ть  в  голос,  слезы  теплые,
молоко теплое. А на крыльце  с®езжей  -  мохнатый  гул,  из  рук  в  руки  -
берданки,  медвежьи  двустволки,  вынутые  из  тайников.   Как   белоголовый
мальчишка везет деревянную на катушках лошадь, каждую минуту  оглядываясь  -
не наглядится, так лешачьего роста мужик на веревочке тянет за собой по пыли
пулемет. И в ответ восторженному: "Федька-то а? Слушь,  это  у  тебя  откуда
же?" - хитро прижмуривает глаз:
     - А ото еще в семнадцатом году - у солдат выменял. За два пуда - шинель
и вот это самое в привесок...
     Когда уже сумерки, все стеклянное, и неслышно, накрест  перешвыриваются
над улицей летучие мыши - Куковеров входит в палисадник. Там сейчас -  почти
черные листья сирени и  белое  до  боли  платье  Тали,  ее  лица  не  видно,
нагнулась:
     - Хотите посмотреть? Я его принесла сюда  из  лесу...  нет,  здесь  он,
здесь, ниже.
     Он - ъhopalocera, с®еженный, неподвижный мир, готовый умереть завтра. И
от этого завтра, от того, что было утром в лесу, от  чуть  слышной  дрожи  в
голосе у Тали - так вдруг настежь у Куковерова сердце, что нечем  дышать,  и
смешно, нелепо! - на глазах у него слезы, он молча нагибается, щеку  трогает
чуть прохладная, в росе, гроздь сирени.
     Потом Куковеров рядом с Талей в избе, у окна. Сквозь окно -  туча,  все
ближе, ласточка - грудью в гучу. На столе самовар, пахнет смородиновым чаем.
Хозяйка, Бараниха, у двери - сейчас уйдет. И  может  быть,  жутко,  что  она
уйдет, и тогда останутся вдвоем, может быть, чтобы задержать  ее  -  говорит
Таля:
     - Нет, постой, а ты еще расскажи, как тебя тогда Филимошка-то... Ну?
     - Ох, ты, мой дитенок приятный! Да ты не забыла, а? Ну, как же:  пришел
кур отбирать - такое тут меня взяло! "Ах, ты, говорю, Мать  Пресвятая"...  и
пошла его чесать. А он обиделся: "Лишаю, говорит, тебя  голосу  на  три  дня
чтобы три дня у меня пикнуть не смела!" И что же бы ты думал: ведь  три  дня
как немая ходила - вот стервец какой! Ну - пейте с Богом, пейте...
     Хлопнула  дверью   -   и   вдвоем,   и   уже   нельзя   смеяться,   все
тончайше-стеклянное, и если хоть слово... Где-то на улице - за тысячи  верст
голос: "Ва-си-лей! Ва-силей!" - и от этого еще стеклянной, и оба знают,  что
сейчас - Таля:
     - У вас папироса... У вас - никогда спичек... хотите, я вам...
     Но встать, чтобы пойти принести спичек, она не может, остается  сидеть.
И будто вот это и есть последнее, через край - больше нет сил. Глотая воздух
ступенями, кусками, Куковеров берет в свои ладони ее лицо  -  мир  тихонько,
блаженно кружится, покачивается, и в нем навсегда отпечатаны  девичьи  губы,
чуть холодные, как сирень в сумерках.
     И тотчас же - стук в окошко, приплюснутый к стеклу нос:
     - Эй, Иваныч, Куковеров - ты тут? И когда окно открыто, слышен  с  чуть
приметным веселым ознобом голос:
     - Ну, брат, пошла потеха: советские на нас едут. Пойдем.
     Мост из синего неба и стали; свист: фииеаоуу. И еще. Чок - в железо,  и
мягко - в мясо. Мешком человек присел на низкие перильца моста, мчатся мимо,
человек кричит им глазами: "Это же я, это я!" - они мчатся. Не спеша человек
навзничь и головой вниз. Лететь долго,  и,  может  быть,  еще  как-нибудь...
может быть, нужно только вот так расправить крыльями руки - Всплеск, брызги,
радуга на секунду.
     У Дорды: "Это - не я, это - еще не я. Надо скорее!"
     Но мост - длиною в целую жизнь, в пятьдесят лет, сжатых в страшно тугие
секунды, и навстречу  стрекот  пулемета  -  оттуда,  с  келбуйской  стороны.
Остановиться сейчас на мосту - так же, как застопорить  с  маху  стоверстный
поезд. И все же Дорда останавливается. Он со злостью говорит себе: "Ага,  ты
- так: "Это не я"... С-сволочь!" - останавливает себя с маху, стоит, стиснув
зубы, мчатся мимо. Чок! Еще... Вон - тот рябой, в пыху, рот разинут -  может
быть, кричит - да, кричит Дорде:
     - Что? Ай чмокнула? Нет?
     Потная, рябая, мохнатая улыбка. Заряженный  ею  Дорда  опять  бежит,  и
вдруг почему-то от рябого вспоминается мать: руку  козырьком  к  глазам,  на
пороге (это на миг). Потом несущиеся  синие  куски  -  небо  сквозь  решетку
моста. Так уже было однажды - небо и решетка... когда? И как мать - на  одну
тугую секунду - отчетливо: камера, свод, окно, Дорда  на  табуретке  у  окна
стоит вместе с другим - голова у этого другого седая, пепел  -  и  от  этого
Дорде еще больше...
     Рев: "Ур-ра-а!" - конец моста,  все  исчезает,  как  на  экране,  когда
зажжен свет - и только самое главное: согнуть, сломить тех. Поперек какое-то
бревно - через бревно, ур-ра! как бревно, плашмя глиняная рубаха, с  нелепой
медленностью, прикрывающая затылок руками - через нее,  ура!  -  и  вниз  по
щебяной насыпи - градом, таранами, бревнами, бурей...
     Внизу буря вдруг стихает: в  кустах  бересклета,  сирени  -  неизвестно
почему, без команды - ложатся в тени. Дорда минуту стоит, еще весь  пружина,
глаза заряжены - сейчас из них ПОСЫЛАЮТСЯ пули в тех, кто лег без команды.
     У самых ног - рябой, захватив двумя  пальцами  край  глиняного  рукава,
вытирает лоб; снизу вверх - потная, рябая, с лукавинкой,  улыбка.  "За  фунт
гвоздей - два петуха", - это твердо, заповедь, и тут  ничего  не  поделаешь.
Дорда срывает гроздь сирени в росе, быстро обкусывает горькие цветки, в руке
- револьвер. Рябой говорит снизу вверх - Дорде:
     -  Нешто  пойти  к  ним  потолковать?  Чего   так-то,   зря?   Все-таки
православные. И так у них там, что,  взглянем...  пригодится...  А,  товарищ
Дорда?
     - Хорошо. Все равно. Ну - идите вдвоем. Постойте. Дорда быстро пишет  в
записной книжке, буквы - прямые, высокие, острые. Из  кармана  штанов  рябой
вынул платок (когда-то белый), в нем хлеб. Ссыпал крошки на руку и горстью в
рот, хлеб - обратно в карман. Привязывает  платок  к  штыку,  сдувая  нижней
губой надоедно липнущую муху. На листке из записной книжки буквы  уже  стоят
цепью в затылок: "Немедля  сдать  оружие.  Освободить  арестованных.  Выдать
зачинщиков - не менее пяти". Подпись: Дорда.
     И вот двое идут, над кустами треплется на ветру платок, когда-то белый;
выше темнеет в синеве коршун, ворочая в безруких плечах головой; и еще  выше
- пока еще невидная, темная над Землею звезда.

        x x x

     Там, сквозь голубой лед стекла, как на дне видны  какие-то  неподвижные
фигуры: где-то одиноко на ступенях - будто с разбегу; где-то снопами  крепко
обнявшихся тел. Спят. Может быть, спят: неизвестно,
     И четверо идущих  по  пустым,  гулким,  голым  залам.  Впереди  -  она,
высокая, прямая, мраморная, и со слушающей,  по-птичьи  наклоненной  головой
мальчик - дрожит, жмется к ее ноге. Синеледяные своды потолков нависают  все
ниже, все  тяжелее.  Она  идет,  не  останавливаясь.  Вот  теперь,  на  ходу
оглянулась назад, через плечо - и мне видно: брови  у  нее  черно  и  крепко
стиснуты. Она одна знает то, чего не знают трое  других,  она  живет  давно,
всегда, она знает - и она решила. Что - это еще пока неясно, это как далекий
запах гари, как зверь чует над собой черную дырочку дула - и все же от этого
никуда не убежать, это с каждым шагом все ближе.
     Ступени вниз, на ступенях  -  человек  ничком;  правая  рука,  будто  с
разбегу, брошена ладонью вверх: спит? На неслышных, пружинных, как у  зверя,
ногах мужчина крадется... скачок - схватил поперек тела, поднял -  и  сейчас
же бросил. Тело катится вниз по  ступеням,  ладонь  взмахивает  и  падает  с
деревянным стуком - раз и еще раз. Это  тело  холодное,  другое,  чем  я,  и
ничего не может мне сделать - я, мужчина, это  знаю,  и  все-таки  почему-то
надо, чтобы скорее опять рядом живое плечо - она, молодая, теплая, недавняя,
моя - тогда дрожь стихает, я могу открыть дверь, я открываю, я - мужчина.
     За  дверью  -  блеск  колес,  спиц:  машины  -   круглые,   многоногие,
коленчатые, как пауки - мертвые тела машин. И такие же неподвижные, холодные
человеческие тела, сцепившиеся в тугой судороге, друг на друге - как мужчина
и женщина. В руках - стынущие в ледяном свете ножи.
     - Я не хочу дальше - мы не хотим, мы не пойдем!
     Но она, высокая, впереди, она, кто тысячу кругов назад была Мать - идет
не останавливаясь, и я, мужчина, иду покорно за  ней.  Люди,  машины,  немые
толпы книг, где-то на стенах изображения - лица, золото, красное тысячелетия
с неслышным, оглушительным ревом мчатся сквозь меня - и больше нет сил.
     Вечер.  Огромные  луны  пригнулись  к   полу,   тени   длинны.   Четыре
раздавленных последним каменным сном тела. Часы, минуты - все равно.
     И - движение: приподнимается на локте младшая из женщин, лицом -  сюда,
ко мне, к вам. Глаза у ней зеленые и светят  в  полумраке,  как  разрезанная
веслом морская вода, и, как вода - густые ледяные лучи. Она кладет  руку  на
грудь мужчине, он вздрагивает, отвечает ее  глазам:  "Да,  сейчас",  куда-то
ползет на четвереньках. Вдруг остановился, голову - в  плечи,  по-черепашьи.
Нет: показалось... Мать спит, спит крепко. Вперед!
     Он  возвращается.  Навстречу  зеленым  глазам  женщины  поднята  вверх,
блестит - бутыль. Две запрокинутых головы,  пьют,  тела  розовеют.  Груди  у
женщины  теплы,  остры  и  сладки,  она  -  пахнет,  она  -  шепчет  мне.  И
напряженными мускулами,  кожей,  губами,  телом  -  я  знаю,  это  так,  это
справедливо: мне жить - мне и ей, и там есть еще на дне бутыли воздух -  это
мне, ей и больше никому - больше никто не должен жить.
     Взять нож... Но он крепко зажат в чьих-то  пальцах,  и  пальцы  ледяные
мужчина отдергивает руку. Верхняя  губа  его  (с  чуть  заметной  ложбинкой)
дрожит, он оглядывается и видит:  за  каждым  его  движением  -  пристальные
зеленые глаза. Зажмурившись, вздрагивая, он вытаскивает из  мертвых  пальцев
нож; с ножом ползет - годы, целую жизнь.
     Длинная, птичья, согнутая  набок  шея,  слепой  спит  ничком,  носом  в
ладони. Надо целиться вот сюда, справа, где на шее столбиком жила. У мужчины
поднята рука, в руке - стынущее в ледяном свете лезвие  ножа,  и  сейчас  на
темной звезде - в тысячный, в миллиардный, в последний раз прольется  чья-то
кровь ради - над Землей солнце мечется в последней  тоске,  облака  набухают
кровью все гуще, течет алыми струйками вниз по золоченым  шпицам,  но  белым
стенам, по зеркальным окнам дворцов, и красные  капли  -  здесь,  на  зелени
луговых майских трав.
     Луг  -  перед  Келбуем.  На  лугу  -  сумрачные  срубы  овинов,   узкие
бойницы-окна под самой крышей: это - терема, городище. Такие городища -  еще
вчера, позавчера древляне  выдвигали  в  зеленую  степь  навстречу  дружинам
Олега, сыпали из бойниц стрелы, лили смолу.
     И древлянское вече: круг - мохнатый, топоры,  винтовки,  чья-то  голова
над всеми, как на шесте, и голова Куковерова -  как  пепел,  чуть  курчавый.
Перед Куковеровым - двое оттуда, от советских: один серый, всякий, тысячный,
муравей; у другого красная, рябая улыбка, белая тряпочка на штыке, письмо. И
подпись на письме Куковерову надо прочитать еще раз - еще - и повернуть  вот
так, к свету:
     - Дорда? Дорда... Погодите-ка, а из себя он какой будет? -  по  лицу  у
Куковерова морщины, облака, темные, светлые.
     - Он-то? Да таконькой вот - небольшой, гвоздочком. А глаза... ух!
     - Бритый? Ну, конечно, ну  да:  он!  и  на  одну  тугую  секунду  перед
Куковеровым: синий кусок неба сквозь решетку, табурет у окна, на табурете...
     Над овином, ворочая в безруких плечах головой - коршун, все ниже.  Там,
внизу, на чуть сбрызнутых красной росой травах лежит  человек,  еще  недавно
был человек, я: теперь ничком, будто с разбегу, правая рука брошена  ладонью
вверх, желтые мозоли. И рядом - я, орловский, с платком на штыке,  рябой;  и
я, келбуйский, с пулеметом, голова на шесте; мы оба смотрим на себя мертвого
- там, на травах.
     - Да, протри, протри полтинники-то свои,  погляди,  рябая  твоя  морда:
хорошо, а? Трое ребят у мужиков осталось да баба брюхатая. Сук-кины дети!
     - Ты вот с своим пулеметом - не сукин сын! Наших-то  на  мосту  сколько
сверзли? Туда же - разговаривает! Молчал  бы!  Мы,  по  крайности,  за  нашу
власть, да, а вы за кого?
     - За вла-асть! Тебя бы носом ткнуть в Филимошку в нашего - как  кота  в
дерьмо, так небось бы...
     - А ну - ткни? Я, брат, тебя ткну-у! - с белым платком штык  наперевес,
ощетиненными глазами - по кругу, с сердитым шмелиным  гудом  круг  смыкается
теснее, ближе,  топоры.  У  древлян  был  обычай:  пригнуть  два  дерева,  к
верхушкам привязать за ноги вниз головой - и потом отпустить деревья...
     В руках у Куковерова  вздрагивает  папироса,  письмо  Дорды...  бритый,
да-да, конечно. Что же - встретимся, да, вспомним, как вместе...
     Зачем-то вынул часы: не глядя, начинает заводить  их,  все  туже,  туже
раз! - пружина лопнула, стрелки жужжа кружатся сумасшедше, все быстрее  или,
может быть, это внутри, в Куковерове.
     Когда часы останавливаются, он прячет их в карман, встает,  собирает  в
горсть все глаза, натягивает их, как вожжи, говорит:
     - Так вот - письмо.  Предлагают  вам  сдаться,  выдать  пятерых,  самых
главных, и все оружие, арестованного  нами  освободить.  Вот.  Решайте,  как
знаете.
     Круг, вече. В середине, в траве -  тело  ничком.  Гудят  зеленые  мухи,
тишина. Потом - голос, из-за спин:
     - Толковали: у нас пулемет-пулемет. А они вон  мост-то  за  милую  душу
пересигнули. Да. Ежели эдак пойдет...
     Молчат. Куковеров крепче натягивает вожжи:
     - Дело ваше. Ключи от с®езжей у  кого?  У  тебя,  Сидор?  Стало  быть.,
пойди, выпусти Филимошку, пусть идет сюда, и скажи ему...
     На дыбы:
     - Филимошку? Не-ет! К чертовой матери! В шею их! Чтоб Филимошка  опять?
Не-ет!
     Куковеров вдруг чувствует, что  устал,  хочется  сесть,  садится,  рвет
письмо. Рябой скидывает свой глиняный блин-картуз, сморкается в него,  снова
надел - крепко, по самые уши:
     - Та-ак, значить. Ну, до свиданья вам. А только  зря  вы,  ребята.  Там
что-то, а все-таки - православные...
     От городища по древлянской степи медленно идут  двое.  Один  -  всякий,
тысячный, муравой; у другого - рябое лицо, на штыке - белая тряпочка. Коршун
невысоко: видно, как на безруких плечах вправо  и  влево  ворочает  головой.
Сквозь бинокль - заряженными глазами Дорда глядит навстречу.
     И когда на  идущих  уже  веет  из  кустов  зеленой  сыростью,  сиренью,
махоркой - почти неслышный выстрел из овина, с  келбуйской  стороны.  Рябой,
пригнувшись, заячьими петлями - в кусты, а тот -  серый,  тысячный,  муравей
покачавшись немного, валится навзничь, и уже никто никогда  не  узнает,  как
было его имя.
     Дорда вскакивает - он этого ждал, может быть, даже  хотел.  Вскакивает,
весь заряженный, револьверный, пули из глаз - в одного, в другого, в каждого
из тысячных.
     - Что? Видели? Может,  хотите  -  еще  пошлем?  Чей-то  мохнатый  кряк;
тишина.  Так  подрубленное  дерево,  падая,  крякнет   -   корявыми   лапами
зацепилось, секунда тишины - и вдруг рухнуло. Крик,  кулаки,  зубы,  бороды,
мать - залпом. Кусты трещат, с ревом прет стоголовый медведь,  рты  разинуты
но никто не слышит, кровь на траве - но это все равно: через  камень,  через
бревно, через человека, через себя. Только бы добежать, а там  по  двое,  по
трое, крепко обнявшись - как мужчина и женщина - как уже было где-то.
     С длинным птичьим криком кружась  падает  солнце  -  и  взойдет  только
завтра, а может быть, и не взойдет. На крыльце с®езжей  прочно,  привинченно
стоит Дорда - в кобуре кожаной или даже металлической; револьвер  стиснут  в
руке так, что белеют ногти. Рядом - Филимошка,  выпячена  грудь,  одну  ногу
вперед: как буква Я.  И  среди  штыков  Куковеров,  без  шляпы,  вздрагивает
папиросой, улыбкой. Из-за забора напротив - чуть слышный запах сирени.
     - Этого - под караул, до рассвета...  -  Дорда  глядит  куда-то  поверх
серых, как пепел, и как пепел -  чуть  курчавых  волос.  -  А  этих  пятерых
сейчас.
     И эти пятеро - на лугу, возле древлянских сумрачных теремов. Зеленое  в
красных рубцах небо, в тугой судороге изогнувшийся мост, над рекой - пар,  в
последний раз. Невысоко, неслышно накрест перешвыриваются  летучие  мыши.  И
навсегда врезанные в стеклянное небо пять темных спин, пять  голов  -  одна,
как на шесте, над всеми.
     - Эй ты, длинный! На коленки бы стал, что ли. А то - кому  в  башку,  а
тебе в сиденье? Неладно выйдет.
     Это говорит рябой, в глиняной рубахе, говорит добродушно, просто.  Там,
впереди - длинный становится на  колени.  Пять  темных  фигур,  врезанных  в
зеленое застывшее небо...
     От поднятой с ножом руки -  синяя,  литая  тень  па  шее,  на  спине  у
слепого. Быть может, он  чувствует  холод  тени  -  вздрогнул,  приподнялся,
поджав  ноги,  садится  спиной  ко  мне,  к  вам,  голову  чуть-чуть  набок,
по-птичьи, шарит около себя - где же Мать? - сейчас слепые  пальцы  коснутся
ее плеча, она проснется.
     Сверху сверкает нож - вот сюда, справа, где возле уха столбиком жила. И
тонкая шея вянет, он, не крикнув, клонится вниз, лицом в колени, согнувшись,
сидит, неподвижный; я, мужчина, смотрю на него - широко, кругло.
     Теперь вытереть холодные капли  пота  на  лбу  -  левой  рукой:  правая
забрызгана. И еще только один шаг...
     Дрожа, крепче стиснуть нож, и только один шаг -  к  той,  кто  когда-то
была Мать, а сейчас... а сейчас...
     Глаза: навстречу - ее глаза. Она лежит, готовая, на спине, не двигаясь,
но у нее открыты глаза и нельзя -  когда  человек  человеку  в  глаза,  надо
скорее забиться в исподлобье - в самый дальний угол, и оттуда...
     Две ледяные луны качаются совсем на краю, сейчас оборвутся вниз. У нее,
у Матери - губы свиты в тугое кольцо - как умирающий в куколку  ъhopalocera.
Она, лежа, запрокидывает голову назад - темная тень вот здесь, в ямке  внизу
шеи. Трудный, глухой голос:
     - Ну, что же? Вот-вот здесь, вот сюда! - она показывает рукой  на  свою
шею.
     Нож звонит на пол. Тогда она подымается, мраморно,  медленно.  Тень  от
нее растет все огромней, переламывается на стене - в купол - еще  выше.  Она
смотрит издалека,  сверху,  на  застывшие  в  последнем  взмахе  машины,  на
неподвижные, котда-то убившие друг друга тела, на это, тоненькое, неподвижно
уткнувшееся лицом в колени - оно уже сливается с другими, с тысячами других,
чуть темнея на зеленоватом ледяном небе.
     Она подходит к мальчику, приподнимает его  голову,  целует  еще  теплый
рот, голова у него опять падает на колени. И подходит к другому, к  мужчине:
у него дрожат скулы, ноздри, верхняя губа  с  чуть  заметной  ложбинкой,  он
человек. Так жо подняла бы его голову и поцеловала бы эти - еще пока живые и
теплые - губы, но только проводит рукою по его лицу. И теперь скорее, скорее
- что хватило сил кончить... Если б не быть человеком -  если  бы  не  знать
жалости к человеку!
     Открыта дверь в последний зал. Две пристальных, диких луны,  положивших
морды на пол. Какой-то огромный с делениями круг на полу. Да, это произойдет
здесь.
     Она, высокая, вступает в круг. Секунду стоит неподвижно, мраморная, как
судьба; теперь нагнулась, и сейчас - Луна - земная,  наша,  горькая,  потому
что одна в небе, всегда одна, и некому, не с  кем;  только  через  невесомые
воздушные льды, через тысячи тысяч верст тянуться к  таким  же  одиноким  на
земле и слушать длинные песьи вой.
     Таля - в палисаднике,  одна,  никого.  Сейчас  под  луной  почти  черны
железные листья сирени; ветви сирени согнулись  от  тяжести  цветов:  цвести
тяжело, и самое главное - это цвести. Таля  сгибается  -  лицом  в  холодные
цветы, лицо у ней мокрое и  мокрая  сирень  в  росе.  Там  -  еще  ниже,  на
железном, чуть согнутом и связанном паутиною листке  -  окукленное,  мертвое
тельце ъhopalocera. От этого неподвижного тельца, как от крошечного камня  в
воде, быстрые, дрожащие круги бегут все шире, все  огромней;  глаза  у  Тали
стоят, открытые настежь,