
*** 
 
   В эту мартовскую ночь, унесенный течением  времени  далеко  от  своих
детских лет, я снова стоял возле окна крематория, и то, что  открывалось
за ним, было гораздо реальнее, чем мне бы хотелось. Кто-то зверски забил
бродягу до смерти, а затем вырвал у него глаза.
   Даже если бы убийству и всей этой  чертовщине  с  подменой  трупов  и
можно  было  найти  какое-то  объяснение,  зачем,  ради  всего  святого,
вырывать у бедняги глаза? Зачем было это делать,  если  несчастного  все
равно собирались отправить в печь?
   Или, возможно, кто-то решил выдрать у бродяги  глаза  только  потому,
что получал от этого дьявольское, извращенное наслаждение?
   Мне припомнился здоровяк с бритой  головой  и  жемчужной  сережкой  в
мочке уха - его широкое, не меняющее выражения лицо, его глаза  охотника
- темные и неподвижные, его стальной голос со скрипучими нотками. Да, не
исключено, что такой человек может получать удовольствие от чужой  боли,
кромсая плоть с  такой  же  беззаботностью,  с  какой  гуляющий  в  поле
обстругивает ветку.
   Впрочем, в том странном, новом для меня мире, в котором  я  очутился,
начиная  с  необъяснимых  событий  в  гараже  больницы,  было   возможно
абсолютно все.
   Здесь можно было предположить даже то, что над трупом надругался  сам
Сэнди Кирк - Сэнди, лощеный и элегантный, как модель на подиуме,  Сэнди,
чей  отец  плакал  над  мертвым  телом  Ребекки  Аквилэйн.  Может  быть,
вырванные глаза были положены на страшный  алтарь  в  дальнем,  заросшем
уголке розового сада - алтарь, который мы с Бобби так и не нашли?
   Сэнди с помощником подкатили каталку  с  трупом  к  печи,  но  тут  в
помещении крематория зазвонил телефон. Я  в  испуге  отпрянул  от  окна,
словно  сам,  каким-то  своим  неуклюжим  движением  привел  в  действие
охранную сигнализацию.
   Когда я снова заглянул в окно, то  увидел,  что  Сэнди  снял  с  лица
марлевую повязку и поднес к уху  трубку  висевшего  на  стене  телефона.
Поначалу на его лице угадывалось недоумение, затем - тревога и под конец
- злость, однако сквозь двойные оконные рамы я  не  мог  разобрать,  что
именно он говорил.
   Сэнди шваркнул трубку с такой силой, что  едва  не  сшиб  телефон  со
стены. Кем бы ни был его собеседник на другом  конце  провода,  у  него,
наверное, едва не лопнули барабанные перепонки.
   Не мешкая, Сэнди стащил резиновые перчатки  и  озабоченно  заговорил,
обращаясь к помощнику. Я пытался читать по губам, и мне показалось,  что
он произнес мое имя, причем любви  и  нежности  при  этом  его  лицо  не
выражало.
   У его помощника, Джесси Пинна, были рыжие волосы, красноватые  глаза,
длинная физиономия гончей и тонкий рот. Казалось, он недовольно кривится
над тушкой загнанного им кролика.
   Пинн застегнул пластиковый мешок с телом бродяги.
   Пиджак Сэнди висел на крючке, прибитом к стене справа  от  двери.  Он
снял его, и я вздрогнул,  увидев,  что  на  крючке  под  пиджаком  висит
наплечная кобура с тяжелым пистолетом.
   Обращаясь к Пинну, Сэнди что-то сказал ему и  резко  указал  рукой  в
сторону окна. Тот торопливо направился прямиком ко мне,  и  я  нырнул  в
темноту. Помощник Сэнди плотно закрыл створки жалюзи. Вряд ли  он  успел
меня заметить.
   Вообще-то я оптимист, причем из породы неисправимых.  Однако  на  сей
раз я счел наиболее благоразумным готовиться к худшему и не  зарываться.
Развернувшись, я поспешил в  обратную  сторону,  двигаясь  между  стеной
гаража и стволами эвкалиптов, источавших острый запах смерти.
   Мертвые высохшие листья хрустели  под  ногами  громко,  как  раковины
улиток. К счастью, мои шаги заглушались шумом ветра в высоких кронах над
головой.
   В его шепоте  слышались  звуки  океана,  над  которым  он  так  долго
путешествовал. Однако он заглушил бы  и  шаги  преследователя,  если  бы
кто-то шел за мной по пятам.
   Я был уверен, что Сэнди звонил один из санитаров больницы Милосердия.
Исследовав содержимое портфеля и обнаружив отцовское удостоверение, они,
конечно же, сообразили, что  я  находился  в  подземном  гараже  и  стал
свидетелем подмены тел. Узнав об этом, Сэнди сразу же смекнул,  что  мое
появление у него на пороге не было таким уж  невинным,  как  подумал  он
поначалу. Сейчас он, прихватив Пинна, наверняка выйдет  из  дома,  чтобы
проверить, не болтаюсь ли я до сих пор в его владениях.
   Я выбрался на задний двор. Идеально вылизанная лужайка показалась мне
огромным чистым полем, где негде спрятаться. Луна не стала светить ярче,
чем несколько минут назад, но теперь мне чудилось, что все  поверхности,
которые раньше поглощали лунный свет, стали отражать  и  усиливать  его.
Воздух был пронизан жутковатым серебряным свечением, укрыться в  котором
было невозможно.
   У меня не хватило духу пересечь широкий внутренний дворик, выложенный
кирпичом. Я решил держаться  подальше  от  дома  и  подъездной  дорожки.
Возвращаться  тем  же  путем,  которым  я  сюда  пришел,  было  чересчур
рискованно.
   Я кинулся  в  противоположную  от  дома  сторону,  к  розовому  саду,
расположенному на задах участка. Передо мной  расстилались  спускавшиеся
уступами длинные, густые шпалеры колючих кустов,  посаженные  под  углом
друг к другу, - бесконечный лабиринт петляющих тропинок.
   Весна в наших благодатных краях нетерпелива  и  не  дожидается,  пока
календарь позволит ей вступить в свои права, поэтому розы уже цвели.  Те
из них, что были темных оттенков, в  лунном  свете  казались  черными  -
цветы для сатанинского алтаря. Но были здесь и белые розы. Огромные, как
детские головки, они покачивались, молча соглашаясь с шепчущим ветром.
   Позади меня послышались мужские голоса. За шорохом ветра они  звучали
приглушенно и прерывисто.
   Скрючившись  за  высокими  душистыми  кустами,  я  оглянулся  и  стал
всматриваться в просветы между колючими ветвями, осторожно разведя их  в
стороны.
   Возле гаража метался свет двух фонариков, выхватывая из темноты кусты
и делая тени в кронах деревьев еще более непроницаемыми.
   Один из фонариков держал, без сомнения, Сэнди Кирк. Вполне  возможно,
что в другой руке у него был пистолет,  который  я  видел  в  кобуре  на
стене. Не исключено, что Джесси Пинн был также вооружен.
   До сегодняшнего вечера я был убежден,  что  могильщикам  не  пристало
носить при себе оружие и, сбившись в стаю,  загонять  беззащитную  дичь.
Видимо, то время безвозвратно минуло.
   В груди у меня похолодело, когда я увидел, что  возле  дальнего  угла
дома вспыхнул третий фонарик.
   Потом - четвертый, пятый, шестой.
   Я не имел представления о том, сколько всего преследователей и откуда
они могли появиться с такой быстротой. Выстроившись в цепочку,  охотники
целеустремленно двинулись вперед - через двор, патио, мимо плавательного
бассейна, по направлению к розарию. Лучи их фонариков  неустанно  шарили
вокруг, тщательно, дюйм за дюймом, прочесывая участок. Зловещие  фигуры,
безликие, словно демоны из кошмарного сна.
 
7 
 
   Однако это был не  сон.  Бесплотные  преследователи  и  лабиринт,  не
имеющий выхода, из тех, которые часто мучают нас в кошмарах, сейчас были
явью.
   Розовый цветник спускался по склону холма  пятью  широкими  уступами.
Хотя спуск был пологим, а изгибы тропинок - плавными,  я  бежал  слишком
быстро.
   В любую секунду я мог споткнуться, упасть и сломать ногу.
   Возвышавшиеся по обе стороны от меня причудливые переплетения  кустов
напоминали иероглифы древних руин, освещенные лунным светом.  В  дальнем
конце сада они казались не  такими  высокими  по  сравнению  с  колючими
дикими зарослями, взбиравшимися по решетке ограды. Мне чудилось,  что  в
этих дебрях скрывается, шевелится и перешептывается какая-то неизвестная
мне жизнь.
   Ночь превратилась для меня в кошмар наяву.
   Сердце в груди стучало с такой силой, что с каждым его ударом  звезды
вздрагивали, а небосвод, казалось, начал сползать вниз, готовый в  любую
секунду, подобно лавине, обрушиться на мою голову.
   Добежав до задней границы сада, я скорее почувствовал, нежели увидел,
высокие - около трех метров - кованые копья ограды. Выкрашенные в черный
цвет, они мрачно темнели в свете луны. Пытаясь затормозить, я  изо  всех
сил вонзил каблуки в мягкую землю, но все же врезался в ограду,  хотя  и
не очень сильно. К счастью, я не наделал и шума. Мощные  бронзовые  пики
были надежно приварены к поперечным брусьям. От удара они не  зазвенели,
а лишь издали короткое и низкое гудение.
   Я прислонился к ограде. Во рту чувствовалась горечь и было так  сухо,
что я не мог даже сплюнуть. Правый висок болел. Подняв руку к голове,  я
обнаружил в этом месте три шипа, впившихся в мою кожу,  и  выдернул  их.
Должно быть, во время сумасшедшей гонки по лабиринту  розовых  кустов  я
влетел в один из них головой, хотя теперь и не помнил этого.
   Возможно, из-за того, что я дышал часто и  глубоко,  запах  роз  стал
сильнее  и  теперь  больше  походил  на  зловоние   чего-то   наполовину
сгнившего. Я вспотел  и  поэтому  снова  стал  различать  аромат  своего
кокосового лосьона - почти так же остро, как в тот момент, когда натирал
им лицо. Разве что теперь к нему примешивался кислый запах пота.
   Внезапно я почувствовал абсурдное, но непоколебимое убеждение в  том,
что мои преследователи смогут обнаружить  меня  именно  по  запаху,  как
гончие псы.
   Пока меня спасало только то, что я находился с подветренной стороны.
   Вцепившись в ограду, вибрация которой передалась моим рукам и телу, я
посмотрел  в  сторону  вершины  холма.  Поисковая  партия   только   что
преодолела первый уступ и спускалась на следующий. Лучи шести фонариков,
словно лезвия мечей, рассекали темноту  и  тщательно  обшаривали  каждый
дюйм колючих  зарослей.  Когда  на  сплетенные  ветви  падал  свет,  они
становились  похожими  на  кости  драконов,   поверженных   когда-то   в
стародавние времена.
   Здесь искать было сложнее, чем на открытом  пространстве  лужайки,  и
все же охотники двигались гораздо быстрее, нежели прежде.
   Я взобрался по ограде  и  перевалился  через  ее  верх,  стараясь  не
зацепиться одеждой за острые концы  кованых  пик.  За  ней  расстилалось
открытое пространство: темные долины, неподвижные гряды освещенных луной
холмов с разбросанными по ним и почти  невидимыми  в  темноте  огромными
дубами.
   Напоенная зимними дождями трава вымахала мне по  колено.  Я  спрыгнул
вниз, и из-под моих ботинок брызнул ее свежий зеленый сок.
   Ни секунды не сомневаясь в том, что  Сэнди  и  его  сообщники  обыщут
участок  по  всему  периметру,  я  поспешил  прочь  от   дома   мертвых,
направляясь к подножию следующего холма. Мне  было  необходимо  покинуть
пределы досягаемости их фонариков раньше, чем охотники достигнут ограды.
   Сейчас я удалялся от города, и это было плохо. В необжитой  местности
мне не от кого ожидать помощи.
   Каждый шаг к  востоку  отдалял  меня  от  людей  и  делал  еще  более
беспомощным, окончательно загоняя в тупик.
   Мне еще повезло, что стояла весна.  Жар  летнего  солнца  высушил  бы
высокую траву, сделав ее  желтой,  как  зрелая  пшеница,  и  сухой,  как
бумага.  В  таком  случае  меня  было  бы  легко  найти  по  отчетливому
вытоптанному следу.
   Теперь  же  оставалась  надежда  на  то,  что  влажная  сочная  трава
распрямится позади меня, надежно скрыв от преследователей направление, в
котором я двигался.
   И все же внимательному следопыту  и  сейчас  не  составило  бы  труда
выследить меня.
   Примерно в двухстах метрах ниже по склону холма  нежная  зелень  луга
сменилась более жесткой растительностью.  Высокая,  почти  в  мой  рост,
стена жесткой травы перемежалась здесь с густыми сплетениями  ауреолы  и
козлобородником.
   Продравшись сквозь эти дебри, я поспешно нырнул в  вымытую  дождевыми
потоками канаву. Она была около  трех  метров  шириной,  и  здесь  почти
ничего не росло. За многие годы проливные дожди вымыли отсюда всю почву,
и русло этого естественного  водостока  было  каменистым.  Однако  сезон
дождей уже закончился, и сейчас в канаве было сухо.
   Я остановился, чтобы хоть чуть-чуть отдышаться, и осторожно раздвинул
высокие стебли травы, желая выяснить, насколько далеко продвинулись  м