ишком  уж  невероятной  казалась   сама   возможность   их
сравнения... Теперь  Ханнант  мог  просто  выбросить  глупые  подозрения  из
головы. Такого рода мысли не должны возникать в голове человека с нормальной
психикой.

Глава 4

   Летом 1972 года  Драгошани  возвратился  в  Румынию.  Он  выглядел  очень
стильно в бледно-голубой рубашке  с  открытым  воротом,  расклешенных  серых
брюках, сшитых по западной моде, блестящих черных остроносых  ботинках  (так
не похожих на обувь с квадратными  носами,  которая  попадала  из  России  в
местные  магазины)  и  в  светло-коричневом  клетчатом  пиджаке  с  большими
накладными карманами. Стоя в жаркий полдень на окраине  небольшого  поселка,
расположенного чуть в стороне от шоссе, соединявшего Корабию и Калинешти, он
казался  совершенно  чужим.  Облокотившись   на   машину,   он   внимательно
разглядывал тесно прижавшиеся друг к Другу крыши домов и похожие на раковины
улиток купола деревни, раскинувшейся на  пологом  южном  склоне  холма.  Его
можно было принять за туриста, приехавшего либо откуда-то с Запада, либо  из
Турпии, а может быть, из Греции.
   Но его "Волга", такая же черная и блестящая, как его ботинки, наводила на
иные мысли. Кроме того, его взгляд не был похож на невинно-удивленный взгляд
туриста - это был  взгляд  человека,  довольного  собой  и  сознающего  свою
принадлежность к окружающему. Шедший навстречу ему со стороны фермы, где  до
этого кормил цыплят, Гзак Кинковши, землевладелец и  хозяин,  никак  не  мог
определить, кто же это такой. Он ждал  туристов  в  конце  недели,  но  этот
человек застал его врасплох Гзак с подозрением хмыкнул. Может быть, чиновник
из Министерства земель и собственности? Один из наглых лакеев большевистских
промышленников из-за границы? Да,  следует  быть  очень  осмотрительным.  Во
всяком случае, до тех пор пока он точно не выяснит, кто этот приезжий.
   - Кинковши? - молодой человек  оглядел  его  с  головы  до  ног.  -  Гзак
Кинковши? Мне сказали в Ионешташи, что  у  вас  есть  свободные  комнаты.  Я
полагаю, что это и есть ваша гостиница, - он кивнул в сторону  покосившегося
трехэтажного  каменного  дома,   стоявшего   возле   выложенной   булыжником
деревенской дороги.
   Кинковши притворился удивленным, сделав вид, что не понимает, о чем  идет
речь, и нахмурясь уставился на Драгошани.  Он  не  любил  хвастаться  своими
доходами от туристов - по крайней мере не раскрывал  их  истинных  размеров.
Наконец он произнес:
   - Да, я действительно Кинковши, и у меня есть свободные комнаты, но...
   - Ну, так могу я здесь остановиться или нет? -  нетерпеливо  прервал  его
собеседник - разговор, похоже, уже начал ему надоедать.
   Кинковши обратил внимание, что его модный  и  элегантный  наряд  выглядел
довольно помятым после долгого пути.
   - Я понимаю, что приехал на месяц раньше, но не думаю, что у  вас  сейчас
так уж много гостей.
   На месяц раньше! Теперь Кинковши вспомнил.
   - А, так вы, должно быть, и есть господин из Москвы? Тот, который заказал
комнату еще в апреле? Тот, который забронировал апартаменты,  но  не  выслал
аванс? Стало  быть,  вы  господин  Драгошани  и  ваша  фамилия  совпадает  с
названием городка,  находящегося  дальше  по  шоссе?  Да,  вы  действительно
приехали рано, но тем не  менее  добро  пожаловать!  Мне  только  необходимо
приготовить для вас комнату. Или,  если  желаете,  я  могу  поселить  вас  в
комнате, предназначенной  для  англичан,  на  один-два  дня.  Как  долго  вы
рассчитываете здесь пробыть?
   - Как  минимум,  десять  дней,  -  ответил  Драгошани,  -  если  простыни
достаточно чистые, еда сносная, а ваше румынское пиво не слишком горькое.
   Его взгляд непонятно почему вдруг стал свирепым и в" его облике появилось
нечто угрожающее, так что Кинковши отпрянул.
   - Мой господин, - начал он хрипло, - комнаты у меня настолько чистые, что
вы можете есть прямо с пола. А моя жена готовит просто великолепно.  Пиво  у
меня лучшее во всех Южных Карпатах. А люди у нас, пожалуй, ведут себя  более
воспитанно, чем у вас в Москве. Так нужна вам комната или нет?
   Драгошани усмехнулся и протянул руку:
   - Я просто испытывал  вас.  Предпочитаю  знать,  что  представляет  собой
человек на самом деле. Мне нравится ваш боевой настрой. Вы настоящий местный
житель, Гзак Кинковши: одеты как крестьянин, но в  душе  истинный  воин.  Вы
говорите, что я москвич? Это с моей-то фамилией? Скорее можно  сказать,  что
это вы чужак в здешних местах, Гзак Кинковши! Об этом свидетельствует и ваше
имя, и ваш акцент. И то, что вы  постоянно  повторяете  "мой  господин".  Вы
венгр, не так ли?
   Кинковши всмотрелся в лицо собеседника, оглядел его с головы до ног и для
себя решил, что тот ему нравится. Во всяком случае, гость  обладал  чувством
юмора, и уже одно это располагало к нему.
   - Дед моего деда - выходец  из  Венгрии,  -  сказал  он,  крепко  пожимая
протянутую руку, - но бабка моей бабки - валашка. А что касается акцента, то
это местный говор. За последние десятилетия сюда приехало много  венгров,  и
многие из них осели здесь. Так что я румын не в  меньшей  степени,  чем  вы.
Только вот я не так  богат,  -  он  рассмеялся,  отчего  кожа  на  его  лице
сморщилась еще больше и обнажились желтые  полустертые  зубы.  -  Думаю,  вы
приняли меня за крестьянина. Ну, уж кто я есть, тот и есть. А  что  до  "мой
господин" - вы предпочитаете, чтобы я называл вас "товарищ"?
   - О господи, нет! Только не это! - незамедлительно откликнулся Драгошани.
- "Мой господин" вполне меня устраивает, спасибо, - он  тоже  рассмеялся.  -
Пойдемте, вы покажете мне эту вашу "английскую" комнату...
   Кинковши повел его от "Волги" к высокому с  остроконечной  крышей  зданию
гостиницы - Комнаты . - ворчал он, - о, у меня много  комнат  По  четыре  на
каждом этаже. Если хотите, можете снять сразу несколько.
   - Одной вполне достаточно, - ответил Драгошани, - если, конечно, при  ней
есть ванна и туалет.
   - А, апартаменты! Тогда это  будет  верхний  этаж.  Комната  с  ванной  и
туалетом под самой крышей. Очень современно.
   - Не сомневаюсь, - уже мягче ответил  Драгошани.  Нижний  этаж  дома  был
оштукатурен, и в песочного цвета штукатурку вдавлены камешки. Возможно,  это
было связано с поднимавшейся  снизу  сыростью.  Стены  верхних  этажей  были
каменные. Дому, должно быть, исполнилось не менее трехсот лет. Это Драгошани
вполне устраивало,  поскольку  облегчало  возможность  вернуться  в  прежние
времена, к истокам происхождения и даже раньше.
   - Сколько лет вы отсутствовали? - поинтересовался Кинковши, вводя  его  в
дом и провожая в одну из комнат первого этажа; затем добавил:
   - Вам придется побыть немного здесь, пока я приготовлю  для  вас  комнату
наверху. Час-два, не больше.
   Драгошани сбросил ботинки, повесил пиджак на спинку деревянного  стула  и
упал на кровать - в пятно солнечного света, проникавшего  в  комнату  сквозь
овальной формы окно.
   - Я не живу здесь уже полжизни, - сказал он, - но мне всегда приятно сюда
возвращаться. Последние  три  года  я  приезжал  сюда  каждое  лето  и  буду
приезжать еще четыре года.
   - О? Вы уже спланировали свое будущее? Еще четыре года?  Звучит  чересчур
определенно. Что вы имеете в виду?
   Драгошани лег на спину, закинул руки за голову и, полуприкрыв  от  яркого
солнца глаза, посмотрел на собеседника.
   - Исследовательская  работа,  -  ответил  он.  -  История  здешних  мест.
Поскольку  я  могу  проводить  здесь  не  более  двух  недель  в  году,  мне
понадобится еще четыре года.
   - История? Эта страна  вся  пронизана  историей.  Но  это  ведь  не  ваша
профессия? Я имею в виду, что не историей вы зарабатываете себе на жизнь?
   - Нет, - покачал головой человек на кровати. - В Москве  я  работаю..,  в
похоронном бюро. Это была почти что правда.
   - Да... - пробормотал Кинковши, - это всем когда-нибудь нужно. Ну что  ж,
я пойду подготовлю для вас комнату. И распоряжусь относительно еды. Если вам
понадобится туалет, он здесь рядом, в коридоре. Чувствуйте себя, как дома...
   Ответа не последовало. Взглянув на Драгошани, он увидел,  что  глаза  его
закрыты -  в  комнате,  освещенной  теплыми  лучами  солнца  стояла  тишина.
Кинковши взял ключи от машины, брошенные гостем в ногах кровати,  потихоньку
вышел из комнаты и мягко прикрыл за собой дверь, уходя он еще раз оглянулся:
Драгошани спал, грудь его равномерно поднималась и опускалась. Это хорошо  -
Кинковши улыбнулся и кивнул сам себе головой. Он явно чувствует себя  здесь,
как дома.

***

   Каждый раз, когда Драгошани приезжал сюда, он поселялся на  новом  месте.
Всегда неподалеку от того  городка,  который  он  считал  своим  домом  -  в
пределах его досягаемости, но подальше от места, где жил в прошлый раз, ведь
его могли увидеть и узнать по предыдущему визиту. Он подумывал о том,  чтобы
воспользоваться вымышленным именем, псевдонимом, однако  отказался  от  этой
идеи. Он гордился своей фамилией, возможно даже вопреки ее происхождению. Не
потому вовсе, что он что-либо имел против городка Драгошани, географического
источника фамилии, но вопреки тому, что он  был  найден  там.  Что  касается
родителей,  то  своим  отцом  он  считал  практически   неприступную   гору,
возвышавшуюся на севере, в Трансильванских Альпах, а матерью ему была черная
плодородная земля.
   Относительно своих настоящих родителей у него была собственная  теория  -
он считал, что, поступив таким образом, они сделали лучшее,  что  могли.  Он
воображал, что они были румынами, цыганами, любившими  друг  друга  молодыми
людьми, принадлежавшими к враждующим между собой  кланам;  их  любовь  не  в
силах была преодолеть застарелую ненависть и  вражду.  Но  они  любили  друг
друга, потом родился Драгошани, и они оставили его. Мысль о том, чтобы найти
их, неизвестных ему родителей, впервые пришла Драгошани в  голову  три  года
назад, и он приехал сюда именно с этой целью. Но.., это оказалось совершенно
безнадежной затеей. Совершенно непосильной задачей.  Цыган  в  Румынии  было
такое же великое множество, как и в прежние времена. Несмотря на своего рода
условность  разделения  и  наименования,  прежние  Валахия,   Трансильвания,
Молдавия и другие земли  вокруг  обрели  своеобразную  автономию,  право  на
самоопределение. Цыгане имели такое же право находиться здесь,  как  и  сами
горы.
   Вот какие мысли бродили в голове Драгошани, когда он засыпал, но  во  сне
он видел не родителей, а эпизоды своего детства,  вплоть  до  того  времени,
когда  он  покинул  Румынию,  чтобы  завершить  образование.  Уже  тогда  он
предпочитал одиночество, любил быть наедине с самим собой и иногда  забредал
в такие места, куда другие ходить опасались. А может быть, им было запрещено
туда ходить...

***

   Густые темные леса росли  на  крутых,  извивающихся  в  форме  ярмарочной
"восьмерки" склонах холмов. Борис только однажды видел "восьмерку" - три дня
назад, в свой седьмой день рождения  (его  седьмой  день  "нахождения",  как
называл его приемный отец), когда в качестве развлечения ему было  позволено
пойти в Драгошани и посетить там маленький кинотеатр. Короткий русский фильм
был снят на  ярмарочных  катальных  горках,  и  "восьмерка"  была  настолько
реально ощутимой, что у Бориса закружилась голова, и  он  едва  не  упал  со
своего места.
   Было одновременно и страшно, и восхитительно - настолько, что он  изобрел
свою собственную игру, похожую на спуск с катальной горки. Конечно, все было
не так хорошо, да и потрудиться приходилось  основательно,  но  все  же  это
лучше, чем ничего. Тем более  что  все  можно  было  сделать  здесь  же,  на
лесистых склонах холмов, меньше чем в миле от поместья.
   Сюда, в этот глухой уголок, никто никогда не забредал  -  именно  поэтому
Борис так любил его. Лес здесь не рубили  уже  лет  пятьсот,  и  лесники  не
посещали густо заросшие соснами склоны. Только редко проникавшие сквозь чашу
солнечные лучи иногда освещали  землю,  да  лесные  голуби  нарушали  вечную
тишину воркованием и хлопаньем крыльев,  а  иногда  вдруг  раздавался  тихий
шорох каких-то таинственных, невидимых ползающих существ. Это  было  царство
пляшущих в лучах света пылинок, сосновых шишек и иголок,  грибов  и  странно
молчаливых, перелетающих с дерева на дерево белок.
   Холмы  находились  на  древней  Валашской  равнине,   простирающейся   от
предгорий Альп, расположенных в сорока пяти милях отсюда. По своей форме они
напоминали распятие - центральный хребет, длиной около двух миль, тянулся  с
севера на юг, а с востока на запад его пересекал другой, длиной  примерно  с
милю, выполнявший  роль  перекладины.  Вокруг  холмов  поля  были  разделены
множеством  стен,  заборов,  оград,  иногда  встречались   небольшие   аллеи
деревьев, однако в  непосредственной  близости  от  холмов  поля  оставались
невозделанными и зеленели высокой травой  и  зарослями  чертополоха.  Иногда
приемный отец  Бориса  пускал  сюда  попастись  лошадей  или  скот,  но  это
случалось довольно редко. Лаже дикие звери опасались забредать сюда,  иногда
они, словно испугавшись чего-то, убегали подальше от этих чересчур уж  тихих
полей, ломая заборы и перескакивая через изгороди.
   Однако маленький Борис  Драгошани  относился  к  этим  местам  совершенно
иначе. Здесь он мог поохотиться на крупного зверя,  проникнуть  в  неведомые
джунгли Амазонки, отправиться на поиски исчезнувших городов инков.
   Все это можно было сделать лишь при условии,  что  приемный  отец  Бориса
никогда не узнает, чем занимается  мальчик,  а  главное  -  где  он  играет.
Несмотря на строгий запрет, таинственные леса привлекали  Бориса,  -  в  них
было что-то такое, что словно магнитом тянуло его сюда.
   Именно по такому лесу и пробирался сейчас Борис, карабкаясь от  дерева  к
дереву по одному из крутых склонов в центре распятия. Пыхтя и задыхаясь,  он
тащил за собой большую картонную коробку, служившую  ему  тележкой  -  почти
такой же, как на катальных горках, только без колес. Путь наверх был долгим,
но дело того стоило. Он прокатится еще разочек, на этот раз с самой  вершины
холма, и тогда уж пойдет домой. Солнце уже опустилось к горизонту и, судя по
всему, Борису и  так  попадет  за  опоздание,  так  что,  если  он  еще  раз
прокатится, хуже не будет.
   Добравшись до  вершины,  он  остановился,  чтобы  перевести  дыхание,  на
минутку присел, отмахиваясь от комаров, летавших  в  бледных  лучах  солнца,
проникавших сквозь ветки высоких  густых  сосен,  а  затем  потащил  коробку
дальше по гребню - к тому месту, откуда к самому подножию вела  своего  рода
просека. Когда-то в незапамятные времена здесь  и  в  самом  деле  прорубили
просеку, однако потом  лесорубы  вдруг  вспомнили  (а  может  быть,  им  кто
сказал), что это  за  место.  С  тех  пор  просека  почти  заросла  молодыми
деревцами, но след от нее все же остался. Именно  по  этому  следу  Борис  и
собирался совершить свой безрассудно опасный спуск.
   Поставив коробку на самый край, Борис забрался в нее и вцепился руками  в
боковые стенки, а затем начал легонько подталкивать ее вперед, пока  она  не
заскользила вниз.
   Поначалу коробка двигалась ровно, легко скользя по ковру из сосновых  игл
и жесткой травы между кустами и тонкими стволами деревьев, точно  следуя  по
линии бывшей  просеки.  Но  потом...  Борис  был  еще  ребенок.  Он  не  мог
предвидеть  опасность,  не  принял  во  внимание  крутизну  склона  и   силу
ускорения.
   Коробка быстро набрала скорость, спуск и  в  самом  деле  стал  таким  же
головокружительно ужасным, как и спуск на тележке с  "восьмерки".  Задев  за
кочку травы, коробка подпрыгнула, затем снова опустилась на землю,  с  силой
ударившись о ствол молодого дерева, и  с  ошеломляющей  скоростью  понеслась
вниз по почти отвесному склону, виляя из  стороны  в  сторону  и  задевая  о
стволы сосен, густо росших по бокам  бывшей  просеки.  Контролировать  спуск
бешено несущейся под уклон "тележки" не было никакой возможности - Борис  не
мог ни затормозить, ни свернуть в сторону. Все, что ему  оставалось,  -  это
лететь туда, куда несла его коробка.
   Его швыряло, обо что-то ударяло, коробка кренилась то влево,  то  вправо.
Борис был уже весь в синяках, и ужас его с каждой секундой все возрастал. Он
с грохотом катался по коробке, как высохшая горошина в стручке.
   Теперь, когда он оказался вне  просеки,  последние  лучи  дневного  света
окончательно исчезли. Чтобы защититься От невидимых  в  темноте,  но  больно
хлеставших веток, Борис  пригнул  голову.  А  кошмарный  спуск  продолжался.
Однако деревья вокруг росли все гуще, и, по-видимому, ужасному полету  скоро
должен был прийти конец.
   Достигнув  того  места,  где  почва  под  деревьями  была   глинистой   и
каменистой, а корни над ее поверхностью бугрились, словно  туловища  толстых
змей, коробка развалилась на части. Со страшным треском дно вырвалось из-под
Бориса, а стенки, в которые он из последних сил в ужасе вцепился, сломались.
Едва не ударившись головой о ствол дерева, Борис  полетел  кувырком.  Катясь
вверх ногами, подпрыгивая и скользя, он не замечал треска ломавшихся под его
тяжестью тонких веток - он видел только проблески неба сквозь вершины темных
сосен и ощущал болезненные толчки и удары во время  стремительного  падения,
которое, казалось, никогда не прекратится. Последнее, что он почувствовал, -
удар о край или обломок скалы, а затем - чернота, мрак, во всяком случае, на
какое-то время...
   Он пробыл без сознания, вероятно,  не  более  минуты,  а  может  быть,  и
пять.., или пятьдесят... Возможно, он и вовсе не терял сознания. Его  кто-то
сильно, очень сильно встряхнул. Если он не умер до этого, то все происшедшее
дальше вполне могло убить его. Он мог умереть от страха.
   В голове его  все  кружилось,  и  вдруг  он  услышал,  как  чей-то  голос
произнес:
   "Кто ты? Почему ты пришел сюда? Ты.., предлагаешь себя мне?"
   Голос был зловещий, невыносимо зловещий. В нем было  заключено  абсолютно
все, что только может привести  в  ужас.  Борис  был  всего  лишь  маленьким
мальчиком и не  понимал  значения  таких  слов,  как  животный,  садистский,
дьявольский, или таких выражений, как "силы тьмы"; он  не  знал  также,  как
можно пробудить эти силы. Он боялся скрипа  ступеньки  на  темной  лестнице,
приходил в ужас, слыша, как стучат ветки в окно его  спальни,  когда  все  в
доме спят, пугался неожиданного прыжка лягушки, при виде движения  жабы  или
замершего неподвижно пруссака. Он вздрагивал, когда включался свет, а  когда
заяц-пруссак  стремительно  срывался  с   места,   почувствовав,   что   его
обнаружили, Борис и вовсе обмирал.
   Однажды, спустившись в глубокий погреб, где приемный отец  Бориса  хранил
запас вин, а на холодных полках лежали завернутые  в  муслин  головки  сыра,
Борис услышал стрекот сверчков. В тонком луче маленького фонарика  он  сумел
увидеть одного, серо-белого  из-за  постоянного  пребывания  в  темноте.  Он
подошел ближе и хотел наступить на него, но насекомое прыгнуло и исчезло. Он
нашел другого, но случилось то же самое.  Еще  одного..,  еще  одного...  Он
видел их целую дюжину, но не сумел  ни  одного  раздавить.  Они  все  словно
испарились. Когда он поднялся наверх и вышел на дневной свет, то увидел, как
с его шорт соскочил на землю сверчок. Они были на нем! Они прыгали на  него!
Вот почему он не мог их раздавить!  Боже,  как  он  тогда  плясал,  стараясь
стряхнуть с себя этих мерзких существ.
   Вот в  этом-то  для  него  и  заключалась  главная  идея  кошмара:  вдруг
обнаружить хитрость и коварство там, где их не должно быть.  Именно  потому,
что их там быть не должно...
   "А, - еще громче произнес голос. - А,  ты  мой!  Ты  пришел  сюда  именно
потому, что ты один из моих. Потому что ты знал, где найти меня..."
   Именно в этот момент Борис понял, что он в полном сознании  и  что  голос
существует на самом деле, а не звучит только в его