Эдгар Аллан По.
     Рассказы

"Ты еси муж, сотворивый сие!"
Ангел необъяснимого
БЕРЕНИКА
БОН-БОН
Без дыхания
Бес противоречия
Бочонок Амонтильядо
В СМЕРТИ - ЖИЗНЬ
Вильям Вильсон
Ворон
ГЕРЦОГ ДЕ Л'ОМАЕТ
Длинный ларь
Домик Лэндора
Заживо погребенные
Золотой Жук
Колодец и маятник
Король Чума
Литературная жизнь Какваса Тама, Эсквайра
Лось (Утро На Виссахиконе)
МЕТЦЕНГЕРШТЕЙН
МИСТИФИКАЦИЯ
Маска красной смерти
Маяк
Месмерическое откровение
Морелла
НА СТЕНАХ ИЕРУСАЛИМСКИХ
Надувательство как точная наука
Не закладывай черту своей головы
Овальный портрет
Остров феи
ПАДЕНИЕ ДОМА АШЕРОВ
ПОХИЩЕННОЕ ПИСЬМО
ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ ПОХОРОНЫ
Повесть крутых гор
Повесть скалистых гор
Поместье Арнгейм
Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром
Продолговатый ящик
Прыг-Скок
Разговор с мумией
Рукопись, найденная в бутылке
СИСТЕМА ДОКТОРА СМОЛЯ И ПРОФЕССОРА ПЕРРО
СТРАНИЦЫ ИЗ ЖИЗНИ ЗНАМЕНИТОСТИ
Свидание
Сфинкс
ТАЙНА МАРИ РОЖЕ: ПРОДОЛЖЕНИЕ "УБИЙСТВ НА УЛИЦЕ МОРГ"
ТЫ ЕСИ МУЖ. СОТВОРИВЫЙ СИЕ!
Тайна Мари Роже
Тень
Тишина
Трагическое положение. Коса времени
Три воскресенья на одной неделе
Тысяча вторая сказка Шехерезады
Убийство На Улице Морг
Фолио клуб
Фон Кемпелен и его открытие
ЧЕЛОВЕК ТОЛПЫ
ЧЕТЫРЕ ЗВЕРЯ В ОДНОМ (ЧЕЛОВЕК-ЖИРАФ)
Черный кот
Черт на колокольне


   Колодец и маятник

     Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui,
non satiata,  aluit.  Sospite  nunc patria, fracto nunc funeris
antro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent.
     (Клика  злодеев  здесь  долго  пыткам  народ  обрекала   И
неповинную  кровь,  не  насыщаясь, пила. Ныне отчизна свободна,
ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и  благо  и
жизнь (лат. ))
     Четверостишие,  сочиненное для ворот рынка, который решили
построить на месте Якобинского клуба в Париже

     Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда меня
наконец  развязали  и  усадили,  я  почувствовал,   что   теряю
сознание.  Слова  смертного приговора -- страшные слова -- были
последними, какие различило мое ухо. Потом голоса  инквизиторов
слились  в  смутный,  дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образ
вихря,  круговорота,  быть  может,  оттого,  что  напомнил  шум
мельничного  колеса.  Но  вот  и  гул  затих; я вообще перестал
слышать.  Зато  я  все  еще  видел,  но  с  какой  беспощадной,
преувеличенной  отчетливостью!  Я  видел губы судей над черными
мантиями. Они показались мне белыми -- белей бумаги, которой  я
поверяю  зти  строки,  --  и ненатурально тонкими, так сжала их
неумолимая   твердость,   непреклонная   решимость,    жестокое
презрение  к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губ
решают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них  шевелятся
слова  о  моей  смерти. Я видел, как они складывают слоги моего
имени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. В
эти мгновения томящего ужаса я все-таки видел  и  легкое,  едва
заметное  колыханье  черного  штофа,  которым  была обита зала.
Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе.  Сначала
они   показались   мне   знаком  милосердия,  белыми  стройными
ангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертная
тоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся до
проводов   гальванической   батареи,   ангелы   стали   пустыми
призраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем не
помогут.  И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальной
фразе, прокралась мысль о том, как  сладок  должен  быть  покой
могилы.  Она  подбиралась  мягко,  исподволь  и не вдруг во мне
укрепилась; но как только она  наконец  овладела  мной  вполне,
лица  судей  скрылись  из  глаз,  словно по волшебству; длинные
свечи вмиг сгорели дотла; их  пламя  погасло;  осталась  черная
тьма;  все  чувства  во  мне замерли, исчезли, как при безумном
падении с большой высоты, будто  сама  душа  полетела  вниз,  в
преисподнюю.  А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили все
остальное.
     Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерял
сознание совершенно.  Что  именно  продолжал  я  сознавать,  не
берусь  ни  определять, ни даже описывать; однако было потеряно
не все. В глубочайшем сне -- нет!  В  беспамятстве  --  нет!  В
обмороке  --  нет!  В  смерти  --  нет!  Даже  в  могиле не все
потеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самого
глубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего  сновиденья.
Но  в  следующий  миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним,
что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим две
ступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный,
а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической.  Возможно,
что,  если,  достигнув  второй  ступени, мы бы помнили ощущения
первой, в  них  нашли  бы  мы  красноречивые  свидетельства  об
оставленной  позади  бездне.  Но бездна эта -- что она такое? И
как  хоть  отличить  тени  ее  от   могильных?   Однако,   если
впечатления   того,   что  я  назвал  первой  ступенью,  нельзя
намеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно,
неведомо откуда, спустя  долгий  срок?  Тот,  кто  не  падал  в
обморок,  никогда  не  различит  диковинных  дворцов  и странно
знакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих  в  вышине
печальных видений, которых не замечают другие, не призадумается
над запахом неизвестного цветка, не удивится вдруг музыкальному
ритму, никогда прежде не останавливавшему его внимания.
     Среди  частых  и  трудных усилий припомнить, среди упорных
стараний собрать разрозненные приметы того состояния кажущегося
небытия, в какое впала  моя  душа,  бывали  минуты,  когда  мне
мнился  успех; не раз -- очень ненадолго -- мне удавалось вновь
призвать чувства, которые, как понимал я по зрелом размышленье,
я мог  испытать  не  иначе,  как  во  время  своего  кажущегося
беспамятства.  Призрачные  воспоминанья  невнятно говорят мне о
том, как высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня  вниз,
вниз,  все  вниз,  пока  у  меня  не  захватило  дух  от  самой
нескончаемости спуска. Они говорят мне о том, как смутный страх
сжал мне сердце, оттого что сердце это странно  затихло.  Потом
все  вдруг  сковала  неподвижность,  точно  те,  кто  нес  меня
(зловещий   кортеж!    ),    нарушили,    спускаясь,    пределы
беспредельного  и  остановились  передохнуть  от тяжкой работы.
Потом душу окутал унылый туман. А дальше все тонет в безумии --
безумии памяти, занявшейся запретным предметом.
     Вдруг ко мне вернулись движение и шум -- буйное  движение,
биение  сердца  шумом  отозвалось  в ушах. Потом был безмолвный
провал пустоты. Но тотчас шум и движение, касание --  и  трепет
охватил  весь  мой  состав. Потом было лишь ощущение бытия, без
мыслей -- и это длилось долго. Потом внезапно проснулась  мысль
и  накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что же
со  мной  произошло.  Потом  захотелось  вновь  погрузиться   в
беспамятство.  Потом  душа  встрепенулась,  напряглась  усилием
ожить и ожила. И тотчас вспомнились пытки, судьи, траурный штоф
на стенах,  приговор,  дурнота,  обморок.  И  опять  совершенно
забылось  все  то,  что  уже  долго  спустя мне удалось кое-как
воскресить упорным усилием памяти.
     Я пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на  спине,  без
пут.  Я  протянул  руку,  и  она  наткнулась на что-то мокрое и
твердое.  Несколько  мгновений  я  ее  не  отдергивал   и   все
соображал,  где  я  и  что  со  мной.  Мне  мучительно хотелось
оглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда. Я
не боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, что
вовсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем  я
открыл  глаза.  Самые  дурные  предчувствия  мои подтвердились.
Чернота вечной ночи окружала меня. У меня перехватило  дыхание.
Густая   тьма  будто  грозила  задавить  меня,  задушить.  Было
нестерпимо душно. Я  неподвижно  лежал,  стараясь  собраться  с
мыслями.  Я  припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя из
них, угадать свое положение. Приговор вынесен;  и,  кажется,  с
тех  пор  прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил,
что умер. Такая мысль, вопреки выдумкам сочинителей,  нисколько
не  вяжется  с жизнью действительной; но где же я, что со мной?
Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на  аутодафе,  и
такую  казнь  как раз уже назначили на день моего суда. Значит,
меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько  месяцев
буду  ждать следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочки
жертве не дают. К тому же у меня  в  темнице,  как  и  во  всех
камерах  смертников  в  Толедо,  пол каменный, и туда проникает
тусклый свет.
     Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, и
ненадолго я снова  лишился  чувств.  Придя  в  себя,  я  тотчас
вскочил на ноги; я дрожал всем телом. Я отчаянно простирал руки
во  все  стороны.  Они  встречали одну пустоту. А я шагу не мог
ступить от страха, что  могу  наткнуться  на  стену  склепа.  Я
покрылся  потом.  Он  крупными  каплями  застыл  у меня на лбу.
Наконец, истомясь неизвестностью, я  осторожно  шагнул  вперед,
вытянув  руки  и  до  боли  напрягая  глаза в надежде различить
слабый луч света. Так прошел я немало шагов; но по-прежнему все
было черно и пусто. Я вздохнул  свободней.  Я  понял,  что  мне
уготована, по крайней мере, не самая злая участь.
     Я  осторожно  продвигался  дальше,  а  в памяти моей скоро
стали тесниться несчетные глухие  слухи  об  ужасах  Толедо.  О
здешних тюрьмах ходили странные рассказы -- я всегда почитал их
небылицами,  --  до того странные и зловещие, что их передавали
только шепотом. Что, если меня оставили  умирать  от  голода  в
подземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том,
что    я    обречен   уничтожению,   и   уничтожению   особенно
безжалостному, и не мог сомневаться,  зная  нрав  своих  судей.
Лишь мысль о способе и часе донимала и сводила меня с ума.
     Наконец мои протянутые руки наткнулись на препятствие. Это
была стена,  очевидно,  каменной  кладки,  совершенно  гладкая,
склизкая  и  холодная.  Я  пошел  вдоль  нее,  ступая   с   той
недоверчивой осторожностью, которой научили меня иные старинные
истории.  Однако  таким  способом  еще  нельзя  было определить
размеров темницы; я мог обойти ее всю  и  вернуться  на  то  же
место,  так  ничего  и  не  заметив,  ибо стена была совершенно
ровная и везде одинаковая. Тогда я  стал  искать  нож,  который
лежал у меня в кармане, когда меня повели в судилище; ножа я не
нашел. Мое платье сменили на балахон из мешковины. А я-то хотел
всадить  лезвие  в  какую-нибудь  щелочку  между  камнями, чтоб
определить начало пути. Затруднение, правда, оказалось  пустое,
и  лишь  в тогдашней моей горячке оно представилось мне сначала
неодолимым. Я отодрал толстую подрубку подола и положил его под
прямым углом к стене.  Пробираясь  вдоль  стены,  я  непременно
наткнусь  на нее, обойдя круг. Так я рассчитал. Но я не подумал
ни о размерах темницы, ни о собственной своей  слабости.  Земля
была  сырая и скользкая. Я проковылял еще немного, споткнулся и
упал. Изнеможение помешало мне подняться, и скоро  меня  одолел
сон.
     Проснувшись, я вытянул руку и нащупал рядом ломоть хлеба и
кувшин  с  водою.  Я  так  был измучен, что не стал размышлять,
откуда они взялись, но жадно осушил кувшин и съел хлеб. Скоро я
снова побрел вдоль стены и с большим трудом наконец добрался до
места, где лежала мешковина. До того, как я  упал,  я  насчитал
пятьдесят  два  шага,  а после того, как встал и пошел сызнова,
насчитал их сорок восемь. Значит, всего шагов  получалось  сто;
и, положив на ярд по два шага, я заключил, что тюрьма моя имеет
окружность  в пятьдесят ярдов. Однако в стене оказалось и много
углов, и я никак не мог догадаться о форме  подземелья,  ибо  в
голове у меня засела мысль, что здесь непременно подземелье.
     Мои   расследованья   были  почти  бесцельны  и  уж  вовсе
безнадежны,  но  странное   любопытство   побуждало   меня   их
продолжать. Я отделился от стены и решил пересечь обнесенное ею
пространство.  То  и  дело оскользаясь на предательском, хоть и
твердом полу, я сперва ступал с  величайшей  осторожностью.  Но
потом   я  набрался  храбрости  и  пошел  тверже,  стараясь  не
сбиваться  с  прямого  пути.  Так  прошел  я  шагов  десять  --
двенадцать,  но  споткнулся  о свисавший оборванный край своего
подола, сделал еще шаг и рухнул ничком.
     Опомнился я не сразу, и лишь несколько секунд  спустя  мое
внимание  привлекло удивительное обстоятельство. Дело вот в чем
-- подбородком я уткнулся в тюремный  пол,  а  губы  и  верхняя
часть  лица,  хоть  и  опущенные  ниже подбородка, ни к чему не
прикасались. Мой лоб точно  погрузился  во  влажный  пар,  а  в
ноздри лез ни с чем не сравнимый запах плесени. Я протянул руку
и  с ужасом обнаружил, что лежу у самого края круглого колодца,
глубину которого я,  разумеется,  пока  не  мог  определить.  Я
пошарил  по  краю  кладки,  ухитрился  отломить кусок кирпича и
бросил вниз. Несколько мгновений я слышал, как он, падая, гулко
ударялся о стенки колодца, наконец глухо всплеснулась  вода,  и
ей  громко  отозвалось  эхо.  В тот же миг раздался такой звук,
будто где-то наверху распахнули и разом захлопнули дверь,  тьму
прорезал слабый луч и тотчас погас.
     Тут я понял, какая мне готовилась судьба, и поздравил себя
с тем,  что так вовремя споткнулся. Еще бы один шаг -- и больше
мне не видеть белого света. О таких именно казнях упоминалось в
тех рассказах  об  инквизиции,  которые  почитал  я  вздором  и
выдумками.   У  жертв  инквизиции  был  выбор:  либо  смерть  в
чудовищных муках телесных, либо смерть  в  ужаснейших  мучениях
нравственных.  Мне  осталось последнее. От долгих страданий мои
нервы совсем расшатались, я вздрагивал при  звуке  собственного
голоса  и  как нельзя более подходил для того рода пыток, какие
меня ожидали.
     Весь дрожа, я  отполз  назад  к  стене,  решившись  скорей
погибнуть  там,  только бы избегнуть страшных колодцев, которые
теперь  мерещились  мне  повсюду.  Будь  мой  рассудок  в  ином
состоянии, у меня бы хватило духу самому броситься в пропасть и
положить  конец  беде, но я стал трусом из трусов. К тому же из
головы не шло то, что я читал о  таких  колодцах  --  мгновенно
расстаться с жизнью там никому еще не удавалось.
     От  возбужденья  я  долгие  часы не мог уснуть, но наконец
забылся. Проснувшись, я, как и  прежде,  обнаружил  подле  себя
ломоть  хлеба  и кувшин с водой. Меня терзала жажда, и я залпом
осушил кувшин. К воде, верно,  примешали  какого-то  зелья;  не
успел я допить ее, как меня одолела дремота. Я погрузился в сон
-- глубокий, как сон смерти. Долго ли я спал, я, разумеется, не
знаю,  но  только,  когда я снова открыл глаза, я вдруг увидел,
что  меня  окружает.  В  робком  зеленоватом  свете,   которого
источник  я  заметил не сразу, мне открылись вид и размеры моей
тюрьмы.
     Я намного ошибся, прикидывая протяженность стены. Она была
не более двадцати пяти ярдов. Несколько минут я  глупо  дивился
этому  открытию,  поистине  глупо!  Ибо  какое  значение в моих
ужасных обстоятельствах могла  иметь  площадь  темницы?  Но  ум
цеплялся  за  безделицы,  и  я  принялся истово доискиваться до
ошибки, какую сделал в своих расчетах. И наконец меня  осенило.
Сначала,  до того как я упал в первый раз, я насчитал пятьдесят
два шага; и,  верно,  упал  я  всего  в  двух  шагах  от  куска
мешковины,  успев  обойти почти всю стену. Потом я заснул, и со
сна, верно, пошел не в  ту  сторону;  понятно  поэтому,  отчего
стена представилась мне вдвое длинней. В смятении я не заметил,
что  в  начале  пути она была у меня слева, а в конце оказалась
справа.
     Относительно формы тюрьмы я  тоже  обманулся.  Я  уверенно
счел  ее весьма неправильной, нащупав на стене много углов, так
могущественно воздействие кромешной тьмы на того,  кто  очнулся
от  сна  или  летаргии!  Оказалось,  что  углы -- всего-навсего
легкие вмятины или углубления в  неравном  расстоянии  одна  от
другой.  Форма  же  камеры была квадратная. То, что принял я за
каменную кладку, оказалось железом или еще каким-то металлом  в
огромных листах, стыки или швы которых и создавали вмятины. Вся
поверхность  этого  металлического мешка была грубо размалевана
мерзкими, гнусными рисунками -- порождениями мрачных монашеских
суеверий. Лютые  демоны  в  виде  скелетов  или  в  иных  более
натуральных,  но страшных обличьях, безобразно покрывали сплошь
все стены. Я заметил, что контуры этих чудищ довольно четки,  а
краски грязны и размыты, как бывает от сырости. Потом я увидел,
что  пол  в  моей  тюрьме  каменный. Посередине его зияла пасть
колодца, которой я избегнул; но  этот  колодец  был  в  темнице
один.
     Все  это  смог  я  различить  лишь  смутно и с трудом; ибо
собственное  мое  положение  за   время   забытья   значительно
изменилось.  Меня  уложили  навзничь,  во весь рост на какую-то
низкую деревянную раму. Меня накрепко привязали к  ней  длинным
ремнем  вроде  подпруги.  Ремень  много  раз перевил мне тело и
члены, оставляя свободной только голову и левую руку, так  чтоб
я мог ценой больших усилий дотянуться до глиняной миски с едой,
стоявшей  подле на полу. К ужасу своему я обнаружил, что кувшин
исчез.  Я  сказал  --  "к  ужасу  своему".  Да,  меня   терзала
нестерпимая  жажда.  Мои мучители, верно, намеревались еще пуще
ее распалить; в глиняной миске лежало остро приправленное мясо.
     Подняв  глаза,  я  разглядел  потолок  своей  темницы.   В
тридцати  или  сорока  футах  надо  мной,  он состоял из тех же
самых, что и стены,  листов.  Чрезвычайно  странная  фигура  на
одном  из  них  приковала  мое  внимание.  Это была Смерть, как
обыкновенно ее изображают, но только вместо  косы  в  руке  она
держала  то,  что  при беглом взгляде показалось мне рисованным
маятником,  как  на  старинных  часах.  Однако  что-то  в  этом
механизме  заставило меня вглядеться в него пристальней. Пока я
смотрел прямо вверх (маятник приходился как раз надо мною), мне
почудилось,  что  он  двигается.  Минуту   спустя   впечатление
подтвердилось.   Ход   маятника  был  короткий  и,  разумеется,
медленный. Несколько мгновений я  следил  за  ним  с  некоторым
страхом,  но скорей с любопытством. Наконец, наскуча его унылым
качаньем, я решил оглядеться.
     Легкий шум привлек мой слух, я посмотрел на пол и  увидел,
как  его  пересекает  полчище огромных крыс. Они лезли из щели,
находившейся в моем поле зрения справа. Прямо у меня на  глазах
они  тесным  строем жадно устремлялись к мясу, привлеченные его
запахом. Немалого труда стоило мне отогнать их от миски.
     Прошло, пожалуй, полчаса, возможно,  и  час  (я  мог  лишь
приблизительно  определять  время), прежде чем я снова взглянул
вверх. То, что я увидел,  меня  озадачило  и  поразило.  Размах
маятника увеличился почти на целый ярд. Выросла, следственно, и
его  скорость. Но особенно встревожила меня мысль о том, что он
заметно опустился. Теперь я увидел, --  надо  ли  описывать,  с
каким  ужасом!  --  что  нижний  конец его имеет форму серпа из
сверкающей стали, длиною примерно с фут от рога до рога;  рожки
повернуты кверху, а нижний край острый, как лезвие бритвы; выше
от лезвия серп наливался, расширялся и сверху был уже тяжелый и
толстый.  Он  держался  на плотном медном стержне, и все вместе
шипело, рассекая воздух.
     Я не мог более сомневаться в том, какую  участь  уготовила
мне  монашья  изобретательность в пытках. Инквизиторы прознали,
что мне известно о колодце;  его  ужасы  предназначались  таким
дерзким  ослушникам,  как  я;  колодец  был  воплощенье ада, по
слухам, -- всех казней. Благодаря чистейшему случаю я не упал в
колодец. А я знал, что внезапность страданья, захват им  жертвы
врасплох  --  непременное  условие чудовищных тюремных расправ.
Раз уж я сам не свалился  в  п