м глазам, но  при  моем
приближении зверек повернулся и побежал дальше.  Два  светящихся  маячка
исчезли, и я замер, мгновенно потеряв ориентацию, однако через несколько
секунд до моего слуха снова донеслось мяуканье и впереди опять  возникли
немигающие зеленые огоньки глаз.
   Медленно двигаясь  вперед,  я  не  переставал  удивляться.  Все,  что
происходило со мной сегодня вечером - похищение тела моего отца, видение
обезображенного трупа с вырванными глазами, погоня за мной  целой  оравы
людей во главе с могильщиками, - и без того было весьма необычным,  если
не сказать больше.
   Но все же самым странным  мне  казалось  поведение  этого  маленького
зверька - дальнего родственника тигров.
   Или  я  уже  начинаю  бредить,   приписывая   обычной   кошке   такую
трогательную заботу о моей судьбе, в то время как  ей  на  меня  глубоко
наплевать?
   Возможно и такое.
   Не  видя  ничего  впереди  себя,  я  дошел  до   нового   завала   из
разнообразных наносов - меньшего, нежели  предыдущий.  Здесь  мусор  был
влажным. Под моими ногами хлюпала вода, снизу поднимался  гораздо  более
резкий, чем прежде, запах.
   Я ощупал темное пространство впереди себя  и  обнаружил,  что  позади
преграды находится еще одна железная решетка. Она задерживала тот мусор,
которому удавалось преодолеть первую преграду.
   Только  преодолев  очередной  барьер  и  оказавшись  позади  него,  я
осмелился чиркнуть зажигалкой и прикрыл вспыхнувшее пламя ладонью. Глаза
кошки загорелись ярче. Теперь в них играли золотые  и  зеленые  огоньки.
Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, а затем моя проводница  -
если только кошка являлась ею - развернулась и исчезла из виду, нырнув в
темноту.
   Сделав пламя как можно меньше, чтобы  экономней  расходовать  газ,  я
стал спускаться к сердцевине прибрежных холмов, минуя отверстия, ведущие
в более узкие боковые трубы. Наконец я дошел  до  места,  где  вниз  вел
пролет из нескольких  широких  ступеней,  на  которых  виднелись  лужицы
застоявшейся воды. Ступени  были  покрыты  жестким  ковром  почерневшего
бурого мха. По всей видимости, он оживал лишь во  время  сезона  дождей,
который длится  в  наших  краях  четыре  месяца  в  году.  Ступени  были
предательски скользкими, однако для того, чтобы никто из ремонтников  не
сломал себе ненароком шею, в одну из стен тоннеля был вмурован  железный
поручень.  Теперь  на  нем  висели  лохмотья  увядшей   травы,   видимо,
принесенные сюда последними дождями.
   Спускаясь по ступеням, я напрягал слух, ожидая услышать  позади  себя
звуки погони и голоса преследователей, однако  слышал  лишь  собственное
дыхание и шарканье своих же ног. Либо  охотники  решили,  что  я  избрал
какой-нибудь другой путь бегства, либо слишком долго колебались,  прежде
чем войти в трубу, и дали мне тем самым большую фору.
   В самом низу спуска я чуть было  не  наступил  на  то,  что  поначалу
показалось мне белыми круглыми шляпками грибов. Здесь, в сырой  темноте,
целыми гроздьями росли огромные отвратительные и  наверняка  чрезвычайно
ядовитые  поганки.  Вцепившись  в  поручень,  я  перешагнул  через   две
ступеньки, на которых  располагались  эти  штуковины.  Мне  не  хотелось
прикасаться к ним  даже  ботинком.  Затем  я  обернулся,  чтобы  получше
разглядеть свою находку.
   Увеличив пламя зажигалки, я обнаружил, что  белые  предметы  являлись
вовсе не грибами, а представляли собой целую коллекцию черепов. Тут были
хрупкие черепа птиц, удлиненные  черепа  ящериц  и  большие  по  размеру
черепа, которые могли принадлежать животным - кошкам,  собакам,  енотам,
дикобразам, кроликам, белкам...
   Ни единого кусочка плоти не  прилипло  к  этим  останкам,  словно  их
выварили и очистили. Белые, желтоватые - их здесь было  видимо-невидимо,
возможно, не меньше сотни. Ни берцовых костей, ни ребер - только черепа.
Они были аккуратно уложены тремя рядами: два - на самой нижней ступеньке
и один - на предпоследней. Пустые глазницы были устремлены в темноту.
   Кто  мог  сотворить  такое?  На  стенах  тоннеля  не   было   никакой
сатанинской символики, вокруг - ни  единого  признака  того,  что  здесь
происходили какие-нибудь мрачные ритуалы, и тем не менее  эта  выставка,
несомненно,  несла  в  себе  некий  зловещий  смысл.  Она  говорила   об
одержимости, о страсти к убийству, о  такой  нечеловеческой  жестокости,
что в жилах стыла кровь.
   Я вспомнил, как  манила  смерть  нас  с  Бобби,  когда  нам  было  по
тринадцать. Может, и эта жуткая работа  совершена  руками  какого-нибудь
мальца, только гораздо более "чудного", чем мы? Криминалисты утверждают,
что будущие маньяки уже в  возрасте  трех-четырех  лет  начинают  мучить
насекомых, затем,  становясь  подростками,  принимаются  за  животных  и
наконец, повзрослев, переключаются на людей. Может быть, и здесь, в этих
катакомбах, некий юный убийца практиковался в деле,  которому  собирался
посвятить свою жизнь?
   Посредине верхнего  ряда  покоился  череп,  заметно  отличавшийся  от
остальных. Мне показалось, что он принадлежал человеку.  Маленькому,  но
человеку. Ребенку, например.
   - Боже милостивый! - пробормотал я. Отразившись от бетонных стен, эхо
принесло мне отзвук собственного голоса.
   И снова - сильнее, чем прежде, - я испытал чувство, что  нахожусь  во
сне, где даже кости и бетон так же бесплотны, как дымок сигареты.  Но  я
не стал протягивать руку, чтобы, прикоснувшись  к  детскому  или  любому
другому из черепов, убедиться в этом. Какими бы призрачными ни  казались
эти жуткие реликвии, я  знал,  что  на  ощупь  они  окажутся  холодными,
скользкими и твердыми.
   Мне вовсе не хотелось повстречаться с хранителем этого  непостижимого
"музея", и я поспешно двинулся дальше по тоннелю.
   Я ожидал, что вот-вот снова  появится  кошка,  глядя  на  меня  своим
гипнотическим взглядом и  неслышно  ступая  по  бетонному  полу,  однако
животное либо бежало где-то впереди меня, либо юркнуло в одно из боковых
ответвлений.
   Бетонные секции дренажной трубы сменялись одна за другой, и  мне  уже
стало казаться, что газ в зажигалке  закончится  раньше,  чем  я  отсюда
выберусь, как вдруг впереди показалось размытое серое  пятно.  Торопливо
приблизившись к выходу  из  тоннеля,  я  с  облегчением  обнаружил,  что
решетки здесь нет.
   Наконец-то я добрался до знакомых мест и теперь находился на северной
окраине города - в двух кварталах от берега океана и  всего  в  половине
квартала от колледжа.
   После темной дренажной трубы ночной воздух показался  мне  не  просто
свежим, но сладким. Высокий небосвод казался полированным, а  звезды  на
нем - бесценной инкрустацией.
 
9 
 
   Часы на здании банка "Веллз Фарго" показывали  7.56  вечера.  Значит,
мой отец умер менее трех часов  назад.  Каждый  час,  прошедший  с  того
момента, когда его не стало, казался мне годом.
   Часы мигнули, и теперь вместо времени на них высветилась  температура
воздуха. Двадцать пять градусов выше нуля. Мне было холодно.
   За углом банка сияла огнями прачечная самообслуживания под  названием
"Чистюля". В такой поздний час посетителей в ней не было.
   Зажав в кулаке долларовую  купюру  и  зажмурив  глаза  так,  что  они
превратились в узенькие щелочки, я вошел в прачечную и с порога окунулся
в густой цветочный аромат стиральных порошков и едкий  химический  запах
отбеливателя. Пригнув голову как  можно  ниже,  я  стремглав  кинулся  к
разменному автомату, скормил ему доллар, выгреб из металлического  лотка
высыпавшуюся туда мелочь и так же быстро выбежал на улицу.
   В двух кварталах от прачечной находилась  почта,  а  рядом  с  ней  -
телефон-автомат в прозрачном пластмассовом колпаке. На стене чуть повыше
телефона висел фонарь, защищенный металлической  сеткой.  Я  повесил  на
него свою кепку, и стало темно.
   По моим расчетам, Мануэль Рамирес должен был находиться дома,  однако
его мать Розалина, поднявшая трубку, сказала, что Мануэля нет и не будет
еще очень долго. Он работал  вторую  смену  подряд,  поскольку  один  из
офицеров заболел. Сейчас, по ее словам, Мануэль дежурил в управлении,  а
после полуночи должен был выйти на патрулирование.
   Я  набрал  номер  полицейского  управления  Мунлайт-Бей  и   попросил
диспетчера подозвать к телефону офицера Рамиреса.
   Мануэль, по моему мнению, лучший полицейский в городе. Мексиканец  по
происхождению,  он  на  восемь  сантиметров  ниже  меня,  на  пятнадцать
килограммов тяжелее и на двенадцать лет старше. Он любит бейсбол,  я  же
не слежу  за  спортивными  событиями;  мне  жаль  времени,  безвозвратно
утекающего,  пока  бездеятельно  сидишь   перед   телевизором.   Мануэль
предпочитает музыку в стиле кантри, я люблю рок. Он ярый  республиканец,
я же не интересуюсь политикой. Из  киноактеров  он  отдает  предпочтение
Эбботу и Костелло, мне же больше всего нравится неувядающий  Джеки  Чан.
Мы с Мануэлем друзья.
   - Крис, я уже слышал про твоего отца, - сказал  он,  взяв  трубку.  -
Даже не знаю, что и сказать.
   - Я тоже.
   - В таких случаях всегда не хватает слов.
   - Они и не нужны.
   - Ты сам-то в порядке?
   Я внезапно онемел. Мысль о страшной утрате,  постигшей  меня,  острой
иглой пронзила горло и пришпилила язык к гортани. Любопытно,  что  сразу
же после смерти папы я сумел без колебаний ответить на  тот  же  вопрос,
заданный мне Сетом Кливлендом. Однако Мануэль мне гораздо ближе,  нежели
доктор. Находясь рядом с другом, человек отогревается и начинает  острее
чувствовать боль.
   - Зашел бы  как-нибудь  вечерком,  когда  я  не  буду  на  службе,  -
предложил  Мануэль.  -  Выпьем   пивка,   покушаем   тамале,   посмотрим
какой-нибудь фильмец с Джеки Чаном.
   Несмотря на расхождения в том, что касается бейсбола и кантри, у  нас
с Мануэлем много общего. Он работает в ночную  смену  -  с  полуночи  до
восьми утра, - а иногда и две смены подряд, когда, как в этот мартовский
вечер, не хватает людей. Он, подобно мне, любит  ночь,  но  работает  во
внеурочное время еще и в силу обстоятельств. Мало кому хочется  вылезать
на темные улицы, поэтому за ночные смены платят больше.  Но  еще  важнее
для Мануэля то, что днем и вечером он может побыть со своим сыном  Тоби,
которого обожает.
   Шестнадцать  лет  назад  Кармелита,  жена  Мануэля,   умерла   спустя
несколько минут после того, как подарила жизнь Тоби. Милый,  обаятельный
мальчик болен синдромом Дауна.
   Мать Мануэля переехала к сыну сразу же после смерти  Кармелиты  и  до
сих пор помогает  ему  растить  Тоби.  Так  что  моему  другу  прекрасно
известно, что такое рука судьбы. Он чувствует  ее  прикосновение  каждый
день, хотя и находится в таком возрасте,  когда  люди  уже  не  верят  в
предначертание и рок. Между мной и Мануэлем Рамиресом  и  вправду  много
общего.
   - Пиво и Джеки Чан - это здорово, - согласился  я,  -  но  кто  будет
готовить тамале: ты или твоя мама?
   - Только не mi madre, обещаю.
   Мануэль - великолепный  кулинар,  а  его  мать  только  считает  себя
таковым. Сравнивая их стряпню, получаешь яркое представление  о  разнице
между хорошим знанием дела и хорошими побуждениями.
   По улице проехала машина, и, опустив  голову,  я  увидел  собственную
тень. Она подобралась к  моим  неподвижным  ногам,  переползла  с  левой
стороны  на  правую  и  стала  вытягиваться,  расти,  будто  намереваясь
оторваться от меня и убежать в ночь. Но тут машина проехала мимо, и тень
покорно вернулась на прежнее место.
   - Мануэль, ты можешь сделать для меня кое-что поважнее тамале.
   - Только скажи, Крис.
   Я довольно долго молчал, а потом выдавил:
   - Это связано с моим отцом. Точнее.., с его телом.
   Мануэль почувствовал мои колебания. Его  внимательное  молчание  было
столь же красноречивым, как настороженные уши кошки. В  моих  словах  он
слышал больше, чем смог бы услышать любой другой человек.
   Когда  он  снова  заговорил,  голос  его  звучал  уже  по-другому.  К
дружеской теплоте добавились стальные полицейские нотки.
   - Что стряслось, Крис?
   - Нечто очень странное.
   - Странное? - переспросил Мануэль, словно пробуя слово на вкус.
   - Вот только мне не хотелось бы говорить  об  этом  по  телефону.  Ты
сможешь  выйти  на  автостоянку,  если  я  сейчас   подойду   к   зданию
муниципалитета?
   У меня не было выбора, кроме как поговорить с Мануэлем на улице. Вряд
ли полицейские выключат свет повсюду  в  своей  штаб-квартире  и  станут
выслушивать мои показания при свечах.
   - Речь пойдет о каком-то преступлении? - уточнил Мануэль.
   - Очень серьезном. И странном.
   - Шеф Стивенсон засиделся  сегодня  допоздна.  Может,  попросить  его
задержаться еще чуть-чуть?
   Перед моим внутренним взором предстало обезображенное лицо бродяги  с
вырванными глазами.
   - Да, - согласился я, - Стивенсон обязательно должен это услышать.
   - Сможешь прийти через десять минут?
   - Да. До скорого.
   Я повесил трубку, снял свою бейсболку с  фонаря  и  пошел  по  улице.
Навстречу проехали две машины, и я загородил глаза ладонью от  света  их
фар. Одна из них была последней моделью "Сатурна", другая - "Шевроле".
   Не белым фургоном. Не катафалком. Не черным "Хаммером".
   Вероятно, погоня за мной уже прекратилась.
   К этому времени бродяга наверняка сгорел в печи.
   Пепел не улика, а других способов доказать, что странная  история,  о
которой я собирался поведать,  не  вымысел,  у  меня  нет.  Сэнди  Кирк,
санитары и все остальные, чьи имена мне  неизвестны,  могут  чувствовать
себя в полной безопасности.
   Положение  в  корне  изменилось.  Теперь,  если  бы  меня  убили  или
похитили, неминуемо началось бы расследование,  в  ходе  которого  могли
всплыть какие-нибудь новые  свидетели  того,  что  им  хотелось  утаить.
Таинственным заговорщикам сейчас гораздо выгоднее затаиться и не  делать
никаких резких  движений.  Тем  более  что  единственным  свидетелем  их
преступления является  городской  дурачок,  который  выходит  из  своего
плотно зашторенного дома лишь по ночам, боится солнца, живет,  укрываясь
под темными очками и капюшонами, крадется по темным улицам, укутавшись в
сто одежек и намазавшись всякой дрянью.
   Учитывая необычайность обвинений, мало кто поверит в правдоподобность
моей истории, однако Мануэль - в этом я не сомневался -  ни  за  что  не
усомнится в том, что я говорю правду. Надеюсь, его шеф - тоже.
   Я пошел по направлению к муниципальному зданию, находившемуся всего в
паре кварталов от почты.
   Торопливо шагая сквозь ночь,  я  мысленно  репетировал  то,  что  мне
предстояло рассказать Мануэлю и его боссу.
   Последний являл собой весьма примечательную фигуру, и мне не хотелось
бы оплошать перед ним.
   Стивенсон  был  высоким  широкоплечим  атлетом,  с   лицом,   которое
заслуживало того, чтобы его чеканили на  древнеримских  монетах.  Иногда
мне чудилось, что на самом деле  он  всего  лишь  актер,  играющий  роль
мужественного шерифа. Но даже если бы это было так, его игра заслуживала
высших  наград.  Не  прилагая  никаких   усилий,   пятидесятидвухлетнему
Стивенсону удавалось казаться гораздо мудрее  своего  возраста,  внушать
окружающим доверие и уважение к себе. В нем было что-то от священника  и
психолога - качества, необходимые многим в его положении, но  мало  кому
даруемые создателем. Он был из той редкой породы людей, которые,  будучи
облечены властью, не  злоупотребляют  ею,  а,  наоборот,  используют  ее
разумно и справедливо. За четырнадцать лет, в течение которых  Стивенсон
возглавлял полицию города, с его именем не было связано ни одного - даже
самого незначительного - скандала, а в адрес его ведомства не  раздалось
ни одного упрека в нерасторопности или неумении работать.
   Размышляя таким образом, я шел  по  аллеям,  освещенным  лишь  светом
луны, которая поднялась еще выше по небосклону. Минуя решетчатые  ограды
и пешеходные дорожки, проходя мимо мусорных баков и  садов,  я  мысленно
проговаривал слова, которые  должны  были  убедить  полицейских  в  моей
правдивости.
   Я пришел на автостоянку, расположенную позади муниципального  здания,
на  две  минуты  раньше,  чем  обещал  Мануэлю,  и  уже  издали   увидел
Стивенсона.
   Шеф полиции стоял у дальнего конца здания, возле бокового  выхода.  В
синеватом свете закрытой плафоном лампы он был виден как  на  ладони,  а
вот человек, с которым он беседовал,  наполовину  скрывался  в  тени,  и
поначалу я его не узнал.
   Я двинулся через автостоянку, направляясь к ним.
   Мужчины были  настолько  увлечены  беседой,  что  не  замечали  моего
приближения. Меня скрывали от них машины, между рядами  которых  я  шел:
грузовики дорожного департамента и службы  водоснабжения,  патрульные  и
частные автомобили. Кроме того, я старался держаться подальше  от  света
трех высоких уличных фонарей.
   В тот самый  момент,  когда  я  уже  должен  был  выйти  на  открытое
пространство, собеседник Стивенсона переместился, оказался на свету, и я
замер как вкопанный. Облик Стивенсона в моем  представлении  моментально
лишился всех положительных качеств, которыми я его наделял. Несмотря  на
свой римский профиль, он  уже  не  заслуживал,  чтобы  его  чеканили  на
монетах.
   Он был недостоин не только памятника, но даже того,  чтобы  его  фото
красовалось в здании полиции рядом  с  фотографиями  мэра  и  президента
Соединенных Штатов Америки. Присмотревшись к собеседнику шефа полиции, я
увидел бритую голову, грубые черты  лица,  красную  фланелевую  рубашку.
Джинсы. Тяжелые ботинки. Жемчужную сережку в  ухе  с  такого  расстояния
было не рассмотреть.
   Я  находился  между  двумя  большими  машинами,  но,   остановившись,
мгновенно подался назад, чтобы получше спрятаться  в  маслянистой  тьме.
Двигатель одной из машин был горячим и, остывая, тихонько потрескивал.
   Голоса говоривших доносились до меня, но слов  разобрать  я  не  мог.
Этому мешал и ветерок, Продолжавший перешептываться с кронами деревьев.
   Вдруг до моего сознания дошло, что фургон справа от меня - тот самый,
с горячим мотором, - это белый "Форд",  на  котором  лысый  уехал  тремя
часами раньше из подземного гаража больницы. "Интересно, - подумал я,  -
торчат ли ключи в замке зажигания?" Желая выяснить это, я прижался лицом
к стеклу кабины, но внутри ничего не было видно.
   Если бы мне удалось  угнать  фургон,  вполне  возможно,  что  в  моем
распоряжении  оказались  бы  какие-нибудь  улики  против  лысого  и  его
дружков. Даже в  том  случае,  если  тела  моего  отца  здесь  уже  нет,
экспертиза могла бы обнаружить в фургоне хотя  бы  следы  крови  убитого
бродяги.
   Но я понятия не  имел,  как  заводить  машину  без  ключей,  соединяя
провода.
   Черт, да я ведь и машину водить не умею!
   Однако даже если бы во мне вдруг чудесным образом обнаружился  талант
к управлению транспортными средствами, что  было  бы  сродни  гениальной
способности маленького Моцарта к сочинению  музыки,  мне  все  равно  не
удалось бы проехать вдоль побережья тридцать два  километра  к  югу  или
пятьдесят  километров  к  северу,  где  заканчивалась  юрисдикция  нашей
полиции. В свете фар несущихся навстречу автомобилей, да  еще  без  моих
драгоценных очков, лежавших разбитыми вдребезги где-то  в  холмах  вдали
отсюда.
   Более того,  стоит  мне  открыть  дверь  фургона,  в  салоне  тут  же
загорится свет, и те двое непременно заметят это.
   Они подойдут ко мне.
   И убьют.
   Дверь полицейского управления  открылась,  и  из  нее  вышел  Мануэль
Рамирес.
   Льюис Стивенсон и его собеседник мигом умолкли.
   С такого расстояния я не смог  разглядеть,  знакомы  ли  между  собой
Мануэль и лысый, но мне показалось, что он обращается  только  к  своему
начальнику.
   Я не допускал и мысли о том,  что  Мануэль  -  добрый  сын  Розалины,
безутешный вдовец Кармелиты и любящий отец Тоби - может быть вовлечен  в
какой-либо   заговор,   а   тем   более   участвовать   в   убийстве   и
гробокопательстве. Мы не знаем окружающих нас