родолжать  внебрачное  сожительство?"   Все   они
посмеялись над этой историей, и притом  весьма  вольно,  особенно  госпожа
Кинкель,  чье  хихиканье  показалось  мне  прямо-таки  скабрезным.  Только
Цюпфнер не смеялся, и я проникся к нему за это симпатией. Мария  также  не
смеялась. Зоммервильд, видимо, поведал  эту  историю  только  потому,  что
хотел показать мне,  каких  широких  и  гуманных  взглядов  придерживается
католическое духовенство, какое оно остроумное и блестящее.  Но  никто  из
них не подумал, что мы с Марией тоже пребываем, так сказать, во внебрачном
сожительстве. Тогда я рассказал им историю об одном рабочем, нашем близком
соседе, по фамилии Фрелинген; этот Фрелинген жил тоже с разведенной  женой
в своем домишке в пригороде, и к тому еще был кормильцем троих  ее  детей.
Но вот однажды к Фрелингену явился священник и  весьма  серьезным  и  даже
угрожающим тоном потребовал "покончить с этой безнравственной связью",  и.
Фрелинген - человек набожный - прогнал свою красивую  подругу  и  трех  ее
ребятишек. Я рассказал им также, что произошло  потом:  женщина  пошла  на
панель, чтобы, добывать  детям  пропитание,  а  Фрелинген  запил  горькую,
потому что он по-настоящему любил ее. Опять воцарилось тягостное молчание,
так же, впрочем, как и каждый раз, когда я открывал рот; потом Зоммервильд
засмеялся и сказал:
   - Помилуйте, господин Шнир, разве можно сравнивать эти два случая?
   - А почему бы и нет? - спросил я.
   - Вы говорите так только потому, что не знаете, кто  такой  Безевиц,  -
сказал он, рассвирепев, - он самый тонко  чувствующий  писатель  из  всех,
кого мы зовем христианскими писателями.
   Я тоже рассвирепел и сказал:
   -  А  знаете  ли  вы,  как  тонко  умел  чувствовать   Фрелинген...   И
христианином он тоже был, даром что рабочий.
   Он посмотрел на меня, молча покачал головой и в отчаянии воздел руки  к
небу. Разговор прервался,  было  слышно  только,  как  покашливала  Моника
Зильвс; однако в присутствии Фредебейля хозяин дома может не бояться  пауз
в разговоре. Фредебейль незамедлительно вклинился в наступившую  тишину  и
вернул нас к теме вечера; примерно часа полтора  он  разглагольствовал  об
относительности  понятия  "бедность",  а  потом  дал  возможность  Кинкелю
рассказать тот самый анекдот о человеке, влачившем нищенскую  жизнь,  пока
его заработок колебался между пятьюстами и тремя тысячами марок;  тогда-то
Цюпфнер и попросил у меня сигарету, чтобы скрыть краску  стыда  в  облаках
табачного дыма.
   Когда мы с Марией последним поездом возвращались в  Кельн,  у  меня  на
душе было так же муторно, как и у нее. Мы с трудом наскребли денег на этот
визит к Кинкелю, ведь Мария так много ожидала от него. Физически нам  тоже
было скверно, мы слишком мало ели и много пили, а к вину мы вовсе не  были
приучены. Поездка показалась  нам  нескончаемой,  а  с  Западного  вокзала
пришлось идти домой  пешком  через  весь  Кельн.  У  нас  не  осталось  ни
пфеннига.


   В квартире Кинкеля сразу же сняли трубку.
   - У телефона Альфред Кинкель,  -  произнес  самоуверенный  мальчишеский
голос.
   - Это Шнир, я бы хотел поговорить с вашим отцом.
   - Шнир-богослов или Шнир-клоун?
   - Клоун.
   - Да ну, - сказал он, - надеюсь, вы это не очень переживаете?
   -  Переживаю?  -  спросил  я  устало.  -  Что  я,  собственно,  должен,
по-вашему, переживать?
   - Что? - сказал он. - Разве вы не читали газету?
   - Какую именно?
   - "Голос Бонна".
   - Критика? - спросил я.
   - Не совсем, - сказал он, - по-моему, это скорее  некролог.  Хотите,  я
принесу газету и прочту вам?
   - Нет, спасибо, - сказал я. Все, что он говорил, имело  соответствующий
подтекст. Этот малый был просто садист.
   - Но вам же надо знать, - сказал он, - чтобы извлечь уроки. - Ко  всему
еще он жаждал читать нравоучения.
   - Кто написал? - спросил я.
   - Некто Костерт, он выступает как наш корреспондент по Рурской области.
По стилю - блеск, но с подленьким душком.
   - Это уж как водится, - сказал я, - ведь он тоже добрый христианин.
   - А вы разве нет?
   - Нет, - сказал я. - Видимо, мне не придется поговорить с вашим отцом?
   - Он просил его не беспокоить, но ради вас я с удовольствием побеспокою
его.
   Впервые садистские наклонности сыграли мне на руку.
   - Благодарю вас, - сказал я.
   Я услышал, как он кладет на стол трубку, как  проходит  по  комнате,  а
потом где-то в глубине  квартиры  снова  раздалось  это  злобное  шипение.
Казалось, целое семейство рептилий затеяло ссору: две змеи мужского пола и
одна - женского. Мучительно, когда  ты  становишься  невольным  свидетелем
сцен, которые не предназначены для твоих глаз и ушей, да и моя мистическая
способность отгадывать по телефону запахи отнюдь не удовольствие, а скорее
наказание. В кинкелевской квартире шибал  в  нос  запах  мясного  бульона,
можно было подумать, что они  сварили  целого  быка.  Шипение  становилось
прямо-таки  опасным  для  жизни:  вот-вот  змея-сын  убьет  змею-отца  или
змея-мать уничтожит сына. Я вспомнил Лаокоона; то обстоятельство, что весь
этот шум и гам (до меня явственно доносились звуки рукопашной  и  выкрики:
"Мерзкая скотина!", "Грубая свинья!")  раздавались  в  квартире  человека,
который  считался  "Серым  кардиналом"  [ставшее  нарицательным   прозвище
Франсуа Леклерка дю  Трамбле  (1577-1638),  советника  кардинала  Ришелье]
немецкого католицизма, отнюдь не  вселяло  в  меня  бодрости.  Я  вспомнил
подлеца Костерта из Бохума;  не  далее  чем  вчера  вечером  он  повис  на
телефоне и продиктовал свою статью в  боннскую  газету,  а  сегодня  утром
скребся у моих дверей, как побитый  пес,  и  разыгрывал  из  себя  доброго
самаритянина.
   Кинкель, как видно, упирался, в буквальном смысле этого слова, ногами и
руками, не желая подходить к телефону, а его супруга - постепенно я  начал
разбираться в  значении  всех  шорохов  и  шумов  в  глубине  кинкелевской
квартиры - еще решительней возражала против его разговора  со  мной,  зато
сынок отказывался ответить мне, что он,  мол,  ошибся  и  отца  нет  дома.
Внезапно наступила полная тишина, стало так тихо,  словно  кто-то  истекал
кровью; это действительно была тишина, истекающая кровью. Потом  раздались
грузные шаги и трубку взяли со стола; я решил, что ее сейчас  же  повесят.
Кстати, я точно помнил, где у Кинкелей стоит телефон. Он стоял  под  одной
из трех мадонн в стиле барокко, как раз под той,  которую  Кинкель  всегда
называл "самой малоценной". Пусть бы он лучше положил  трубку.  Мне  стало
его жаль, ему теперь было ужасно неприятно разговаривать со мной, да  и  я
ничего не ждал от этого разговора - ни денег, ни доброго совета. Если бы я
услышал, что он с трудом переводит дух, сострадание во мне взяло бы  верх,
но он зарокотал так же бодро, как всегда. Кто-то, не  помню  кто,  уверял,
что он гремит, как полк трубачей.
   - Алло, Шнир, - зарокотал он, - как здорово, что вы позвонили!
   - Алло, доктор, - сказал я, - у меня вагон неприятностей.
   В моих словах был только один подвох - то, что я назвал  его  доктором;
звание доктора honoris causa он так же,  как  и  мой  папаша,  только  что
раздобыл.
   - Шнир, - возмутился он, - мы с вами не в таких  отношениях,  чтобы  вы
величали меня доктором.
   - Понятия не имею, в каких мы с вами отношениях, - сказал я.
   Он рассмеялся  как-то  особенно  раскатисто  и  бодро,  в  стиле  "душа
нараспашку" и "весельчак прежних времен".
   - Я отношусь к вам с неизменной симпатией.
   Трудно было в это поверить. По его мнению, я, наверное, пал так  низко,
что меня уже не было смысла подталкивать дальше.
   - Вы переживаете кризис, - сказал он, -  вот  и  все.  Вы  еще  молоды,
возьмите себя в руки, и все опять образуется.
   Слова  "возьмите  себя  в  руки"  напомнили  мне  Анну  и  ее  "Девятый
пехотный".
   - Что вы имеете в виду? - спросил я вежливо.
   - Как что? - сказал он. - Ваше искусство, вашу карьеру.
   - Речь идет не об этом, - возразил я. - Вы знаете, я  принципиально  не
разговариваю об искусстве, а уж о карьере тем более. Я хотел  вам  сказать
совсем другое... Мне нужна... я разыскиваю Марию.
   Он издал какой-то неопределенный звук: не то хрюкнул, не  то  икнул.  В
глубине квартиры все еще слышалось  шипение,  но  уже  стихающее;  Кинкель
положил трубку на стол и снова взял ее, голос его слегка  понизился,  стал
глуше; он явно сунул в рот сигару.
   - Шнир, - сказал он, - забудьте прошлое. Думайте о настоящем,  для  вас
оно - в искусстве.
   - Забыть? - спросил я. - А вы попробуйте  представить  себе,  что  ваша
жена вдруг уходит к другому.
   Он молчал, и в этом молчании слышалось, по-моему, что-то вроде:  "Ну  и
пусть!" Потом он, причмокивая, засосал свою сигару и изрек:
   - Она не была вашей женой, и у вас с ней нет семерых детей.
   - Так, - сказал я. - Оказывается, она не была моей женой.
   - Да, - сказал он, - не  разводите  интеллигентской  романтики.  Будьте
мужчиной.
   - К черту, - сказал я, - для меня это так тяжело именно потому,  что  я
принадлежу к этому полу... А семеро детей у нас еще могут появиться. Марии
всего двадцать пять.
   -  На  мой  взгляд,  быть  мужчиной  -  значит  уметь   примиряться   с
обстоятельствами.
   - Это звучит совсем как христианская заповедь, - сказал я.
   - Не хватало, чтобы вы говорили мне о заповедях.
   - Ну и что же, - сказал я, - насколько я знаю, муж и жена  в  понимании
католической церкви едины телом и душой.
   - Конечно, - сказал он.
   - Ну, а если они хоть дважды или трижды вступили в светский и церковный
браки, но не едины телом и душой... стало быть, они не муж и жена.
   - Гм, - произнес он.
   - Послушайте, доктор, - сказал я, - не могли бы вы  вынуть  сигару  изо
рта? А то весь разговор звучит так, будто мы обсуждаем  курс  акций.  Ваше
чмоканье действует мне почему-то на нервы.
   - Это уж слишком! - сказал он, но сигару все же отложил.  -  Запомните:
то, как вы оцениваете эту историю, - ваше личное  дело.  Фрейлейн  Деркум,
очевидно, оценивает ее иначе и поступает, как ей велит совесть. Совершенно
правильно поступает... на мой взгляд.
   - Почему же, в таком случае, никто  из  вашей  католической  братии  не
скажет мне, где она сейчас находится? Вы ее от меня прячете.
   - Не делайте из себя посмешище, Шнир, - сказал он,  -  мы  живем  не  в
средние века.
   - Я предпочел бы жить в средние века, - сказал я, - тогда она  была  бы
моей наложницей и вы не стали бы мучить ее, взывая к ее совести.  Впрочем,
она все равно вернется ко мне.
   - На вашем месте, Шнир,  я  не  утверждал  бы  это  столь  уверенно,  -
пророкотал  Кинкель.  -  Жаль,  что   вы   органически   не   способны   к
метафизическому мышлению.
   - Мария спокойно жила до тех пор, пока она беспокоилась только  о  моей
душе, но вы внушили ей, что она должна побеспокоиться и о  своей  душе,  а
сейчас  получилось  так,  что  я  -  человек,  органически  неспособный  к
метафизическому мышлению, - беспокоюсь за  душу  Марии.  Если  она  станет
женой Цюпфнера, то это действительно будет тяжким грехом,  настолько-то  я
разбираюсь в вашей метафизике. Она погрязнет в разврате, разрушит брак,  и
прелат Зоммервильд сыграет во всей этой истории роль сводника.
   Ему все же удалось рассмеяться, хотя и не так уж раскатисто.
   - Ваши  слова  звучат  особенно  комично,  если  учесть,  что  Хериберт
является,  так  сказать,  светским,   а   прелат   Зоммервильд   церковным
преосвященством немецкого католицизма.
   - А вы являетесь его совестью, - сказал я в ярости,  -  хотя  прекрасно
сознаете, что я прав.
   Некоторое  время  он,  ни  слова  не  говоря,  покряхтывал  у  себя  на
Венусберге под самой малохудожественной из трех мадонн в стиле барокко.
   - Вы поразительно молоды... завидно молоды.
   - Оставьте, доктор, - сказал я, - не поражайтесь и  не  завидуйте  мне;
если я не верну Марию, то убью вашего, самого завлекательного  прелата.  Я
убью его, - повторив я, - мне теперь терять нечего.
   Он помолчал немного и опять сунул в рот сигару.
   - Понимаю, - сказал я, - сейчас ваша совесть лихорадочно работает. Если
я убью Цюпфнера, вас это вполне устроит. С Цюпфнером вы в контрах, и потом
он слишком правый для вас, зато прелат Зоммервильд - ваша  опора  в  Риме,
где  вас  почему-то  считают  чересчур  левым,  совершенно  несправедливо,
впрочем, насколько я смею судить.
   - Бросьте болтать чепуху, Шнир. Что с вами?
   - Католики действуют мне на нервы, - сказал я, - они нечестно играют.
   - А протестанты? - спросил он смеясь.
   - Способны уморить, вечно они бередят собственную совесть.
   - А атеисты? - Он все еще смеялся.
   - Нагоняют скуку, они все время толкуют о боге.
   - А вы-то сами, Шнир, кто вы, собственно?
   - Я - клоун, - сказал я, - и в  данный  момент  стою  дороже,  чем  моя
клоунская репутация. Запомните. В лоне католической церкви есть одна душа,
которая мне необходима, - Мария. Но как раз ее-то вы у меня отняли.
   - Какие глупости, Шнир, - сказал он,  -  выбейте  из  головы  эту  вашу
"теорию похищения". Мы живем в двадцатом веке.
   - Вот именно, - сказал я, - в тринадцатом я был  бы  вполне  приемлемым
придворным шутом и даже кардиналов не беспокоил бы вопрос - женат я на ней
или нет. А сейчас каждый католический деятель может ковыряться в ее бедной
совести и считает себя вправе толкать ее на путь  разврата  и  супружеской
измены, и все из-за дурацкого клочка бумаги.  Кстати  сказать,  доктор,  в
тринадцатом веке вас за ваших мадонн в стиле барокко отлучили бы от церкви
и предали анафеме. Вы ведь прекрасно  знаете,  что  их  украли  в  церквах
Баварии или Тироля... Не мне вам говорить, что ограбление церквей и сейчас
еще довольно-таки строго карается законом.
   - Послушайте, Шнир, - сказал он, - вы, кажется, переходите на личности.
Очень странно с вашей стороны.
   - Сами вы уже не первый год вмешиваетесь в мою личную жизнь, а когда  я
позволил себе сделать небольшое замечание и сказать чистую правду, которая
задевает вас лично, вы готовы вцепиться мне в глотку.  Ну,  смотрите,  как
только у меня опять заведутся деньжата, я найму частного  детектива  и  он
докопается, откуда взялись ваши мадонны.
   Кинкель больше не смеялся, только слегка покашливал, но,  по-моему,  он
все еще не понял, что я не шучу.
   - Повесьте трубку, Кинкель, - сказал я, -  положите  трубку,  не  то  я
вспомню о прожиточном минимуме. Желаю вам и вашей совести спокойной ночи.
   Но он все еще ничего не понимал, и так получилось, что я положил трубку
первый.



        10

   Я очень хорошо знал, что Кинкель отнесся ко мне, сверх всяких ожиданий,
мило. Думаю, если бы я попросил, он даже дал бы мне денег. Но его  манера,
посасывая сигару, болтать о  метафизике  и  внезапная  обида,  стоило  мне
только упомянуть о мадоннах, - все это было предельно отвратительно. Я  не
желал больше иметь  с  ним  дела.  Равно  как  и  с  госпожой  Фредебейль.
Довольно!  А  самому  Фредебейлю  я  при  первой  же  возможности  залеплю
пощечину. С такими, как  он,  бессмысленно  бороться  "духовным  оружием".
Иногда я жалею, что теперь не приняты дуэли. Мой спор  с  Цюпфнером  из-за
Марии мог быть разрешен только дуэлью. Самое отвратительное заключалось  в
том, что они вмешали  в  него  и  принципы  правопорядка,  и  заявления  в
письменном  виде,  и  многочасовые  секретные  переговоры  в  ганноверской
гостинице. После второго выкидыша Мария совсем извелась,  нервничала,  без
конца бегала в церковь и раздражалась, когда я в свободные вечера не шел с
ней в театр, в концерт или на лекцию. Я предлагал ей, как бывало,  сыграть
в рич-рач и попить чайку, полеживая на кровати, но от этого она еще больше
раздражалась. В сущности, все началось с того, что Мария теперь  играла  в
рич-рач только в виде одолжения, чтобы успокоить меня  или  показать  свое
хорошее отношение ко мне. И она больше не ходила в  кино  на  мои  любимые
картины, на те, что разрешено смотреть детям младшего возраста.
   По-моему, на всем свете не найдется человека,  который  мог  бы  понять
клоуна, клоун и тот не  понимает  своего  товарища;  тут  всегда  замешаны
зависть или недоброжелательство. Мария была близка к  тому,  чтобы  понять
меня, но до конца и она меня  не  поняла.  Она  всегда  считала,  что  как
"творческая личность" я должен проявлять "жгучий интерес" ко всякого  рода
дарам культуры. Какое заблуждение! Конечно, если бы в  свободный  вечер  я
узнал, что где-то поблизости играют Беккета, я сразу схватил бы  такси;  в
кино я тоже хожу. Пожалуй, даже часто, но только на те картины, на которые
допускают детей младшего возраста. Мария всего этого не  могла  понять;  в
основе ее католического воспитания лежали кое-какие сведения по психологии
и голый рационализм в мистической упаковке, выражавшийся формулой:  "Пусть
лучше играют в футбол, не то у них в голове будут девушки".  А  у  меня  в
голове постоянно были девушки; потом - одна лишь Мария.  Иногда  я  считал
себя просто  выродком.  Я  любил  ходить  на  фильмы  для  детей  младшего
возраста, потому что в них не рассусоливается  вся  эта  взрослая  чушь  с
изменами и разводами. В фильмах об изменах и  разводах  непомерно  большую
роль играет чье-нибудь счастье. "О любимый, дай мне счастье" или: "Неужели
ты хочешь помешать моему счастью?" Счастье, которое длится больше  секунды
или больше двух-трех секунд, для меня пустой звук. Я не имею ничего против
настоящих фильмов о потаскухах, но их очень мало.  В  большинстве  случаев
они такие претенциозные, что попросту забываешь, о чем в  них  идет  речь.
Кроме  того,  есть  женщины,  которых  не  назовешь  ни  потаскухами,   ни
добродетельными матронами, - просто сострадательные женщины, -  но  они  в
фильмах не в чести. Даже в картинах, на которые допускают  детей  младшего
возраста, и то большей частью полным-полно потаскух. Я никогда не понимал,
что думает цензура,  выбирая  эти  фильмы  для  детей.  Женщины  в  них  -
проститутки либо по натуре, либо по причине  социальных  условий,  но  они
почти  никогда  не  бывают  просто  сострадательными.  Ты  видишь,  как  в
кафешантанах на диком Западе обольстительные блондинки отплясывают канкан,
а неотесанные ковбои, золотоискатели и звероловы, которые целых  два  года
не видели ничего, кроме вонючих скунсов,  не  сводят  глаз  с  молоденьких
блондинок, пляшущих канкан, но, когда все  эти  ковбои,  золотоискатели  и
звероловы бегут вслед за девицами и молят впустить к ним в комнату,  дверь
обычно захлопывается перед самым их  носом  или  же  какой-нибудь  злобный
детина безжалостно нокаутирует их. Таким способом, по-моему,  утверждается
так называемая добродетель. Но это не что иное, как  бесчеловечность  там,
где единственно  человечным  было  бы  проявить  сострадание.  Нет  ничего
удивительного, что  бедняги  ковбои  начинают  колошматить  друг  друга  и
стрелять из пистолетов. Это как игра в футбол у нас  в  интернате,  только
здесь речь идет о взрослых людях  и  поэтому  все  еще  бесчеловечней.  Не
понимаю я американской морали. Мне кажется, американцы сожгли бы на костре
сострадательную женщину, об®явив ее ведьмой,  -  каждую  женщину,  которая
делает "то самое" не ради денег и не по страсти, а только из сострадания к
мужской природе.
   Но  особенно  мучительны  для  меня  фильмы  по  искусству.  Фильмы  по
искусству в большинстве случаев  создают  люди,  которые  пожалели  бы  за
картину Ван-Гога пачку табаку, они дали бы Ван-Гогу только полпачки, да  и
то горько раскаивались бы, смекнув, что он  согласился  бы  и  на  щепотку
табаку. В фильмах по искусству муки художника,  его  лишения  и  борьба  с
демонами-искусителями всегда переносятся в давно минувшие времена. Ни один
живой художник, у которого нет денег, чтобы купить сигареты, а  жене  пару
ботинок, не интересует кинодеятелей, поскольку три  поколения  пустозвонов
еще не успели убедить  их  в  том,  что  этот  художник  -  гений.  Одного
поколен