цать с половиной миллионов немецких марок на счет  в
одном из швейцарских банков.  И  снова,  Вилли  -  ключ.  Это,  в  основном,
"рабочие деньги", которые принесут тебе  большую  выгоду.  Думаю,  ежегодный
процент с них составит где-то от трехсот до трехсот пятидесяти тысяч фунтов.
Ты крайне богат, мой мальчик.
   - Томас, я.., не знаю, что сказать.
   - Ничего не говори. Мы заключили  соглашение,  и  я  выполнил  мою  часть
сделки.
   - Временами я все еще думаю, что вы - сумасшедший. Все эти деньги...
   Смешок Шредера походил на помехи на линии.
   - Какая мне теперь польза от денег, Ричард? И ведь все мои  деньги  будут
ждать меня - нас! И, Ричард,  если  бы  ты  знал,  сколько  их,  осевших  во
множестве мест, и доходы от них год от года все растут.  Однажды  -  о,  это
произойдет! - мы окажемся среди самых  богатых  людей  ми.  -  .ра..!  -  он
закашлялся.
   - Томас! Ради Бога, не надо! - Гаррисон сжал трубку и согнулся. -  Томас,
я что-то чувствую внутри себя. Вашу боль!
   - Ах! - голос в трубке задохнулся.  -  Это  не  специально.  Я  должен..,
убедиться, что это не..,  случится  снова.  Но  в  любом  случае  она  будет
недолгой.
   - Томас, - Гаррисон почувствовал, что боль медленно угасает, - почему  вы
должны всегда...
   - Я знаю, мой мальчик, прости меня, но... Послушай,  Ричард.  Сейчас  мне
надо идти. Но когда придет время, я буду не в состоянии контролировать ее, Я
попытаюсь, но... Надеюсь, она не будет слишком сильной. Ну...
   - Нет, подождите! - крикнул Гаррисон. - Послушайте,  мы  разделим  ее.  Я
имею в  виду  боль,  последнюю  боль.  Я  сильный,  я  смогу  выдержать.  Не
сдерживайте ее, Томас. Когда придет время, я приму на себя половину.
   - Ричард, о, Ричард... - грустный шепот еле  слышался,  и  Гаррисон,  как
наяву, живо увидел своего собеседника, покачивающего головой. - Как ты глуп!
Знаешь ли ты, каково умирать?
   - Нет, не знаю. Но я знаю, что не хочу, чтобы вы выстрадали всю эту  боль
один.
   - Я не ошибся в тебе, Ричард, если здесь вообще  что-нибудь  зависело  от
меня... Еще одно. Не приезжай на кремацию. Там ничего не будет для тебя.  И,
скорее всего, это будет опасно. Ну, я  не  прощаюсь,  Ричард.  Давай  просто
скажем "до встречи", да?
   Затем на другом конце раздался щелчок -  повесили  трубку,  и  мгновением
позже  -  продолжительное  и  прерывистое  заикание  прерванной  связи.  Для
Гаррисона  этот  звук  значил  гораздо  больше,  чем  окончание  еще  одного
телефонного разговора...
   Боль пришла ночью через четыре дня.  Был  конец  ноября,  вторник,  дата,
которая навсегда отпечатается в сознании Гаррисона, потому  что  теперь  он,
наконец, узнал, каково умирать или,  по  крайней  мере,  какой  была  смерть
Томаса Шредера.
   Боль заявила о себе в предыдущие воскресенье и  понедельник  -  жжение  в
груди, кишечнике и пояснице словно некий страшный яд или  кислота  разъедали
его изнутри. И он знал, что  эти  боли  нельзя  было  устранить  при  помощи
таблеток или уколов. Какой смысл накачивать лекарствами его, когда болело не
его тело? Это болело тело Томаса Шредера.
   До  той  ночи  -  во  вторник  -  боль  была  терпимой.   Она   приходила
повторяющимися спазмами и уходила, когда, как догадывался Гаррисон,  доктора
давали Шредеру обезболивающее ,но во вторник ночью...
   К отбою он выглядел таким больным, что матрона, заметившая, что он  плохо
спит,  прописала  ему  снотворное  и  порекомендовала  раньше  лечь   спать.
Гаррисон, ослабевший от  приступов  и  жаждавший  хоть  ненадолго  забыться,
довольно легко уступил. К десяти вечера он уже спал, а  к  полуночи  у  него
началась   агония.   Разбуженный   непрерывно   усиливающейся    болью,    в
полубессознательном состоянии и с одурманенной лекарством головой он был так
слаб, что даже не мог разрыдаться.  Он  мог  только  лежать,  обхватив  себя
руками и потея. Его постель, казалось, промокла насквозь.
   Затем, около часа ночи, он  окончательно  пришел  в  себя  и  сел  прямо.
Внутренним зрением он увидел говорящего Шредера.
   Ричард, вот оно. Я не могу больше сдерживать боль. Слишком слаб. То,  что
ты испытал до этого, ничто по сравнению с тем, что тебе  предстоит  пережить
теперь. Извини. Черт бы побрал этих докторов. Я думал, что они мои..., но..,
у них этика. Они не прикончат меня. И - да поможет мне Бог - я не знаю,  как
там будет, в том, другом, месте, и я боюсь его!
   Затем...
   Слепящий свет в сознании Гаррисона, невероятная агония в  его  теле.  Вся
его сущность была разорвана болью!.
   Он попытался заплакать, но  не  смог.  Боль  заморозила  слезы  в  горле,
превращая плач в бульканье. Он силился вдохнуть воздух, но его расширяющиеся
легкие, казалось, давили на органы, которые и без того горели в  собственном
аду. В приливе жестокой боли он корчился,  извивался  в  судорогах  и  бился
головой о стену. Он хватался за живот и грудь, чувствовал, как из каждой его
поры липким потоком текут кровь и слезы, смешанные с потом.
   Он не мог кричать, потому что судорожно  хватал  воздух  и  задыхался  от
боли, которую тот приносил он не мог смягчить приступы агонии,  потому  что
они были не его, а того, другого, переселяющиеся в его тело из  обезумевшего
разума Томаса Шредера.
   К двум часам ночи Гаррисон понял, что тоже умрет. Он дважды на  мгновение
терял сознание и приходил в себя,  казалось,  только  для  того,  чтобы  его
захлестнули свежие волны агонии. Его вырвало через силу на пол, и  от  желчи
поднимался пар. В ней была кровь. Кровь текла из носа, из  прокушенных  губ,
из глубоких царапин, которые он оставлял на груди и животе.
   - Томас! - кричал он в безмолвной агонии. - Томас,  ты  и  меня  убиваешь
тоже!
   Никакого ответа, кроме  нового  прилива  муки  -  накатившегося  режущего
набухания нервных окончаний, растворенных  в  медном  купоросе,  крик  души,
снова и снова отзывающийся эхом в его мозгу. Приступы Гаррисона стали такими
жестокими, что и без того согнутый почти пополам он слетел с кровати и бился
на полу, как червяк на крючке.
   - Умирай, ты, ублюдок, умирай! - кричал он в телепатическую пустоту между
их сознаниями. - Умирай, ради Бога! Умирай, Томас, умирай!
   Кислота каплями падала ему в глаза, уши, мозг. Огонь  лизал  его  легкие,
сердце, самую его душу, которая угрожала покинуть тело. Кровь  струилась  из
носа, капала из сведенного судорогой рта.
   - Будь ты проклят, Томас. Если ты не умрешь, тогда умру я!
   Он бился головой об пол снова  и  снова.  Господи,  ему  не  хватало  сил
размозжить себе голову! Он нашел бутылку, упавшую с тумбочки  и  разбившуюся
при падении. Острый край отбитого горлышка порезал ему руку, когда  Гаррисон
подносил его к горлу. Одно стремительное движение этого стеклянного кинжала,
один быстрый удар,  которого  он  даже  не  почувствует  в  потоке  мучений,
истязающих его...
   ...Дверь распахнулась, и молодой психотерапевт, дежуривший ночью,  вбежал
в палату. Последнюю пару часов  он  прогуливался,  болтая  с  медсестрой  по
садику центра и, в сущности, почти добился желаемого. Он уже  привел  ее  на
травку, в уютную тень куста, когда из комнаты Гаррисона  донесся  невероятно
сильный грохот. Оттуда всю ночь доносился  шум,  но  Гаррисон  был  еще  тот
парень и, наверное, развлекался с какой-нибудь своей медсестрой - так  думал
дежурный врач, но грохот заставил его отказаться от  этой  мысли.  Грохот  и
сдавленные, из последних  сил  крики  Гаррисона:  "Умри..,  умри..,  умри..,
умри!"
   Врач выбил бутылку из его трясущейся руки, навалился  на  него  и  прижал
извивающееся тело к покрытому грубым ковром полу. У  Гаррисона  не  осталось
сил. Он не мог сбросить врача и бессознательно дергался от боли внутри.  Его
еще раз жестоко вырвало, и он начал терять сознание.
   Поднятый  по  тревоге  подругой  врача  медперсонал  прибыл   немедленно.
Появился даже работавший допоздна над докладом доктор Барвел, готовившийся к
административной проверке. По его приказу Гаррисона, хрипящего и изрыгающего
блевоту, вынесли из комнаты в приемный покой.  Он  опорожнился  в  пижаму  и
расцарапал лицо одному из врачей, прокусил язык и  выгибал  спину  так,  что
думали, что он сломает себе позвоночник. В  конце  концов  его  положили  на
обитый мягким стол...
   Он обмяк.., казалось, жизнь стремительно уходила из него.
   Доктор Барвел немедленно приложил ухо к груди Гаррисона.
   - Остановка сердца... - начал он, но в следующий же миг возразил себе,  -
нет,  слабое  биение!  Еще   удар,   сильнее,   но   неровный.   Усиливается
сердцебиение. Вот так-то лучше.
   Доктор невидящим взглядом обвел лица окружающих.
   - Что это было? - спросил дежурный врач, бледный и дрожащий.
   - Какой-то припадок.., эпилепсия.., я не знаю, - доктор покачал  головой.
- Кто-нибудь позвоните в больницу Святой  Марии.  Пусть  немедленно  пришлют
машину "скорой помощи". Вы, двое, переоденьте его, быстро. Вы поедете с ним.
Я переговорю кое с кем в Портсмуте.  Я  хочу,  чтобы  он  в  течение  недели
находился под строгим наблюдением. Что бы это ни было, оно почти убило его.
   Но, как покажут дальнейшие события, Гарри-сон пробудет в больнице  Святой
Марии только три дня...

***

   В четверг он вернулся в нормальное состояние, насколько это позволяло его
сильно побитое и покрытое синяками тело.  Он  сломал  два  пальца,  чуть  не
раздробил себе скулу, а левая сторона его лица была одним огромным  синяком.
Язык и губы были в два раза больше нормального  размера.  Он  давился  своим
языком и не мог есть: горло саднило от удушья и рвоты. Синяки на руках, теле
и ногах сделали его похожим на долматинца, но хуже  всего  выглядели  глаза.
Раньше они были однородно белые, как у вареной рыбы, теперь они  были  алые,
словно переполненные кровью. Доктора в больнице сказали что-то  о  лопнувших
кровеносных сосудах и что это скоро пройдет, но это не проходило.
   В полдень пятницы Гаррисон почувствовал  себя  достаточно  хорошо,  чтобы
выписаться  и  вернуться  в   "Хэйлинг   Айланд".   Он   с   трудом,   часто
останавливаясь, чтобы перевести дыхание, поговорил по  телефону  с  доктором
Барвелом, который сначала был против, но, в конце концов,  сдался  и  послал
медсестру забрать его. Меньше  чем  через  час  после  того,  как  он  снова
вернулся в центр, его позвали к телефону. Звонок из Германии. Это был  Вилли
Кених.
   - Ричард, Томас умер. - Его голос был ровным, но в  нем  не  осталось  ни
следа обычной жесткости, он звучал опустошенно.
   - Я знаю, - произнес Гаррисон, содрогаясь при этих словах. Его  язык  был
еще сильно распухший, но содрогание пришло из самой глубины его тела.
   - Он сказал, что ты узнаешь об этом. Я позвонил, чтобы сказать тебе,  что
скоро приеду.
   - Когда?
   - От недели до десяти  дней,  как  только  смогу.  У  меня  еще  остались
одно-два дела...
   - Жаль Томаса, Вилли.
   - Он очень сильно страдал. Уверен, что он был рад уйти.
   - Вилли, ты должен кое-что знать. Он не был рад уйти. Он совсем не  хотел
уходить! Он боролся. Боролся сильно. Господи, Вилли, ни один человек никогда
не уходил так, как он. Я был с ним...
   - В самом деле? - в голосе Кениха послышалось  удивление.  -  Я..,  я  не
знал. Он не хотел, чтобы я был рядом.
   Гаррисон снова содрогнулся.
   - Да, я действительно был там. Это трудно объяснить, и в любом случае мне
не хочется вспоминать... Буду рад видеть тебя, Вилли.
   - Видеть меня? Ты снова говоришь, как зрячий, а? - новая нотка  закралась
в голос Кениха. Нотка заинтересованности.
   Несмотря на боль, Гаррисону удалось усмехнуться, теперь разговор забавлял
его. - Да, наверное. А твой английский тоже улучшился. Акцент  стал  гораздо
меньше.
   -  Ну,  я  же  упражнялся.  Шесть  месяцев!  -  голос  Кениха   ожил.   -
Благоразумно, если учесть, что по предсказанному  мне  будущему,  английский
станет моим родным языком.
   - И каким ты представляешь это  предсказанное  будущее,  Вилли?  Лично  я
думаю, мы заслужили хороший отдых.
   - Отличная идея, - с воодушевлением ответил Кених,  -  .,  но  сначала  -
дело. Надо привести в порядок  дела.  Одной  недели,  думаю,  хватит,  чтобы
соблюсти кое-какие формальности, а затем... Куда мы отправимся?
   - О, я не знаю. Греческие острова. Северная  и  Южная  Америки.  Сейшелы.
Гавайи. Куда-нибудь, где я не был. А, может, посетим все эти места.
   - Почему бы и нет?
   - А мы сможем? - Гаррисон почувствовал  нарастающее  возбуждение,  словно
вышел на свежий воздух после долгого пребывания в прокуренном баре.
   - Ну, конечно. Хотя прежде нам надо вернуться в  Германию,  в  Харц.  Это
теперь твое поместье, ты знаешь.
   Возбуждение Гаррисона угасло.
   - Да, я знаю. Но почему мы должны сначала  поехать  туда  и  на  сколько?
Теперь.., это место будет выглядеть... - (он чуть не сказал "мертвым") -  .,
пустым.
   - Но ты должен  кое  с  кем  встретиться.  Сердце  Гаррисона  на  секунду
замерло.
   - С кем-то, кого я знаю? Невозможно, он думал о Вики.
   - Нет, нет, вы не знакомы. Нет, не так. По крайней мере, она знает тебя.
   Гаррисон нахмурился. Он никак не мог вникнуть в смысл слов  Вилли.  Смысл
был, но скрытый, глубокий.
   - О чем ты говоришь?
   - Я говорю о Сюзи, той "С" в твоем гороскопе.
   - "О в моем... Черная собака? Сюзи - собака?
   - Самая настоящая. Черная красавица доберман-пинчер. Ей всего  один  год,
она влюблена в своего хозяина и отчаянно жаждет видеть его.
   - Своего хозяина? - Гаррисон не улавливал смысла в словах Кениха.
   - Тебя, Ричард, тебя! Гаррисон покачал головой.
   - По-моему, я чего-то не понимаю.
   - Значит, ты забыл, что рассказывал тебе Томас. Сюзи была обучена на твой
запах, твою одежду, образцы из тебя, твоего тела. Она знает  и  любит  запах
твоей крови, пота, даже твоей мочи. Она с нетерпением  ждет,  когда  услышит
твой голос. Ее сердце бьется для  того,  чтобы  слышать  твой  смех,  окрик,
команду.
   -  Сука  с  промытыми  мозгами,   -   произнес   Гаррисон   с   некоторым
разочарованием.
   - Если хочешь, назови ее так. Но подожди делать выводы, пока  не  увидишь
ее.
   - Я все еще не уверен, что мне нужна собака-поводырь. Разве это не то  же
самое, что белая палка или повязка на руке, какие заставляют носить у вас  в
Германии?
   - Нет, ничего подобного. Просто прими мои  слова  на  веру.  С  Сюзи  мир
станет совершенно другим.
   - По-моему, я трачу слишком много времени на то, что только и принимаю на
веру слова других людей, - с горечью произнес Гаррисон. - Но посмотрим. Одно
могу сказать определенно, - я буду рад  видеть  тебя  снова,  Вилли.  Как  в
старые добрые времена.
   - Какие времена? Гаррисон опешил.
   - Чертовски хороший вопрос. Ну.., старые добрые  времена,  -  ответил  он
наконец. Каким-то образом ему удалось  увидеть,  как  Кених  кивнул  коротко
стриженой головой в знак понимания.
   - Тогда от недели до десяти дней, - сказал немец.
   - Я буду ждать. Но, Вилли...
   - Да?
   - Скажи мне, что ты с этого имеешь?
   - Не беспокойся, мне хорошо заплачено.  И,  в  любом  случае,  так  хотел
полковник. Как бы то ни было, таковы были его  последние  слова,  которые  я
слышал от него.
   Гаррисон почувствовал  внезапный  холодок,  тот  самый,  который  он  уже
испытал в разговоре с самим Шредером.
   - Какими были его последние слова к тебе?
   - Ну, я не должен допустить, чтобы с тобой что-нибудь случилось  конечно.
"Охраняй его хорошенько, Вилли Кених, всей своей жизнью, - сказал  он.  -  С
Ричардом Гаррисоном ничего не должно случиться".
   Тело Гаррисона превратилось в лед. Через некоторое время он встряхнулся.
   - Значит он на самом деле верил.
   - Верил? - донесся голос Кениха  с  немного  металлическим  оттенком,  от
неподвижности и расстояния. - Да он и сейчас все  еще  верит,  Ричард,  и  я
тоже. Да и ты тоже...
   На следующее утро Гаррисону позволили выспаться.  Разбудил  же  его  сон,
ночной кошмар. Он не много помнил из него. Огонь, дым, ужасный рев и  запах,
словно что-то готовилось в  личной  кухне  дьявола.  А  где-то  некий  голос
запевал, а другие подхватывали, и звуки органа печально рыдали  погребальную
песнь. Огонь поглотил его, но он ничего не почувствовал, и в конце он понял,
что его тело превратилось в кучку горячего пепла.
   Здесь он проснулся.
   Обливаясь  потом,  несколько  мгновений  Гаррисон  не  мог  понять,   где
находится. Затем он протянул руки к будильнику. В  девять  часов  утра  -  в
Германии в десять утра - Томас Шредер был кремирован...

Глава 7

   Когда  Кених  прибыл  в  центр  "Хэйлинг  Айланд"  на  своем  серебристом
"мерседесе", Гаррисон представил  его  персоналу  и  друзьям  как  "господин
Кених, мой человек", кем в точности и был этот  стриженый  немец.  Одетый  в
костюм наподобие формы, Кених выглядел  одновременно  и  шофером,  и  слугой
богатого  джентльмена,  и  доверенным,  и  компаньоном,  он   и   вел   себя
соответственно. Гаррисон был "сэр", он был "Вилли", и когда первое изумление
прошло, тогда  персонал  центра,  в  особенности  матрона,  начал  понимать,
насколько не правильно они представляли себе бывшего капрала. Возможно,  это
кое-что объясняло из его прежней  непокорности,  хотя  Гаррисон  никогда  не
считал себя непокорным.
   Что касается матроны, ее роль в центре наконец-то дошла до  Гаррисона,  и
теперь он уважал ее даже больше, чем кого  бы  то  ни  было.  Вот  почему  в
холодное утро декабрьского понедельника, когда его официально  выписали  (то
есть, когда его "реабилитировали") и он,  в  конце  концов,  стал  сам  себе
хозяин, Гаррисон крепко обнял ее.
   - Слушай,  матрона,  я  взял  твой  номер.  Ты  не  так  уж  неисправима,
сестренка! - произнес он голосом Джеймса Кегни.
   - Сестра-хозяйка  для  вас,  мистер  Гаррисон,  -  ответила  она,  но  за
грубостью было непривычное тепло, затем она  нагнулась  и  зашептала  ему  в
самое ухо.
   - Послушай, я не знаю, как у тебя это получается в действительности, и  у
меня возникает вопрос, знаю ли я вообще, кто  ты  такой,  но,  черт  возьми,
действуешь ты разлагающе. Поэтому  последний  раз  прошу  тебя,  Ричард,  не
будешь ли ты так любезен забрать своего чертова немчишку и  свои  пожитки  и
подобру уматывать из моего реабилитационного центра?
   - Дерьмо! - ответил Гаррисон тем  же  доверительным  тоном.  -  Просто  я
как-то привык к этому месту...
   Вот так все и произошло. Рукопожатия по кругу, взмах руки  из  опущенного
окошка огромного автомобиля, и Кених увез  Гаррисона.  И  только  когда  они
пересекли  дорогу,  ведущую  к  "Хэйлинг  Айланду",  и  свернули  на  А27  к
Чичестеру, у Гаррисона возник вопрос.
   - Вилли, куда мы, черт возьми, едем?
   - А! - ответил Кених. - Я  уже  подумал,  что  вы  никогда  не  спросите.
Понимаете, сэр, у вас есть собственность в Суссексе, сейчас  мы  едем  туда,
чтобы вступить во владение и  познакомиться  с  персоналом.  Затем,  сегодня
вечером, - Лондон.
   У вас там есть небольшое дело - сделать кое-какие  капиталовложения.  Это
может занять несколько дней. К сожалению, нам придется остановиться в отеле.
Думаю, в "Савойе", если вы не возражаете. Видите ли, у богатства  есть  свои
недостатки. Например, надо убедиться, можно ли верить людям,  которые  имеют
дело с твоими  деньгами.  В  денежных  делах  полковник  никогда  никому  не
доверял, вот почему он разбросал их по всему миру. После Лондона вернемся  в
суссекский дом. Он занимает семь акров. Там ведущий дизайнер по интерьерам и
декоратор будут ждать ваших распоряжений.
   - Тпру! - произнес Гаррисон. - Эй, неужели ты думаешь, что я за один день
могу организовать всю свою жизнь?
   - Как хотите, - пожал плечами Кених, - но со временем вы  откроете,  сэр,
что большие люди только подумают о чем-нибудь,  а  маленькие  уже  выполняют
это. Управлять своей жизнью значит просто  командовать  другими,  кто  будет
управлять ею за вас, только и всего.
   - Да? Ты же знаешь, мне всегда нравилось действовать самому,  и  в  любом
случае