Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
покинуть кресло-качалку. -- Когда угодно. Как только у вас будет свободное
время.
-- Значит, лучше всего прямо сейчас, -- сказал я, но мгновение спустя
подумал, что выказываю слишком большое нетерпение, и поспешил добавить: --
Разумеется, если вы никуда не торопитесь.
-- Ничуть не тороплюсь. С удовольствием покажу вам все. -- Наконец-то
Уилкинс пришел в движение, лязгнул чашкой о блюдце, поставил ее, поднялся на
ноги и тотчас преклонил колена перед своим чемоданом. Повалив баул набок и
расстегивая кожаные ремни, он добавил: -- Такого молодого человека это
наверняка заинтересует. Тут... вся... моя... работа... за... уф... за
тридцать один год. Я... все... ага, пошло! Так вот, теперь я ее завершил.
С этими словами Уилкинс поднял крышку чемодана и взглянул на меня, как
джинн, вручающий Аладдину сокровище.
Сокровище? Чемодан был набит бумагой для пишущих машин. Целых шесть
стопок. Верхние листы каждой стопы (подозреваю, что и все остальные тоже)
были сплошь покрыты мелкими, но четкими закорючками. Темно-синие чернила
имели тот же оттенок, что и пятна на правой руке Уилкинса.
-- Что это? -- спросил я.
-- Моя книга, -- с благоговением отвечал писатель, похлопывая ладонью
по ближайшей стопе. -- Вот она...
-- Ваша книга? -- Меня внезапно охватил какой-то странный страх. -- Вы
хотите сказать, ваше жизнеописание?
-- Нет, нет, какое там жизнеописание! Мой послужной список не тянет на
книгу. Нет, нет, только не это. У меня была не служба, а так, легкая
прогулка, -- он с обожанием оглядел стопки. -- Нет, это не документалистика.
Но, разумеется, в основу положены действительные события. Естественно.
Действительные события.
-- Стало быть, это роман? -- спросил я.
-- В известном смысле. В некотором роде. Но исторический материал
изложен точно, -- он прищурился и взглянул на меня, словно хотел показать,
какой у него может быть верный глаз. -- До мельчайших подробностей.
Сведения, которые почти невозможно раздобыть, собраны и приведены здесь с
великой достоверностью. Я изучал эпоху и все записывал.
Продолжая блуждать в потемках, я спросил:
-- Так это -- исторический роман?
-- Можно сказать и так, -- ответил Уилкинс. Стоя на коленях перед
набитым бумагой чемоданом, он оперся одной рукой о свое творение, подался ко
мне и прошептал: -- Это -- новое описание военных походов Юлия Цезаря. Я
добавил ВВС.
-- Прошу прощения?
-- Заглавие -- "Veni, Vidi, Vici благодаря воздушной мощи". Неплохо,
да?
-- Неплохо, -- упавшим голосом ответил я.
Уилкинс покосился на меня, прищурив на сей раз только один глаз.
-- Вы все еще не видите сути, -- сказал он. -- Думаете, что это немного
дурацкая идея?
-- Просто слишком свежая, -- поспешно возразил я. -- Она еще не
уложилась у меня в голове.
-- Разумеется, свежая! Но это еще не все. Вы догадываетесь, что придает
ей такую значимость?
-- Боюсь, что нет, -- ответил я.
-- Самобытность! Перепевы не попадают в списки бестселлеров! Там только
новые идеи, неожиданные мысли. Как в моей книге! -- Дабы подчеркнуть
важность своего высказывания, он хлопнул ладонью по рукописи, и мы оба
изумленно вытаращили глаза, услышав громкое "шлеп". Потом я сказал:
-- Э... но Юлий Цезарь... Какая уж тут самобытность?
-- Еще какая! Вот какая! -- Уилкинс уже вошел в раж; он подался вперед,
замахал руками и пустился в объяснения: -- Я сохранил исторические события,
все до единого. Названия варварских племен, численность войск, сражения,
имевшие место в действительности, -- я все это сохранил. От себя я добавил
только военно-воздушные силы. Волею судеб римляне получили в свое
распоряжение самолеты, приблизительно такие же, которые использовались в
годы первой мировой. Перенеся ВВС в ту историческую эпоху, когда их не было,
я показал, как воздушный флот меняет весь ход военных кампаний.
-- И ход истории, да?
-- Влияние на историю в целом незначительно, -- ответил Уилкинс. -- В
конце концов, Цезарь и так выиграл почти все сражения, поэтому последствия,
в сущности, были те же. Но не сами битвы. Менялась и психология полководцев.
Все это у меня тут, все на бумаге. А Юлий, сам Юлий Цезарь, -- это что-то.
Очень, очень примечательная личность. Прочтите, и вы в этом убедитесь.
-- Вы хотите, чтобы я прочел все это? -- спросил я, но мой вопрос
прозвучал не совсем вежливо, поэтому я поспешно добавил: -- Что ж, с
радостью. Очень хотелось бы почитать.
-- От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует
прочесть, -- сказал Уилкинс. -- Сейчас-то вы не готовы ее воспринять,
думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет,
вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие
хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией,
рассыпая копья и камни...
-- Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?
-- Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.
А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только
самолеты.
-- Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего
сгорания, -- заспорил я. -- И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае
они просто не могли не иметь всего остального -- всего того, что мы имеем
сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.
-- Да не волнуйтесь вы так, -- с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс
и снова похлопал по рукописи. -- Все здесь. Все разложено по полочкам.
-- А издатель у вас есть? -- спросил я.
-- Издатель! -- выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав
кулаки. -- Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не
желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им
разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше
ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое,
незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им
быть.
-- Значит, вашу рукопись все время отвергают?
-- Ходил я к одному парню, -- немного успокоившись, продолжал Уилкинс.
-- Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю
издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.
Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит,
это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.
Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки,
белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это
настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти
исключительно по своей теме. Вот вы -- другое дело. Наверняка вы о них
наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.
-- Я тоже мало читаю, -- признался я. -- Почти не знаю современных
авторов. Мой круг чтения -- главным образом научные труды.
-- Точь-в-точь как у меня, -- радостно сказал Уилкинс. -- Мы с вами --
родственные души. -- Он улыбнулся сначала мне, потом -- своей рукописи. --
Завершил, наконец.
-- Это хорошо, -- похвалил я его.
-- Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, --
продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. -- Издавали свои
произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие
маститые, так он сказал.
-- Это возможно, -- согласился я. -- Увы, я не очень хороший знаток
истории литературы.
-- Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, -- продолжал Уилкинс.
-- А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире -- ни
тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту
книжку. Издать рекламные экземпляры -- такие, чтобы глаза на лоб полезли,
прописать в "Нью-Йорк-таймс", во всех газетах страны. Пусть читающая Америка
узнает...
-- Вас послушать, так это немалые расходы, -- ответил я, ощутив легкую
дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
-- Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, --
запел певец мировой скорби. -- Для начала -- книжные ярмарки. Издания за
рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут
наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы -- Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он гдето здесь... -- Уилкинс принялся копаться в
стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал: -- Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же
технике -- темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел
заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий
на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: "VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ
ВОЗДУШНОЙ МОЩИ".
-- Разумеется, это лишь грубый набросок, -- без всякой нужды сообщил
мне Уилкинс. -- Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал
все как следует.
Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае,
Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни
силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он
состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и
длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать
что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул
листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное,
но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка
оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы
высмеять его как рисовальщика.
Я сказал:
-- Кажется, я не в состоя... это не...
-- Цезарь на военном совете, -- пояснил Уилкинс. -- Император и члены
его штаба возле одного из самолетов. -- Он по-прежнему стоял на коленях над
чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки
на листе, одновременно давая пояснения: -- Вот самолет. А вот Юлий. И один
из верных ему готских воевод.
Мне оставалось лишь кивать и отвечать: "Да, да, очень красиво", что я и
делал.
Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня,
снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле
середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:
-- Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится,
подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека,
родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя
печать и сбыт -- за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу,
рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в "Вечернем представлении" и
так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает
начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.
Я не на шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой не мошенник.
Он вовсе не норовит обманом вытянуть из меня деньги, но теперь я видел
невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание
его романа. И, увы, не видел никакого способа отказать начинающему автору
завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет как хулу в
адрес романа, и оскорбится. Правду сказать, мне нравился Уилкинс; я любил
его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я
еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на
маленькую мышку. Мне не хотелось ранить его чувства, не хотелось, чтобы
впредь, встречаясь у почтовых ящиков, мы избегали смотреть друг другу в
глаза.
Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил
шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались
вовсе не бестселлерами! Мало ли великих книг, о которых издатели поначалу
были не лучшего мнения, чем я -- о писанине Уилкинса? Но ведь находились
нужные люди, которые вывозили телегу. То ли время поспевало, то ли еще что
-- и пожалуйста, нате вам. А при умелой раскрутке, не поскупившись на
толковую рекламную кампанию, Уилкинс, чего доброго, еще сумеет взять свое.
Но нет, надо подойти к делу разумно. В конце концов, теперь я при
деньгах, больших деньгах, и если я хочу научиться обращаться с ними, беречь
их, начинать надо сей же час. Уилкинс -- не мошенник, это верно, но его
роман вполне может оказаться чугунной чушкой, а не золотым слитком.
Прежде чем думать о вложении денег, я должен поговорить с упомянутым
Уилкинсом издателем, послушать, что он скажет, как оценит виды на будущее
книги. Недаром правило гласит: всегда обращайтесь к знатоку дела.
-- Вы уже подписали какой-нибудь договор с этим издателем? -- спросил
я.
-- Это невозможно, -- ответил Уилкинс. -- Необходимо поручительство,
что наличные будут уплачены. В конце концов, парень тоже несет расходы. Не
может же он заключать договор с каждым чокнутым, который заглянет к нему в
контору. Надо выложить деньги на бочку, доказать серьезность своих
намерений.
-- Иными словами, вы должны снова встретиться с ним?
-- Мы оставили вопрос открытым, -- пылко прошептал Уилкинс. -- Я должен
позвонить, если найду человека, который войдет со мной в долю.
-- Полагаю, вам следует... -- начал я, и тут раздался громовой стук в
дверь. -- Минутку, -- попросил я Уилкинса, вышел в прихожую и распахнул
дверь.
Я уже напрочь позабыл о Герти Дивайн. Но разом вспомнил, когда она,
подтверждая мои опасения, вошла в дом с двумя мешками съестных припасов.
-- С тебя три доллара, -- сообщила мне Герти и с некоторым изумлением
взглянула на Уилкинса, который стоял на коленях над разверстым чемоданом. --
У тебя тут молельный дом? -- спросила она.
-- Мой сосед мистер Уилкинс, -- сказал я. -- Мистер Уилкинс, это...
хм... мисс Дивайн. Она была другом моего дяди.
Не выпуская из рук мешков, Герти оглядела Уилкинса и спросила:
-- Что это там у вас, отче? Конец прошлой проповеди?
Уилкинс поспешно захлопнул чемодан и повернулся ко мне.
-- Ей можно доверять?
Герти отплатила ему за подозрительность той же монетой, и отплатила
сполна. Глядя на меня сквозь щель между мешками, она осведомилась:
-- Что замышляет этот старикашка, Фред?
-- Нас с мистером Фитчем связывают партнерские отношения, -- ледяным
тоном ответил ей Уилкинс. -- Их содержание пока не подлежит разглашению.
-- Да что вы!
-- Мистер Уилкинс написал роман... -- начал я.
-- И хочет его издать, -- договорила за меня Герти. -- А ты должен
оплатить его тщеславие, выложив доллары галантерейщику.
Я захлопал глазами.
-- Галантерейщику?
-- Когда творец сотворит какую-нибудь галиматью, которая никому не
нужна, -- пояснила она, -- он идет к издателю графомании, и тот обирает
творца до нитки. У меня была подружка, которая настрочила "Правду и истину о
подлинной жизни настоящей стриптизерки, как на духу". Издание обошлось ей в
шесть с половиной тысяч долларов. Было продано аж восемьсот экземпляров,
кто-то даже написал дурацкую рецензию, а читатели плевались.
Лицо Уилкинса окаменело, и он холодно проговорил:
-- Господин, с которым я встречался, занимает должность главы почтенной
фирмы с давними традициями. Они издают целый спектр...
-- Сивого бреда, -- сказала Герти, потом повернулась ко мне и, кивнув
на Уилкинса, добавила: -- Выкини отсюда этого старого дармоеда.
-- Вот что, послушайте-ка... -- начал Уилкинс, с кряхтением и хрустом
поднимаясь с колен.
-- А впрочем, не надо, лучше подержи, -- с этими словами Герти всучила
мне оба мешка, развернулась, схватила Уилкинса за руку и стремительно
потащила к двери. Когда он мчался мимо меня, я мельком увидел его
обескураженную физиономию. Он был так изумлен, что обрел дар речи, лишь
очутившись на лестничной клетке.
-- Моя рукопись! -- взвизгнул Уилкинс.
-- Терпение, терпение, -- сказала Герти. Она вернулась в гостиную,
сгребла в охапку чемодан, словно ящик с пивными банками, вынесла его в
прихожую и швырнула на ступеньки. Кажется, я слышал несколько глухих
шлепков: что-то тяжелое кубарем летело вниз по лестнице. Потом, вроде бы,
донеслось шуршание, похожее на шелест тысяч маленьких крыльев, и Герти
захлопнула дверь, оборвав исполненный отчаяния вопль Уилкинса.
Я знал, что должен как-то вмешаться, остановить Герти, помочь Уилкинсу,
защитить свои хозяйские права, но вместо этого стоял истуканом и наблюдал за
происходящим. Мое поведение лишь частично объяснялось трусостью, хотя,
конечно, не обошлось и без нее. Но, кроме боязни, я чувствовал облегчение
оттого, что решение по роману Уилкинса принято кем-то другим. Сам я ни за
что не смог бы сказать Уилкинсу "нет", хотя в глубине души знал, что просто
обязан отказать ему, и когда Герти взяла это на себя, я испытал смешанное
чувство облегчения, вины и удовлетворения.
Герти вернулась в квартиру, отряхивая пыль с ладоней. У нее был очень
довольный вид. Взглянув на меня, она остановилась, подбоченилась и сказала:
-- Ну, и что ты стоишь, будто столб? Поди разложи покупки.
-- А вы не сорвете шторы с окон? -- жалобно спросил я.
-- На кой черт мне сдались твои шторы?
-- Бог знает, -- ответил я и потащил мешки со снедью на кухню.
7
Во всей этой кутерьме я напрочь позабыл о сотрудниках отдела по
расследованию убийств, которые, как сказал Райли, должны были заглянуть ко
мне. Поэтому, когда в четыре часа послышался стук в дверь, я поначалу решил
не открывать, боясь, что пришел Уилкинс с дробовиком.
К несчастью, а может, и к счастью, мои решения больше ничего в этом
доме не значили. Я сидел в гостиной, силясь распутать клубок своих мыслей.
Герти прошагала мимо меня, помахивая зажатым в правой руке острым ножом,
облепленным сельдереем, и распахнула дверь, прежде чем я успел придумать
какой-нибудь предлог, способный удержать ее от этого действия.
Бог знает, что подумали сыщики, когда дверь им открыла вооруженная
тесаком женщина. Но они тотчас же узнали ее, и я подозреваю, что лишь это
обстоятельство помогло им довольно быстро преодолеть оцепенение. Как бы там
ни было, я услышал мужской голос, который произнес:
-- Ба, да это Герти. Ты -- тоже часть имущества наследодателя, милочка?
-- Вот именно, Стив, -- ответила Герти и, в свою очередь, осведомилась:
-- Вы по делу, мальчики?
-- Скорее, по долгу службы, -- отвечал голос, принадлежавший Стиву.
-- Тогда заходите, -- пригласила Герти и посторонилась, пропуская в мое
жилище двух мужчин, вид которых почти в точности совпадал с
обликом самозванного легавого, кинувшего меня нынче утром.
-- Вот Стив и Ральф, -- сообщила мне Герти. -- Они шпики. -- Указав на
меня, она добавила: -- А это Фред Фитч, племянник Мэтта. Полагаю, к нему-то
вы и пришли.
-- Лично мне хочется видеть только тебя одну, Герти, -- молвил Стив не
более игриво, чем это мог бы сделать бульдозер. -- А вот с Фредом мне
хотелось бы побеседовать.
-- Я стряпаю, -- сообщила Герти. -- Надеюсь, вы меня извините, господа.
-- Почти за любое прегрешение, Герти, -- грубовато-льстивым тоном
ответил Стив.
Герти лукаво улыбнулась ем