- Так он же заперт, - сказал Гриф.
   - Как-нибудь достану. Только это можно сделать до половины восьмого.  В
половине восьмого он всегда его чистит, а потом идет  в  свою  пивную;  он
разбирает его... Пистолет у него большой, черный,  гладкий  и  тяжелый,  а
патроны толстые, вот такие, - он показал какие.
   Пауль замолчал и вздохнул. Над теннисными мячами, подумал он.
   - Ты на самом деле хочешь застрелиться? По-настоящему?
   - Может быть, - сказал Пауль. Ступни  моих  глаз  изранены,  думал  он,
ладони моих глаз изболелись. - Ты же знаешь.
   Лицо Грифа потемнело и застыло; он глотнул  и  пошел  к  двери,  прошел
всего несколько шагов и остановился.
   - Ведь ты мой друг, - сказал он, - а может, нет?
   - Конечно.
   - Тогда возьми банку и тоже брось ее об стену. Ладно?
   - Зачем?
   - Мать сказала, - начал Гриф, - мать сказала, что она желает  взглянуть
на мою комнату, когда вернется с праздника; хочет проверить, исправился ли
я. Порядок и тому подобное. Она разозлилась на меня из-за  отметок.  Пусть
взглянет на мою комнату... Ну, бери же банку. Возьмешь?
   Пауль кивнул и вышел за дверь. Гриф крикнул ему вдогонку:
   - Возьми мирабель, если она еще осталась. Желтое пятно будет  красивей,
гораздо симпатичней, чем этот красновато-синий потек.
   В полутьме Пауль долго шарил среди  банок,  пока  не  обнаружил  желтую
мирабель. Они ничего не поймут,  думал  он.  Ни  один  человек  ничего  не
поймет, но я  все  равно  должен  это  сделать.  Он  вернулся  в  комнату,
размахнулся и швырнул банку в стену.
   - Это не то, что надо, - тихо сказал он, наблюдая вместе с Грифом,  как
потекло повидло. - Не этого мне хочется.
   - А чего тебе хочется?
   - Мне хочется что-нибудь сломать, разбить, -  сказал  Пауль,  -  но  не
банку, не дерево, не дом, и я не хочу, чтобы твоя мать  сердилась,  и  моя
тоже. Я люблю свою маму и твою... Все это чушь!
   Гриф снова бросился на кровать, закрыл лицо руками и пробормотал:
   - Куффанг закадрил девчонку.
   - Пролинг?
   - Да.
   - У нее я тоже был, - сказал Пауль.
   - Ты?
   - Да. Но это не серьезно. Хихикает по чужим парадным... И  она  глупая.
Глупая. Не знает, что это грех.
   - Куффанг говорит, что это здорово.
   - Нет, говорю тебе, нет. Ничего не здорово.  Куффанг  тоже  болван.  Ты
ведь знаешь, какой он болван.
   - Знаю. Ну и что же ты хочешь?
   - С девчонками - ничего. Они только  и  делают,  что  хихикают.  Я  уже
пробовал. Это не серьезно. Хиханьки да хаханьки. - Он подошел  к  стене  и
размазал  пальцем  большое  желтое  пятно.  -  Нет,  -   сказал   он,   не
оборачиваясь. - Я пойду достану отцовский пистолет.
   Над теннисными мячами, думал он. Они белые, как овечки  после  купанья.
Кровь и овечки.
   - Это должна быть женщина, - сказал он тихо, - а не девчонка.
   Гомон с реки звучал в комнате приглушенно, как бы процеженный. "Мужская
восьмерка. Циннбрунн". На  этот  раз  победил  "Ренус".  Повидло  медленно
подсыхало на деревянном полу, затвердевало, как коровья лепешка. С громким
жужжаньем летали мухи, пахло сладким, мухи ползали по школьным  учебникам,
по одежде, алчно перелетали с пятна на  пятно,  с  лужицы  на  лужицу,  их
губила алчность, они никак не  могли  усидеть  на  одном  месте.  Мальчики
словно окаменели. Гриф лежал, вперив  взгляд  в  потолок,  с  сигаретой  в
зубах. Пауль сидел на краешке кровати, согнувшись,  как  старик.  Тяжесть,
причины которой он не сумел бы назвать, давила на него, стискивала со всех
сторон, подминала под себя, темная  и  непереносимая.  Он  вдруг  вскочил,
выбежал из комнаты на  чердак,  схватил  еще  одну  банку  с  повидлом  и,
вернувшись в комнату, поднял над головой... Нет, он не кинул банку, он так
и остался стоять, вытянув руку кверху. А потом рука медленно опустилась, и
мальчик поставил банку на  сложенный  бумажный  пакет,  который  лежал  на
полочке. "Брюки Фюрст" - было  написано  на  пакете.  "Брюки  -  только  у
Фюрста".
   - Нет, - сказал он, - лучше я пойду возьму его. Гриф выпустил  дым  изо
рта, стараясь попасть в муху на стене. Потом прицелился и бросил окурок  в
пятно на полу; мухи взлетели, но уже спустя секунду нерешительно расселись
вокруг дымящегося окурка, который медленно погружался в разлитое  повидло,
а потом с шипеньем погас.
   - Завтра вечером, - сказал он, - я уже буду в Любеке у  дяди.  Рыбалка,
парусные лодки, купанье в Балтийском море. А ты, ты будешь завтра в Долине
Грохочущих Копыт.
   Пауль сидел неподвижно. Завтра, думал он, завтра я хочу  быть  мертвым.
Кровь на теннисных мячах, темно-красная кровь.  Словно  в  шерсти  овечки;
овечка напитается моей кровью. Овечка!.. Я уже не  увижу  лавровый  венок,
завоеванный сестрами: "Женщинам-победительницам на двойке",  черные  буквы
на  золотом  фоне;  венок  будет  висеть  на  стене  между   каникулярными
фотографиями  из  Цаллигкофена,  засушенными  букетами  и   открытками   с
кошечками; рядом  со  вставленным  в  рамку  свидетельством  об  окончании
средней школы, которое красуется над кроватью Розы, неподалеку от  диплома
за плаванье над кроватью Франциски; между цветными репродукциями святых, в
честь которых назвали сестер: Розы из Лимы и Франциски Романской, рядом  с
еще одним лавровым венком:  "Женщинам-победительницам  в  парной  гребле",
прямо под распятьем. От темно-красной крови ворс теннисных мячей склеится,
станет жестким. Кровь брата, который предпочел смерть греху.
   - Когда-нибудь и я хочу ее увидеть. Долину Грохочущих Копыт,  -  сказал
Гриф. - Сяду там наверху, где ты  всегда  сидишь,  и  услышу,  как  лошади
галопом мчатся через перевал и спускаются к озеру,  услышу,  как  грохочут
копыта в узком  ущелье  и  как  конское  ржанье  растекается  над  горными
вершинами, подобно... подобно летучей жидкости.
   Пауль презрительно смотрел на Грифа, который  присел  на  кровати  и  с
воодушевлением описывал то, чего никогда в жизни не видел:  этих  лошадей,
целые табуны лошадей,  и  как  они  летят  по  перевалу,  а  потом,  цокая
копытами, несутся вскачь в долину. Но ведь там паслась только одна молодая
лошадка, и только один раз она, разорвав путы, удрала с выгона и поскакала
вниз к озеру, но стук ее копыт напоминал не громоподобный грохот, а  всего
лишь легкое пощелкивание. И как давно уже это  было,  года  три  назад,  а
может, и все четыре.
   - Ну, а ты, - сказал он тихо, -  будешь,  значит,  ездить  на  рыбалку,
ходить под  парусом,  купаться  в  море  и  в  высоких  резиновых  сапогах
подыматься вверх по течению быстрых ручьев, чтобы ловить там рыбу руками.
   - Да, - сказал Гриф устало, - мой дядя ловит рыб руками, даже  лососей,
да... - Он опять опустился на кровать и вздохнул.
   Его дядя в Любеке не поймал ни одной  рыбы  не  то  что  руками,  но  и
удочкой и сетью  тоже.  И  он,  Гриф,  вообще  сомневался,  водятся  ли  в
Балтийском море и в окрестных речушках лососи. У его  дяди  был  небольшой
консервный  завод:  в  старых  сараях  на  заднем  дворе  рыбу  потрошили,
засаливали и консервировали в масле или в томате; древняя машина  загоняла
рыб в банки; она опускалась на маленькие  банки  с  усталым  кряхтеньем  и
закупоривала рыб в светлую жесть. На дворе валялись  комья  влажной  соли,
рыбьи кости, чешуя и внутренности; пронзительно  кричали  чайки,  и  рыбья
кровь  обрызгивала  белые  руки  работниц,  а   потом   стекала   по   ним
светло-красная, водянистая.
   - Лососи, - сказал Гриф, - гладкие, серебристо-розовые, они  сильные  и
такие красивые, что  их  грех  есть;  когда  держишь  лосося  в  руке,  то
чувствуешь, до чего он сильный.
   Пауль поежился; однажды на рождество они ели дома консервы из лосося  -
прошитое  осколками  костей  месиво  цвета  замазки  плавало  в  розоватой
жидкости.
   - И когда они выпрыгивают из воды, их можно поймать прямо  на  лету,  -
сказал Гриф; он приподнялся на кровати, встал на колени и развел в стороны
руки с растопыренными пальцами, а потом вдруг сблизил руки и замер, словно
вот-вот схватит кого-то за горло;  руки  мальчика  были  неподвижны,  лицо
окаменело, казалось, он молится какому-то суровому божеству; мягкий желтый
свет падал на его застывшие руки, придавал румяному лицу  темно-коричневый
оттенок.
   - Вот так, - тихо сказал наконец Гриф и сделал движение, будто ловит на
лету рыбу, а потом вдруг опустил  руки,  они  бессильно  упали,  словно  у
умирающего. - Да, - сказал он и, спрыгнув на пол, взял с  полки  картонную
коробочку с пистолетом, открыл ее и так быстро протянул Паулю, что тот  не
успел отвернуться. - Посмотри-ка на него, - сказал он, - посмотри.
   Пистолет был хлипкий, совсем плоский,  ни  дать  ни  взять  игрушечный,
только сделан из более прочного материала, из  никеля,  и  лишь  это  одно
придавало ему некоторую значительность и серьезность.
   А потом Гриф бросил открытую коробку  с  пистолетом  на  колени  Паулю,
пошел на чердак, снял с книжной полки запечатанную банку, вернулся, поддел
ногтем крышку, вытащил из желоба чуть подгнившее резиновое колечко,  вынул
из коробки пистолет  и  медленно  опустил  его  в  повидло;  оба  мальчика
наблюдали за тем, как повидло, слегка приподнявшись, доползло до  горлышка
банки. Потом Гриф снова  вложил  в  желобок  резиновое  колечко,  завинтил
крышку и поставил банку на старое место.
   - Пошли, - сказал он, и его лицо опять стало жестким и темным. - Пошли,
достанем пистолет твоего отца.
   - Тебе идти нельзя, - сказал Пауль. - Придется влезть в  окно,  они  не
оставили мне ключа, я пройду с заднего двора, вдвоем нас  скорее  заметят;
они не оставили мне ключа, думали, я приду смотреть греблю.
   - Гребля, - сказал Гриф, - водный спорт, вот чем у них голова забита. -
Он замолчал, и мальчики прислушались: на берегу кричали мороженщики, играл
духовой оркестр, потом загудел пароход.
   - Перерыв, - сказал Гриф. - Времени у нас вагон. Хорошо, иди  один,  но
поклянись, что вернешься и принесешь сюда пистолет. Железно?
   - Да.
   - Дай руку.
   Они пожали друг другу руки, ладони у них были теплые и сухие, но каждый
из них пожалел, что рукопожатие товарища было не такое  крепкое,  как  ему
хотелось бы.
   - Сколько времени у тебя уйдет?
   - Двадцать минут,  -  сказал  Пауль.  -  Я  так  часто  проделывал  это
мысленно, но только мысленно... Надо открыть  отверткой...  У  меня  уйдет
двадцать минут.
   - Хорошо, - сказал Гриф, быстро перевернулся на другой  бок  и  взял  с
тумбочки часы. - Сейчас без десяти  шесть,  в  четверть  седьмого  ты  уже
вернешься.
   - В четверть седьмого,  -  повторил  Пауль.  Он  замешкался  в  дверях,
рассматривая большие пятна на стене - желтое и красно-синее. На них  сидел
рой мух, но мальчики и пальцем не пошевелили, чтобы согнать их.  С  берега
реки донесся смех; в перерыве, дабы скрасить томительное ожидание, публику
веселили  клоуны-эксцентрики  на  воде.  Из  множества   глоток   вырвался
одновременно возглас "Ах", похожий на  глубокий,  мягкий  вздох;  мальчики
испуганно взглянули на простыню,  словно  ожидая,  что  она  надуется,  но
желтоватая простыня по-прежнему свисала, как тряпка; пятна  стали  темнее,
солнце передвинулось дальше на запад.
   - Вассерский, - сказал Гриф, - клеит девиц на косметической фабрике.
   С реки опять донесся возглас "О", похожий на стон,  но  простыня  и  на
этот раз не шелохнулась.
   - Единственная из девчонок, - сказал Гриф вполголоса,  -  единственная,
кто похож на женщину, это Мирцова. Пауль не сдвинулся с места.
   - Моя мать, - сказал Гриф, - нашла ту писульку,  в  которой  говорились
все эти гадости про Мирцову... И она была нарисована...
   - Господи, - сказал Пауль, - и тебе тоже всучили такой листок?
   - Да, - сказал Гриф, - да. Я отдал за него все свои карманные деньги...
я... и сам не знаю зачем. Потом я даже не стал заглядывать в него, не стал
читать, сунул в школьный дневник... И тут моя мать нашла его. Знаешь,  что
там было написано?
   - Нет, - сказал Пауль, - нет, знаю только, что все это вранье. И  знать
ничего не хочу. Все, что болтает Куффанг, - вранье. Я...
   - Иди, - прервал его Гриф резко, - иди скорее,  бери  пистолет  и  беги
обратно. Ты обещал. Иди, иди...
   -  Хорошо,  -  сказал  Пауль,  -  пойду.  -  Он  постоял  еще  секунду,
прислушиваясь: с реки доносились смех и звуки духового оркестра.
   Как странно, что я ни разу не вспомнил о Мирцовой...
   - Хорошо, - еще раз повторил он и побежал.



        2

   Похоже на печати, думала она, на миниатюры или на яркие медали;  каждая
картинка словно  выгравирована,  круглая,  ясная;  целая  серия  картинок;
расстояние - тысяча двести метров, в двенадцатикратном  увеличении;  через
бинокль она  видела  церковь,  сберкассу,  аптеку  и  тележку  мороженщика
посреди серой площади. Это была первая картинка,  совершенно  законченная,
существовавшая сама по себе. А вот и вторая  картинка,  вторая  миниатюра:
клочок берега, зеленая вода, лодки, пестрые флажки, а над ними полукруглая
шапка  неба.  Серию  эту  в  любое  время   можно   было   продолжить   до
бесконечности... Холмы, покрытые лесом, и две статуи на самом верху... Как
они  называются?  Ренания  и  Германия.   Каменные   девы   на   бронзовых
постаментах, в руках факелы, с суровыми лицами  они  стоят  лицом  друг  к
другу... Виноградники, светло-зеленые  лозы;  к  горлу  у  нее  подступило
что-то солоноватое - ненависть, непримиримая и освежающая; она  ненавидела
вино, ведь они без конца говорили о вине - все, что они делали, все, о чем
пели, все, во что верили,  было  нерасторжимыми  узами  связано  с  вином:
оплывшие физиономии и рты, из которых вырывалось кислое  дыханье,  хриплый
хохот и отрыжка, женский визг и обрюзгшие пошлые мужские особи, уверенные,
что они походят  на  этого...  как  его?..  на  Бахуса...  От  картинки  с
виноградом она долго не могла оторваться. Непременно  вклею  ее  в  альбом
"Мои  воспоминания".  Круглая  зеленая  картинка  -  виноградные  лозы   с
подпорками. Может быть,  думала  она,  я  и  могла  бы  поверить  в  тебя,
боженька, в того, в  которого  все  они  верят,  если  бы  кровь  твоя  не
превращалась ради них в вино, если бы ты не  растрачивал  ее  попусту,  на
потребу этим никчемным кретинам... Мои воспоминания будут неизгладимыми  и
столь же кислыми, как виноград в ту пору года, когда виноградины не больше
горошинки.
   Каждая маленькая картинка  была  четкой  и  сама  просилась  в  альбом;
миниатюры небесно-голубого цвета, зеленые, как трава, зеленые,  как  вода,
красные, как флажки; и все это было перемешано с шумом,  который  струился
понизу, как в звуковом кино - текст и музыка:  скандирующая  толпа,  крики
"Ура!", победный рев, звуки духового оркестра и смех.  А  внутри  картинок
белели маленькие лодки, крохотные,  будто  перышки  птенцов,  и  такие  же
легкие и верткие; белоснежные перышки проворно сновали по зеленой воде, и,
когда одно из них достигало края бинокля, шум на реке становился еще  чуть
громче. Вот, значит, как это останется  в  моих  воспоминаниях:  маленький
альбом  со  множеством  миниатюр.  И  больше  ничего...  Стоит   чуть-чуть
крутануть бинокль, и все цвета  сливаются:  красный  с  зеленым,  синий  с
серым; еще крутанешь и видишь только мутный круг. И  шум  уже  тоже  иной:
кажется, что это призывы  потерпевших  бедствие  альпинистов  или  сигналы
спасательной команды. Девочка снова передвинула бинокль и начала  медленно
водить им по небу, вырезая круглые синие кружки; такие  же  кружки,  какие
вырезала мать жестяной формочкой из ровного, хорошо  раскатанного  желтого
теста, когда она пекла коржики. И девочка тоже вырезала сейчас свои кружки
из ровного синего неба - круглые небесные коржики, - синие кружки, великое
множество кружков... Но ведь и там, куда я поеду, будет синее небо.  Зачем
же наклеивать  эти  миниатюры  в  альбом?  Не  к  чему!  Бинокль  медленно
скользнул  дальше.  Осторожно,  сказала  она  себе,  теперь  я   лечу,   и
почувствовала легкое головокружение. Оторвалась от синей тверди и полетела
со скоростью более километра в секунду к деревьям вдоль  дороги,  а  потом
перескочила через них, перескочила через  серый  шифер  соседней  крыши  и
заглянула в комнату чужого дома:  пудреница,  божья  матерь  с  младенцем,
зеркало, на натертом паркете один-единственный  мужской  ботинок,  черный;
теперь  она  порхнула  в  гостиную:  самовар,  еще  одна  божья  матерь  с
младенцем,  большая  семейная  фотография,  латунная  полоска  у   порога,
оранжево-коричневое, теплое мерцание красного дерева. Она остановилась, ее
все еще укачивало, головокружение проходило  очень  медленно;  и  тут  она
увидела в прихожей открытую картонную коробку  с  белоснежными  теннисными
мячами. До чего отвратительны эти мячи, подумала она,  похожи  на  женские
груди алебастровых статуй, от которых меня воротит. А вот и терраса -  под
тентом стол со скатертью, на нем грязная посуда, пустая винная бутылка, на
горлышке которой еще оставался белый станиолевый ободок.
   Какое счастье, что я еду к тебе, отец, думала она, и какое счастье, что
ты из породы людей, которые пьют не вино, а водку.
   С крыши гаража в нескольких местах капал вар; ах  как  она  испугалась,
когда прямо перед ней возникло лицо Пауля, - оно было от нее на расстоянии
двадцати четырех метров, страшно далеко, но в бинокле всего в двух метрах.
Бледное лицо, можно подумать, что он решился на отчаянный шаг; солнце било
ему в глаза, он жмурился; руки он сжал в кулаки, словно что-то нес, но  он
ничего не нес, судорожно сжатые кулаки ничего не сжимали;  он  свернул  за
угол гаража и весь мокрый, тяжело дыша, вспрыгнул  на  террасу;  на  столе
зазвенела посуда; Пауль дернул несколько раз ручку двери, затем сделал два
шага влево, вскочил на подоконник и спрыгнул в комнату.  Он  наткнулся  на
буфет, и самовар серебристо зазвенел, внутри буфета  затренькали  стаканы,
один за другим, по цепочке, они все еще позвякивали, а мальчик  уже  бежал
дальше, перепрыгнул через латунную полоску на пороге и  вдруг  остановился
как  вкопанный  перед  теннисными  мячами;  нагнулся,  но  до   мячей   не
дотронулся; долго стоял он у открытой коробки, потом вытянул руки  вперед,
будто хотел благословить или  погладить  кого-то,  неожиданно  вытащил  из
кармана какую-то книжицу, бросил  ее  на  пол,  опять  поднял,  поцеловал,
подошел к вешалке и положил книгу на маленькую полку под зеркалом. А потом
девочка уже ничего не увидела, кроме его ног, -  он  бегом  поднимался  по
лестнице. И в центре этой миниатюры все время стояла коробка с  теннисными
мячами.
   Вздохнув, она опустила бинокль  и  долго  разглядывала  ковер,  он  был
ржаво-красного цвета с черным рисунком  -  квадраты,  квадраты,  квадраты,
сцепленные между собой; целые лабиринты квадратов, и чем ближе  к  центру,
тем меньше становилось красного, тем гуще казался  черный  цвет,  идеально
черный и потому неприятный для глаз.
   Его комната была дальше, выходила окнами на улицу, она знала это,  ведь
когда-то ему еще позволяли играть с ней - год  или  года  два  назад;  она
играла с ним до той поры, пока он не начал со странным  упорством  глядеть
на ее грудь; это мешало  их  играм,  и  однажды  она  спросила:  "Чего  ты
уставился? Хочешь посмотреть?"  И  он,  как  во  сне,  кивнул.  Тогда  она
расстегнула блузку. Нельзя было этого делать, но она  поняла  это  слишком
поздно и поняла даже не по его глазам, а по глазам  его  матери,  которая,
оказывается, все это время была в комнате;  тут  она  подлетела  к  ним  и
заорала, зрачки у нее стали твердые как камень... Ах, этот крик, его  надо
тоже увековечить на одной из патефонных пластинок памяти;  так,  наверное,
кричали женщины, когда сжигали на костре ведьм; об этом часто рассказывает
тот чудак, который приходит к матери и с которым  мать  вечно  спорит;  он
похож на монаха, потерявшего веру в бога... да и мать похожа на  монахиню,
потерявшую веру в своего бога; мать вернулась  сюда,  в  Циннбрунн,  после
долгих лет отсутствия с г