у и любят купаться как в реке, так и в
гавани.  Особой  популярностью  пользуется  плавание   наперегонки  до  рифа
Дьявола, причем, похоже, буквально  каждый из них готов  и способен  принять
участие в таких  весьма непростых  состязаниях. Когда  речь заходит об  этих
людях, то имеются  в виду относительно молодые их  представители; что же  до
стариков, то на тех якобы и вовсе страшно смотреть. Иногда, правда, бывают и
среди них исключения,  и  тогда в их внешности нет абсолютно никаких отличий
по сравнению  с обычными людьми, как, например, у  того портье в  гостинице.
Многие задаются вопросом, что происходит с этими  самыми стариками, и вообще
не  является  ли  "иннсмаутская  внешность"  неким   своеобразным  признаком
какого-то заболевания, которое с возрастом захватывает человека все больше.
     Разумеется,  лишь  очень  редкий недуг способен вызвать  с  достижением
зрелости столь обширные и глубокие изменения в самой структуре человеческого
тела,  включая  деформацию костей черепа. Однако,  даже видя столь необычные
последствия таинственного заболевания, совершенно невозможно  судить о  том,
какие последствия оно  влечет для человеческого организма в целом.  При этом
молодой  продавец  прямо заявил, что  составить более  или  менее  целостное
представление  по  этому  поводу  крайне  сложно, поскольку  никому  еще  не
удавалось --  вне зависимости от того, сколько времени он прожил в Иннсмауте
--. установить личные отношения с кем-либо из местных жителей.
     По его глубокому убеждению, многие из них  внешне еще более ужасны, чем
даже  самые  страшные из тех,  кто  хотя бы изредка, но все же появляется на
людях  --  их вообще  держат взаперти в особых помещениях. Иногда  до  людей
доносятся поистине необычные,  жуткие звуки.  Поговаривают, что покосившиеся
портовые  хибары  к  северу  от  реки   соединены   между  собой  подземными
коридорами,  что  позволило превратить их в  самый настоящий муравейник" для
таких  чудовищных  уродов. Невозможно даже  предположить,  что за чужеродная
кровь -- если, конечно,  дело именно в ней  -- течет в их жилах и отчего они
делаются именно такими. Отмечались случаи, что они  умышленно скрывали своих
стариков, когда к ним в дома наведывались разные правительственные чиновники
из внешнего мира.
     По словам  моего  собеседника,  не имеет никакого  смысла расспрашивать
самих  аборигенов обо  всем,  что связано с  этим  местом. Единственный, кто
иногда  пускался  в  подобные  разговоры,  был  довольно  дряхлый,   хотя  и
выглядевший  вполне нормально  старик,  который  жил  в лачуге  на  северной
окраине  города  и проводил свое время,  прогуливаясь поблизости от пожарной
станции. Этому седовласому старцу по имени  Зэдок Аллен было девяносто шесть
лет, и помимо  тою, что рассудок его, похоже, с годами заметно  ослаб, он  к
тому  же  слыл  отчаянным забулдыгой.  Это был  довольно  странный и  весьма
настороженный тип, который к тому же постоянно оглядывался  через плечо, как
будто  чего-то  или  кою-то  опасался, и в трезвом  состоянии  категорически
отказывался разговаривать с  любым  чужаком. Однако он был почти не в  силах
устоять  перед   дармовой   выпивкой,  а  напившись,   бывало,  пускался   в
воспоминания и  свистящим шепотом описывал  некоторые фантастические истории
из своей,  жизни. Впрочем, из подобных бесед с  ним можно было вынести  лишь
самый  минимум заслуживающей  внимания информации, поскольку все его истории
сильно  смахивали  на  бред   душевнобольного,  изобилующий   загадочными  и
обрывочными намеками  на  невероятные  чудеса  и ужасы, которые  могли  быть
порождены лишь его собственной нездоровой фантазией. Ему никто не верил, и к
тому же местным жителям очень  не нравилось то,  что  в  сильном подпитии он
часто разговаривает с  чужаками, а потому  появляться  с ним на людях и, тем
более,  в  присутствии  посторонних  пускаться  в  какие-то  расспросы  было
довольно небезопасно.  Возможно,  именно от  него  и пошли  все эти дичайшие
слухи и кривотолки,. которые  вот уже много лет  смущали окружавший Иннсмаут
люд.
     Отдельные  "пришлые"обитатели  юрода время  от  времени  также  бросали
разрозненные, малопонятные  и двусмысленные фразы  аналогичного  содержания,
словно  намекая на то, что на самом  деле знают  куда больше, чем говорят, а
потому  было  вполне   вероятно,  что  между  рассказами  старого  Зэдока  и
уродливыми  аборигенами  Иннсмаута  существовала  какая-то  вполне  реальная
связь.  Остальные жители города никогда не  выходили  из дому с наступлением
темноты  просто  потому, что "так было принято", а кроме того, здешние улицы
были  настолько  грязными и  запущенными, что едва ли какому-то  нормальному
человеку пришла бы в голову мысль бродить по ним в ночное время.
     Что же до производственной активности, то следовало прямо признать, что
то  количество   рыбы,   с   которой   возвращались   рыбаки,   было  просто
поразительным,  хотя самим им это с  каждым годом  приносило  все  меньше  и
меньше выгоды, поскольку цены  продолжали падать и нарастала конкуренция. со
стороны  крупных  фирм-поставщиков.  Главным же бизнесом города  оставалась,
естественно,  золотоочистная  фабрика, коммерческий  офис  которой находился
всего  в  нескольких десятках  метров  от  того  места,  где  мы  с  молодым
бакалейщиком  вели  нашу беседу.  Самою  старика  Марша  нынешнее  поколение
горожан никогда не видело, хотя он и выезжал изредка на производство, сидя в
закрытой и плотно зашторенной машине.
     Ходила масса слухов относительно того, как выглядит нынче Марш. Некогда
он  слыл  чуть ли не  щеголем, и  люди утверждали,  что  он  и  поныне носит
допотопный  эдвардианский сюртук,  довольно  изящно пригнанный  даже  по его
теперешней, крайне уродливой фигуре. Многие годы  в конторе всем  заправляли
его сыновья,  но в  последнее  время  они также  стали избегать появления на
людях, оставив ведение дел представителям  более молодого  поколения  семьи.
Внешне сыновья  и  дочери Марша  сильно  изменились, особенно  те,  что были
постарше,  и  поговаривали,  что  здоровье их  с каждым годом становится все
хуже.
     Одна из дочерей  Марша являла собой поистине омерзительную,  похожую на
рептилию  женщину,  которая  в  изобилии  напяливала  на  себя  всевозможные
причудливые драного- .  ценности, изготовленные явно в тех же традициях, что
и  загадочная  тиара  из  музея  в  Ньюбэрипорте.  Моему  собеседнику  также
неоднократно доводилось видеть на ней подобные украшения, которые, по мнению
окружающих, являлись  частью какого-то старинного клада -- то ли пиратского,
то ли  и  вовсе дьявольского. Священники  и остальные церковнослужители, или
как они там сами себя называли, по  особым случаям  напяливая себе на головы
аналогичные украшения,  хотя  редко  кому удавалось  встретить такие вещи  в
повседневной  действительности.  Других  образчиков подобных  драгоценностей
молодому  бакалейщику самому видеть  не  доводилось, хотя, по словам  других
людей, они у аборигенов водились в изобилии.
     Марши, равно как и три других, также тщательно оберегаемых рода местных
жителей  -- Уэйты, Джилмэны и Элиоты -- вели  подчеркнуто  уединенный  образ
жизни. Обитали они в громадных домах на Вашингтон-стрит, причем некоторые из
них -- те, что  были внешне наиболее  уродливы  и омерзительны -- никогда не
появлялись на  людях и  постоянно пребывали  в  скрытых от  посторонних глаз
убежищах. Время от времени поступали сообщения о смерти того или иного члена
какой-либо из этих старинных династий.
     Предупредив  меня  насчет  того, что  многие из городских  указателей и
надписей  со  временем  пришли  в негодность, а то  и вовсе исчезли, молодой
человек любезно  согласился начертить мне некое подобие плана города, указав
на  нем  основные пункты, которые  могли  бы  привлечь  мое  внимание.  Едва
взглянув на него,  я сразу понял, сколь неоценимую  помощь может оказать мне
даже   такая  импровизированная  карта,  и  тут  же  со   словами  искренней
благодарности  упрятал  ее  в  карман.  С  сомнением  отнесясь  к кулинарным
достоинствам близлежащего ресторана, я ограничился тем, что накупил побольше
сырных   крекеров  и  имбирных   вафель,  чтобы  чуть  позже   заменить  ими
традиционный  ленч.  Моя  последующая программа  заключалась  в  том,  чтобы
побродить   по  главным  улицам  города,  попытаться  поговорить  с   каждым
попавшимся мне по пути жителем, не относящимся к числу аборигенов, и поспеть
к  восьмичасовому  автобусу  на Эркхам. Сам по  себе город, как я уже  успел
убедиться,  представлял  собой  замечательный  образчик  всеобщего упадка  и
общественного   разложения,   однако,   не   будучи   увлеченным   изучением
социологических   проблем  Иннсмаута,  я  решил  ограничиться   обзором  его
архитектурных  достопримечательностей. Так я и начал  свое осмысленное, хотя
во многом и запутанное  путешествие по узким, окруженным мрачными  трущобами
улицам.  Пройдя  по мосту и повернув в сторону одного  из грохочущих потоков
воды,  я  оказался  почти рядом с  фабрикой  Марша, которая  показалась  мне
странно тихой для промышленного предприятия подобною рода.  Ее здание стояло
у  самого края крутого  обрыва рядом с мостом, и довольно недалеко  от места
соединения  нескольких  улиц,  некогда  являвшегося,   по-видимому,  центром
общественной жизни города, на смену которому после Революции пришла нынешняя
городская  площадь.  -  Пройдя  по  узенькому  мосту, я попал  в  совершенно
безлюдный район, сама атмосфера которого заставила  меня невольно поежиться,
Просевшие, а кое-где и обвалившиеся, прижатые друг к  другу двускатные крыши
образовывали  причудливый  зубчатый узор,  над которым  возвышался  довольно
непрезентабельного вида обезглавленный  шпиль старинной церкви.  В некоторых
домах вдоль Мэйн-стрит явно кто-то  обитал,-  хотя основная часть домов была
давно  заброшена.   Спускаясь  по   немощеным  боковым   улочкам,   я  видел
многочисленные  черные, зияющие оконные проемы заброшенных хибар,  некоторые
из   которых    сильно    наклонились    набок,   угрожающе   нависая    над
полуразвалившимися фундаментами.  Сам по себе вид  этих оконных  глазниц был
настолько неестественен и пугающ, что мне  стоило немалой храбрости свернуть
в  восточном  направлении  и  двинуться  еще  дальше  в  сторону  океанского
побережья.  Жутковатые  ощущения,  которые я испытывал  при  виде опустевших
домов, нарастали  даже  не  в  арифметической,  а  скорее  в  геометрической
прогрессии  по  мере  того,  как  увеличивалось количество  окружавших  меня
поразительно  ветхих  построек,  отчего  создавалось  впечатление,  будто  я
оказался  в некоем мини-городе  полнейшего запустения. Один  лишь  вид  этих
бесконечных   улиц,   пропитанных   упадком   и   смертью,  в  сочетании   с
представлением о  массе  опустевших,  гниющих  черных  комнат,  отданных  на
разорение  вездесущим  паукам  и   извивающимся  червям,  невольно  порождал
атмосферу поистине первобытного,  животного страха и  отвращения,  разогнать
которую едва ли смогла бы даже самая жизнестойкая оптимистическая философия.
     Фиш-стрит была столь же пустынной, как  и Мэйн-стрит, хотя и отличалась
от  нее изобилием кирпичных  и каменных  складских  помещений, находившихся,
надо сказать,  в прекрасном  состоянии.  Почти  как две капли  воды  на  нее
походила  и Уотер-стрит, с тем лишь отличием, что  в  ней имелись просторные
проемы, откуда начинался путь к портовым причалам.
     За все это время  я не повстречал ни единой живой души, если не считать
сидевших в  отдалении, на  волноломе рыбаков,  и не услышал ни звука, помимо
плеска накатывавших  на берег  гавани приливных волн  да отдаленного грохота
мэнаксетского водопада. Постепенно город начинал  все больше действовать мне
на нервы и я, возвращаясь обратно по расшатанному мосту на Уотер-стрит, то и
дело  украдкой  оглядывался назад. Мост на Фиш-стрит,  судя по  имевшемуся у
меня плану, и вовсе был разрушен.
     К северу от реки стали попадаться признаки убогой, нищенской жизни -- в
некоторых домах на Уотер-стрит занимались упаковкой рыбы; изредка попадались
залатанные  крыши   с   едва   дымящимися  трубами;   откуда-то   доносились
разрозненные,  непонятные  звуки,  а кроме  того, кое-где  стали  попадаться
скрюченные,   еле   переставляющие   ноги   человеческие   фигуры,  медленно
передвигающиеся по грязным, немощеным улицам. И все же, даже несмотря на все
эти  слабые  проблески жизни,  следовало  признать, что  на меня это  чахлое
подобие  людского существования производило еще более  гнетущее впечатление,
чем даже  запустение  южной  части города. Одно  обстоятельство особо  резко
бросалось  в   глаза:   люди  здесь  казались  намного  более   зловещими  и
отталкивающими, чем в центральной части города, отчего я несколько раз ловил
себя на  мысли  о  том, что  нахожусь в какой-то  фантастической, враждебной
среде,   сущность  которой,   однако,   по-прежнему  оставалась   совершенно
неуловимой  для моего сознания,  Ясно было  одно:  неестественная,  гнетущая
напряженность местных жителей проявлялась здесь в более ярком виде, нежели в
глубине  города, и если специфическая  "иннсмаутская  внешность" являлась не
просто  отражением  состояния  психики,  а  самой  настоящей   болезнью,  то
следовало предположить, что портовые районы попросту стали убежищем наиболее
тяжелых  и запущенных  случаев таинственного  недуга.  Одно  обстоятельство,
однако,  вызывало  у меня особо  острое раздражение  --  это были  те  самые
разрозненные, смутные, неясные  звуки, которые я слышал в  самых неожиданных
местах. По  самой своей  логике они  вроде бы  должны были исходить из жилых
домов, однако странным  образом ощущались наиболее явно именно поблизости от
явно заброшенных, давно заколоченных построек. Там словно кто-то беспрерывно
чем-то поскребывал, шелестел, шуршал, а изредка загадочно хрипел, отчего мне
на  ум пришли слова  бакалейщика о  неких  таинственных подземных  туннелях.
Неожиданно я невольно задумался  о том, как же  на самом  деле звучат голоса
местных  жителей.  В этом  квартале мне  еще  ни разу  не  довелось  слышать
человеческой речи, хотя, откровенно говоря, особого желания к тому даже и не
возникало.
     Дойдя лишь  до  двух некогда  явно прекрасных,  а ныне  превращенных  в
развалины  церквей на Мэйн- и Черч-стрит,  я  поспешил покинуть  эти мерзкие
портовые трущобы. Следующим пунктом моего путешествия должна была  бы  стать
площадь Нью-Черч Грин, однако мне почему-то не хотелось снова проходить мимо
той церкви,  в  дверном  проеме которой  я  заметил  проскользнувшую  фигуру
необъяснимым  образом напугавшего  меня  священника  или  пастора  в нелепой
сутане и  странной золотой тиаре. Кроме того,  бакалейщик прямо предупреждал
меня  о том,  что церкви и зал  "Ордена  Дэгона" были как  раз  теми  самыми
местами, рядом с которыми посторонним людям показываться лишний раз никак не
следует,
     Поэтому я продолжил продвижение по Мэйн-стрит, потом свернул в  сторону
центра и благополучно подошел к Нью-Черч
     Грин   с   севера,  после  чего  вступил  на  территорию   основательно
потрепанного  района некогда аристократических Брод-, Вашинггон-, Лафайет- и
Адамс-стрит. Несмотря на то, что эти некогда определенно величавые городские
артерии  ныне пребывали  в крайне  запущенном  и  неухоженном  состоянии, их
окруженное древними  вязами  пространство  все  еще  хранило  остатки былого
достоинства, Я переводил  взгляд  с одного особняка на  другой и видел,  что
многие из них пребывали в ветхом, убогом состоянии, перемежая собою обширные
участки замусоренных пустырей, однако в двух-трех окнах, как мне показалось,
я заметил некоторые  признаки жизни. На  Вашингтон-стрит стояла  вереница из
четырех  или  пяти  таких  домов,  причем  каждый  находился  в,  прекрасном
состоянии, с  изысканно подстриженными лужайками и садами. Самый шикарный из
них -- с широкими, расположенными террасами цветниками, тянувшимися до самой
Лафайет-стрит,  --  как  я понял,  принадлежал старику  Маршу,  пресловутому
владельцу  золотоочистной  фабрики.  На  всех  этих  улицах  я   не  заметил
присутствия ни единого человека, и почему-то припомнил, что за все блуждание
по  городу  мне   на  глаза  не  попадались  ни  собаки,  ни  кошки.  Другое
обстоятельство, которое не на шутку  озадачило меня  в  облике даже наиболее
хорошо сохранившихся и ухоженных домов, было то, что на всех их трех этажах,
и  даже  в  мансардах,  окна  были  плотно  закрыты  ставнями.  Скрытность и
непонятная конспиративность являлись,  пожалуй, неотъемлемыми  чертами этого
мрачного   города  забытья   и  смерти,   хотя  меня  неотступно  продолжало
преследовать  ощущение,  что за мной  буквально повсюду присматривает  некий
потаенный, внимательный и никогда не мигающий взгляд.
     Я невольно вздрогнул, услышав  с располагавшейся где-то  левее  от меня
старинной  звонницы  троекратный  удар  надтреснутого  колокола,  и  тут  же
отчетливо  вспомнил очертания приземистой церкви, откуда донесся  этот звук.
Следуя по Вашингтон-стрит в направлении реки, я вступил в новую зону некогда
процветавшей здесь  промышленности и торговли. Вскоре я увидел  впереди себя
остатки  развалившейся фабрики, затем еще нескольких аналогичных строений; в
облике  одного  из них  смутно  угадывались  остатки  некогда существовавшей
железнодорожной станции, а правее  -- крытого  моста, по которому также были
проложены рельсы.
     Неподалеку  от  себя  я увидел  еще  один  мост,  уже  обычный --  явно
ненадежное  ныне  сооружение  было  украшено предупреждающим  транспарантом,
однако  я  решил все же рискнуть и вновь оказался на южном  берегу реки, где
отмечались признаки  хоть какой-то жизни. Неприметные, вяло бредущие куда-то
личности  украдкой бросали  в мою  сторону косые  взгляды,  тогда  как более
нормальные  лица  взирали  на  меня  с холодным  любопытством.  Определенно,
Иннсмаут  становился  все  более  невыносимым   и  потому  я  направился  по
Пэйн-стрит в сторону главной  площади  в надежде найти там хоть какое-нибудь
транспортное средство,  способное доставить меня в Эркхам еще до  того,  как
настанет  казавшийся '  мне  столь далеким час  отправления моего  зловещего
автобуса.
     Именно  тогда  я  обратил  внимание  на располагавшееся  слева  от меня
полуразвалившееся здание пожарной станции, и сразу заметил старика с красным
лицом,  косматой бородой,  водянистыми  глазами и в  неописуемых  лохмотьях,
который,  беседуя с двумя  довольно неопрятными, но все же  не показавшимися
мне похожими на аборигенов пожарными, сидел на скамье рядом со входом. Как я
понял, это  и  был Зэдок  Аллен --  тот самый полусумасшедший,  чуть  ли  не
столетний выпивоха.

        III

     Пожалуй,  я  поддался  какой-то  неожиданной и  извращенной прихоти,  а
может, просто уступил неведомому мне зову темного и зловещего прошлого -- во
всяком случае,  я внезапно принял  решение изменить  ранее намеченные планы.
Прежде я твердо намеревался ограничиться в своих исследованиях исключительно
творениями архитектуры, хотя даже одного этого оказалось достаточно, чтобы у
меня  возникло  страстное  желание   как  можно   скорее  уехать  из   этого
богопротивного  города  всеобщего  упадка и разрухи. И все же при одном лишь
взгляде на старого Зэдока Аллена мысли мои потекли по совершенно иному руслу
и заставили меня невольно замедлить шаг.
     Я был практически уверен  в  том, что  старик  не сможет  поведать  мне
ничего нового, разве  что  сделает  несколько  туманных намеков относительно
каких-нибудь диких, наполовину  бессвязных и невероятных легенд; более того,
меня  прямо предупреждали, что встречи и разговоры  с  ним могут быть весьма
небезопасными. И  все  же  мысль  об  этом древнем свидетеле  омерзительного
городского  упадка,  воспоминания  которою  простирались   к  годам  некогда
процветающег