Сологуб Федор
Рассказы

Красота
Дама в узах
Мудрые девы
Свет и тени
Наивные встречи
Красногубая гостья
Помнишь, не забудешь
Сука
Червяк


   Сологуб Федор
   Красота

   В строгом безмолвии вечереющего дня Елена сидела одна, прямая и
неподвижная, положив на колени белые, тонкие руки. Не наклоняя головы, она
плакала; крупные, медленные слезы катились по ее лицу, и темные глаза ее
слабо мерцали.
    Нежнолюбимую мать схоронила она сегодня, и так как шумное горе и грубое
участие людское были ей противны, то она на похоронах, и раньше, и потом,
слушая утешения, воздерживалась от плача. Она осталась наконец одна, в
своем белом покое, где все девственно чисто и строго,-и печальные мысли
исторгли из ее глаз тихие слезы.
    Еленино платье, строгое и черное, лежало на ней печально,-как будто,
облекая Елену в день скорби, не могла равнодушная одежда не отражать ее
омраченной души. Елена вспоминала покойную мать,- и знала, что прежняя
жизнь, мирная, ясная и строгая, умерла навсегда. Прежде чем начнется иное,
Елена холодными слезами и неподвижной грустью поминала прошлое.
    Ее мать умерла не старая. Она была прекрасна, как богиня древнего мира.
Медленны и величавы были все ее движения. Ее лицо было как бы обвеяно
грустными мечтами о чем-то навеки утраченном или о чем-то желанном и
недостижимом. Уже на нем давно, предвещательница смерти, ложилась темная
бледность. Казалось, что великая усталость клонила к успокоению это
прекрасное тело. Белые волосы между черными все заметнее становились на ее
голове, и странно было Елене думать, что ее мать скоро будет старухой...
    Елена встала, подошла к окну и медленно отодвинула тяжелый занавес,
чтобы рассеять сумерки, которых она не любила. Но и оттуда, извне, томил ее
взоры серый и тусклый полусвет,- и Елена опять села на свое место и
терпеливо ждала черной ночи и плакала медленными и холодными слезами.
    И наконец настала ночь, в комнату принесли огонь, и Елена снова подошла
к окну. Густая темнота окутывала улицу. Бедные и грубые предметы скучной
обычности скрывались в черном покрове ночи,- и было что-то торжественное в
этой печальной черноте. Против окна, у которого стояла Елена, слабо
виднелся, на другой стороне улицы, при свете редких фонарей, маленький,
кирпично-красный дом кузнеца. Фонари стояли далеко от него,- он казался
черным.
    Вдруг из раскрытой кузницы к воротам пронеслась медленно громадная
красная искра, и мрак вокруг нее словно сгустился,- это кузнец пронес по
улице кусок раскаленного железа. Внезапная зажглась радость в Елениной душе
и заставила Елену тихо засмеяться,- в просторе безмолвного покоя пронесся
звонкий и радостный смех.
    И когда прошел кузнец и скрылась красная в черном мраке искра,- Елена
удивилась своей внезапной радости и удивилась тому, что она все еще нежно и
трепетно играет в ее душе. Почему возникает, откуда приходит эта радость,
исторгающая из груди смех и зажигающая огни в глазах, которые только что
плакали? Не красота ли радует и волнует? И не всякое ли явление красоты
радостно?
    Мгновенная пронеслась она во мраке, рожденная от грубого вещества, и
погасла, как и надлежит являться и проходить красоте, радуя и не насыщая
взоров своим ярким и преходящим блеском...
    Елена вышла в неосвещенный зал, где слабо пахло жасмином и ванилью, и
открыла рояль; торжественные и простые мелодии полились из-под ее пальцев,
и ее руки медленно двигались по белым и черным клавишам.

    II
    Елена любила быть одна, среди прекрасных вещей в своих комнатах, в
убранстве которых преобладал белый цвет, в воздухе носились легкие и слабые
благоухания, и мечталось о красоте так легко и радостно. Все благоухало
здесь едва различными ароматами: Еленины одежды пахли розами и фиалками,
драпировки - белыми акациями; цветущие гиацинты разливали свои сладкие и
томные запахи. Было много книг,- Елена читала много, но только избранные и
строгие творения.
    С людьми Елене было тягостно,- люди говорят неправду, льстят,
волнуются, выражают свои чувства преувеличенным и неприятным способом. В
людях много нелепого и смешного: они подчиняются моде, употребляют зачем-то
иностранные слова, имеют суетные желания. Елена была сдержанна с людьми и
не могла любить ни одного из тех, кого встречала. Одна только была, которая
стоила любви, мать,- потому что она была спокойная, прекрасная и правдивая.
Елена хотела бы, чтобы и все люди стали когда-нибудь такими же, чтобы они
поняли, что одна есть цель в жизни - красота, и устроили себе жизнь
достойную и мудрую...
    Горели лампы,- их свет разливался неподвижноясно и бело. Пахло розой и
миндалем. Елена была одна.
    Она замкнула дверь на ключ, зажгла перед зеркалом свечи и медленно
обнажила свое прекрасное тело.
    Вся белая и спокойная стояла она перед зеркалом и смотрела на свое
отражение. Отсветы от ламп и от свеч пробегали по ее коже и радовали Елену.
Нежная, как едва раскрывшаяся лилия с мягкими, еще примятыми листочками,
стояла она, и безгрешная алость разливалась по ее девственному телу.
Казалось, что сладкий и горький миндальный запах, веющий в воздухе, исходит
от ее нагого тела. Сладостное волнение томило ее, и ни одна нечистая мысль
не возмущала ее девственного воображения. И нежные грезились ей, и
безгрешные поцелуи, тихие, как прикосновение полуденного ветра, и
радостные, как мечты о блаженстве.
    Радостна была для Елены обнаженная красота ее нежного тела,- Елена
смеялась, и тихий смех ее звучал в торжественной тишине ее невозмутимого
покоя.
    Елена легла грудью на ковер и вдыхала слабый запах резеды. Здесь,
внизу, откуда странно было смотреть на нижние части предметов, ей стало еще
веселей и радостней. Как маленькая девочка, смеялась она, перекатываясь по
мягкому ковру.

   III
    Много дней подряд, каждый вечер, любовалась Елена перед зеркалом своей
красотой,- и это не утомляло ее. Все бело в ее горнице,- и среди этой
белизны мерцали алые и желтые тоны ее тела, напоминая нежнейшие оттенки
перламутра и жемчуга.
    Елена поднимала руки над головой и, приподнимаясь, вытягивалась,
изгибалась и колебалась на напряженных ногах. Нежная гибкость ее тела
веселила ее. Ей радостно было смотреть, как упруго напрягались под нежной
кожей сильные мускулы прекрасных ног.
    Она двигалась по комнате, нагая, и стояла, и лежала, и все ее
положения, и все медленные движения ее были прекрасны. И она радовалась
своей красоте, и проводила, обнаженная, долгие часы,- то мечтая и любуясь
собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих поэтов...
    В чеканной серебряной амфоре белела благоуханная жидкость: Елена
соединила в амфоре ароматы и молоко. Елена медленно подняла чашу и
наклонила ее над своей высокой грудью. Белые, пахучие капли тихо падали на
алую, вздрагивающую от их прикосновения, кожу. Запахло сладостно ландышами
и яблоками. Благоухания обняли Елену легким и нежным облаком...
    Елена распустила длинные черные волосы и осыпала их красными макамй.
Потом белая вязь цветов поясом охватила гибкий ее стан и ласкала ее кожу. И
прекрасны были благоуханные эти цветы на обнаженной красоте ее
благоуханного тела.
    Потом она сняла с себя цветы и опять собрала волосы высоким узлом,
облекла свое тело тонкой одеждой и застегнула ее на левом плече золотой
пряжкой.
    Сама она сделала для себя эту одежду из тонкого полотна, так что никто
еще не видел ее.
    Елена легла на низкое ложе, и сладостные мечтания проносились в ее
голове,- мечтания о безгрешных ласках, о невинных поцелуях, о нестыдливых
хороводах на орошенных сладостной росой лугах, под ясными небесами, где
сияет кроткое и благостное светило.
    Она глядела на свои обнаженные ноги,- волнистые линии голеней и бедер
мягко выбегали из-под складок короткого платья. Желтоватые и алые нежные
тоны на коже рядом с однообразной желтоватой белизной полотна радовали ее
взоры. Выдающиеся края косточек на коленях и стопах и ямочки рядом с ними -
все осматривала Елена любовно и радостно и осязала руками,- и это
доставляло ей новое наслаждение.

    IV
    Однажды вечером Елена забыла запереть дверь перед тем, как раздеться.
Обнаженная, она стояла перед зеркалом, подняв руки над головой.
    Вдруг приотворилась дверь. В узком отверстии показалась голова,- это
заглянула горничная Макрина, смазливая девица с услужливо-лукавым
выражением на румяном лице. Елена увидела ее в зеркале. Это было так
неожиданно. Елена не сообразила, что ей сделать или сказать, и стояла
неподвижно. Макрина скрылась сейчас же, так же бесшумно, как и появилась.
Можно было подумать, что она и не подходила к двери, что это только так
привиделось.
    Елене стало досадно и стыдно. Хотя она едва только успела бросить
взгляд на Макрину, но ей уже казалось, что она видела промелькнувшую на
Макринином лице нечистую улыбку. Елена поспешно подошла к двери и заперла
ее на ключ. Потом она легла на низком и мягком ложе и думала печально и
смутно...
    Досадные подозрения раскрывались в ней... Что скажет о ней Макрина?
Теперь она, конечно, пошла в людскую и там рассказывает кухарке, шепотом, с
гадким смехом. Волна стыдливого ужаса пробежала по Елене. Ей вспомнилась
кухарка Маланья,- румяная, молодая бабенка, веселая, с лукавым смешком...
    Что же теперь говорит Макрина? Елене казалось, что кто-то шепчет ей в
уши Макринины слова:
    - И вижу это я сквозь щелку,- стоит барышня перед зеркалом в чем мать
родила,- вся как есть совсем выпялимшись.
    - Да что ты!-восклицает Маланья.
    - Вот ей-Богу! - говорит Макрина.-Вся голая, и фигуряет, и фигуряет,-и
этак-то повернется, и так-то...
    Макрина топчется на месте, представляя барышню, и обе хохочут.
Циничные, грубые слова звучали с беспощадно-гнусной ясностью; от этих слов
и от грубого смеха горничной и кухарки Еленино лицо покрылось жгучим
румянцем стыда и обиды.
    Она чувствовала стыд во всем теле,- он разливался пламенем, как
снедающая тело болезнь. Долго Елена лежала неподвижная, в каком-то странном
и тупом недоумении,-потом стала медленно одеваться, хмуря брови, как бы
стараясь решить какой-то трудный вопрос, и внимательно рассматривая себя в
зеркале.

    V
    В следующие за тем дни Макрина держала себя так, как будто она тогда и
не видела ничего и даже не приходила,-и это ее притворство раздражало
Елену. И потому уже все в Макрине, что было и раньше, но чего не замечала
Елена, теперь стало ей противно. Неприятно было одеваться и раздеваться при
Макрине, принимать ее услуги, слушать ее льстивые слова, которые прежде
терялись в лепечущих звуках водяных струек, плещущих об Еленино тело, а
теперь поражали слух.
    И в первый раз, когда Макрина заговорила попрежнему, Елена вслушалась в
ее слова и дала возможность своему раздражению.
    Утром, когда Елена входила в ванну, Макрина, поддерживая ее под локоть,
сказала со льстивой улыбкой:
    - В такую милочку, как вы, кто не влюбится! Разве у кого глаз нет, тот
только не заметит. Что за ручки, что за ножки!
    Елена покраснела.
    - Пожалуйста, перестаньте,-резко сказала она.
    Макрина взглянула на нее с удивлением, опустила глаза и потом,- или это
только показалось Елене?- легонько усмехнулась. И эта усмешка еще более
раздражила Елену,- но уже она овладела собой и промолчала...
    Упрямо, без прежнего радования, с какими-то злыми думами и опасениями
Елена продолжала каждый день обнажать свое прекрасное тело и смотреть на
себя в зеркало. Она делала это даже чаще, чем прежде, не только вечером,
при свете ламп, но и днем, опустив занавесы. Теперь она уже не забывала
опускать портьеры, чтобы не подсматривали и не подслушивали ее снаружи, и
при этом стыд делал все ее движения неловкими.
    Уже не таким, как прежде, прекрасным казалось теперь Елене ее тело. Она
в этом теле находила недостатки,- старательно отыскивала их. Чудилось в нем
нечто отвратительное,- зло, разъедающее и позорящее красоту, как бы налет
какой-то, паутина или слизь, которая противна и которую никак не стряхнуть.
    Елене часто казалось, что на ее обнаженном теле тяжко лежат чьи-то
чужие и страшные взоры. Хотя никто не смотрел на нее, но ей казалось, что
вся комната на нее смотрит, и от этого ей делалось стыдно и жутко.
    Было ли это днем,-Елене казалось, что свет бесстыден и заглядывает в
щели из-за занавеса острыми лучами, и смеется. Вечером безокие тени из
углов смотрели на нее и зыбко двигались, и эти их движения, которые
производились трепетавшим светом свеч, казались Елене беззвучным смехом над
ней. Страшно было думать об этомбеззвучном смехе, и напрасно убеждала себя
Елена, что это обыкновенные неживые и незначительные тени,-их вздрагивание
намекало на чуждую, недолжную, издевающуюся жизнь.
    Иногда внезапно возникало в воображении чье-то лицо, обрюзглое, жирное,
с гнилыми зубами,- и это лицо похотливо смотрело на нее маленькими,
отвратительными глазами.
    И на своем лице Елена порой видела в зеркале что-то нечистое и
противное и не могла понять, что это.
    Долго думала она об этом и чувствовала, что это не показалось ей, что в
ней родилось что-то скверное, в тайниках ее опечаленной души, меж тем как в
теле ее, обнаженном и белом, подымалась все выше горячая волна трепетных и
страстных волнений.
    Ужас и отвращение томили ее.
    И поняла Елена, что невозможно ей жить со всем этим темным на душе. Она
думала: "Можно ли жить, когда есть грубые и грязные мысли? Пусть они и не
мои, не во мне зародились,- но разве не моими стали эти мысли, как только я
узнала их? И не все ли на свете мое, и не все ли связано неразрывными
связями?

    VI
    В гостиной у Елены сидел Ресницын, молодой человек, по-модному одетый,
несколько вялый, но совершенно влюбленный в себя и уверенный в своих
достоинствах. Его любезности сегодня не имели никакого успеха у Елены, как
и раньше, впрочем. Но прежде она выслушивала его с той общей и безличной
благосклонностью, которая привычна для людей так называемого "хорошего
общества". Теперь же она была холодна и молчалива.
    Ресницын чувствовал себя выбитым из колеи, а потому сердился и нервно
играл моноклем. Он не прочь был бы назвать Елену невестой, и ее холодность
казалась ему грубостью. А Елену более, чем когда-либо прежде, утомляло в
его разговоре легкомысленное порхание с предмета на предмет. Она сама
говорила всегда сжато и точно, и всякое многоречие людское было ей
тягостно. Но люди почти все таковы,- распущенные, беспорядочные.
    Елена спокойно и внимательно смотрела на Ресницы-на, как бы находя в
нем какое-то печальное соответствие своим горьким мыслям. Неожиданно для
него она спросила:
    - Вы любите людей?
    Ресницын усмехнулся небрежно, с видом умственного превосходства, и
сказал:
    - Я сам человек.
    - Да себя-то вы любите?- опять спросила Елена. Он пожал своими
узенькими плечами, саркастически усмехнулся и сказал притворно-вежливым
тоном:
    - Люди вам не угодили? Чем, позвольте спросить!
   Видно было, что он чувствует себя оскорбленным за людей тем, что Елена
допускает возможность и не любить их.
    - Разве можно любить людей?- спросила Елена.
    - Почему же нельзя?- изумленно переспросил он.
    - Они сами себя не любят,- холодно говорила Елена,- да и не за что. Они
не понимают того, что одно достойно любви,-не понимают красоты. О красоте у
них пошлые мысли, такие пошлые, что становится стыдно, что родилась на этой
земле. Не хочется жить здесь.
    - Однако же вы живете здесь!- сказал Ресницын.
    - Где же мне жить!- холодно промолвила Елена.
    - Где же люди лучше?- спросил Ресницын.
    -Да они везде одинаковы,- ответила Елена, и легкая презрительная
усмешка мелькнула на ее губах.
    Ресницын не понимал. Разговор этот стеснял его, казался ему неприличным
и странным. Он поспешил распрощаться и уйти.

    VI
    Вечерело. Елена была одна.
    На тихом воздухе ее покоя ванильный запах гелиотропа не смешивался с
медовым ароматом черемухи и со сладкими благоуханиями роз и побеждал их.
    - Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим
телом!- горько думала Елена.- Невозможно! Как замкнуться от людской
пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе живем, и как бы одна душа
томится во всем многоликом человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что
он таков, каков он есть,-и как только его поймешь, так и увидишь, что он не
должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на
казнь, и себя с ним.
    Тоскующие Еленины глаза остановились на блестящем предмете, красивой
игрушке, брошенной на стол.
    - Как это просто!- подумала она.-Вот, довольно хоть бы этого ножа.
    Тонкий позолоченный кинжал, из тех, которые иногда употребляются для
разрезывания книг, с украшенной искусной резьбой рукоятью и с обоюдоострым
лезвием, лежал на ее письменном столе. Елена взяла его в руки и долго
любовалась им. Она купила его недавно, не потому, что он был ей нужен,-
нет, ее взоры привлек странный, запутанный узор резьбы на рукояти.
    "Прекрасное орудие смерти",- подумала она и улыбнулась. Улыбка ее была
спокойная и радостная, и мысли в голове у ней проходили ясные и холодные.
    Она встала,- и кинжал блестел в ее опущенной, обнаженной руке, на
складках ее зеленовато-желтого платья. Она ушла в свою опочивальню и на
подушках, лезвием к изголовью, положила кинжал. Потом надела она белое
платье, от которого томно и сладостно пахло розами, опять взяла кинжал и
легла с ним на постель, поверх белого одеяла. Ее белые башмаки упирались в
подножие кровати. Она полежала несколько минут неподвижно, с закрытыми
глазами, прислушиваясь к тихому голосу своих мыслей. Все в ней было ясно и
спокойно, и только темное томило ее презрение к миру и к здешней жизни.
    И вот,- как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час.
Медленно и сильно вонзила она в грудь,- прямо против ровно бившегося
сердца, кинжал до самой рукояти,- и тихо умерла. Бледная рука разжалась и
упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала.



   Сологуб Федор
   Дама в узах

   Легенда белой ночи

   Н.И. Буткмской

   У одного московского мецената (говорят, что меценаты водятся теперь
только в Москве) есть великолепная картинная галерея, которая после смерти
владельца перейдет в собственность города, а пока мало еще кому ведома и
трудно доступна. В этой галерее висит превосходно написанная, странная по
содержанию картина малопро-славленного, хотя и весьма талантливого русского
художника. В каталоге картина обозначена названием "Легенда белой ночи".
    Картина изображает сидящую на скамейке в едва только распускающемся по
весне саду молодую даму в изысканно-простом черном платье, в черной
широкополой шляпе с белым пером. Лицо дамы прекрасно, и выражение его
загадочно. В неверном, очарованном свете белой ночи, который восхитительно
передан художником, кажется порою, что улыбка дамы радостна; иногда же
кажется эта улыбка бледною гримасою страха и отчаяния.
    Рук не видно,-они заложены за спину, и по тому, как дама держит плечи,
можно подумать, что руки ее связаны. Стопы ее ног обнажены. Они очень
красивы. На них видны золотые браслеты, скованные недлинною золотою
цепочкою. Это сочетание черного платья и белых необутых ног красиво, но
странно.
    Эта картина написана несколько лет тому назад, после странной белой
ночи, проведенной ее автором, молодым живописцем Андреем Павловичем
Крагаевьш, у изображенной на картине дамы, Ирины Владимировны Омежи-ной, на
ее даче близ Петербурга.
    Это было в конце мая. День был теплый и очаровательно-ясный. Утром, то
есть в ту пору, когда рабочий люд собирается обедать, Крагаева позвали к
телефону.
    Знакомый голос молодой дамы говорил ему:
    - Это - я, Омежина. Андрей Павлович, сегодня ночью вы свободны? Я жду
вас к себе на дачу ровно в два часа ночи.
   - Да, Ирина Владимировна, благодарю,- начал было Крагаев.
    Но Омежина перебила его:
    - Итак, я вас жду. Ровно в два часа.
    И тотчас же повесила трубку. Голос Омежино