всегда  направляется  так,  как  это  может   казаться
постороннему глазу.
   - О вас говорят: всемогущая, как султан!
   - Вполне возможно, вполне. Но в определенных границах, в определенных
и точно обозначенных. Пусть вас это не удивляет.
   - Меня все здесь поражает, если не сказать больше! Во время приема вы
сидели на  троне  рядом  с  султаном.  Первая  женщина  в  истории  этой
величайшей империи и, кажется, всего мусульманского  мира.  Я  счастлив,
что был свидетелем такого зрелища. А какой счастливой должны чувствовать
себя вы, ваше величество!
   - Вы только мужчина, и вам никогда не понять женщину.
   - Простите, ваше величество. Я знаю, что вы не только султанша, но  и
мать. Я слышал о ваших сыновьях - это наполняет мое сердце сочувствием и
печалью. Позвольте сказать, что мне показалось  странным  отсутствие  во
время приема шах-заде Селима. Ведь он провозглашен наследником трона. И,
говорят, ныне пребывает в Стамбуле. При дворах  европейских  властелинов
принцы...
   - Шах-заде Селим занят  государственными  делами,  -  быстро  сказала
Роксолана. - Так же, как и шах-заде Баязид. Государство требует...
   Не могла подыскать подходящего слова, удивляясь своей  беспомощности,
украдкой взглянула на посла - заметил ли он ее растерянность?  Вряд  ли.
Был слишком молодым и неопытным, к тому же никак не  мог  поверить,  что
разговаривает с самой султаншей.
   - Ваше величество, простите за дерзость, но должен вам сказать, что я
не верю... не могу поверить, что у вас взрослые  сыновья.  Мне  кажется,
будто я старше вас. Вы такая молодая. Тайна Востока?
   - А что такое  старость?  Может,  ее  и  вовсе  нет,  а  есть  только
изношенность души. У одних  души  изношены  уже  смолоду,  у  других  не
тронуты до преклонных лет. Что же касается  моих  сыновей...  Мой  самый
старший, Мехмед, был бы ныне таким, как вы... А Селим всего лишь на  год
моложе.
   - Но это уже зрелый мужчина!
   - Да, зрелый.
   Могла бы еще сказать: перезрелый. И не только для трона - для  жизни.
Почему султан избрал его наследником? Потому, что  был  старше  Баязида?
Или потому,  что  внешне  поразительно  похож  на  нее?  Хотя  ничто  не
объединяло его с матерью, кроме рождения. Равнодушный ко всему на свете,
кроме пьянства и разврата, с тупым, обрюзгшим  лицом,  этот  рыжебородый
мужчина не вызывал у нее ничего, кроме  страха  и  отвращения.  Из  всех
известных ей зол  только  ненависть  была  хуже  равнодушия,  но  Селим,
кажется, никогда не сумел бы различить этих чувств, разве что  догадался
бы позвать своего верного Мехмеда Соколлу и сказать: "А посмотри-ка, что
там такое?" Если его дед Султан Явуз  сам  срезал  драгоценные  камни  с
тюрбанов убитых врагов, а султан  Сулейман  хотя  бы  смотрел,  как  это
делают для него янычары,  то  Селим  разве  что  удосужился  бы  послать
кого-нибудь и сказать: "Пойди-ка, принеси  сюда  вон  то".  А  сам  даже
пальцем бы не пошевельнул.
   О том, как он начал пить, была даже байка. Роксолана  и  сама  готова
была поверить в эту побасенку, ибо откуда же нашло на него  все  это?  А
рассказывали так. Дескать, еще будучи  подростком,  прогуливался  он  по
столице со своей свитой и на одной из улиц  встретил  молодого  османца,
который повел себя очень дерзко.
   - Ты знаешь, что я шах-заде? - закричал Селим.
   - А ты знаешь, что я Бери  Мустафа? -  не  испугался  тот.  -  Если
хочешь продать  Стамбул,  я  куплю.  Тогда  ты  станешь  Мустафой,  а  я
шах-заде.
   - Да за что же ты, несчастный, купишь Стамбул?
   - За что? А тебе какое дело? А  много  будешь  разглагольствовать,  я
куплю и тебя, ибо кто ты, как не сын рабыни, то есть раб, а раб - это не
человек, а просто вещь, которую следует продавать на торгах.
   Пьяного заперли  в  зиндан,  а  наутро  поставили  перед  разъяренным
Селимом. И тот затопал ногами на Бери Мустафу.
   - Как посмел ты, сын шайтана и свиньи!..
   - О сын всемогущего властелина, - упал на колени Бери Мустафа, - если
бы ты вчера был в таком состоянии, в каком находился я, ты отдал  бы  за
это господство над всем миром.
   Селим отведал и оставил возле себя Бери Мустафу, чтобы  пить  вдвоем.
Сменил  ему  имя,  а  с  течением  времени  окружил  себя  еще  большими
бездельниками и прожигал время в гульбищах, в попойках,  в  поездках  на
охоту,  пропадал  в  своем  гареме,  не  заботился  ни  о   чем,   кроме
удовольствий.  Попадая  на  торжества  к  султану,  Селим  либо  говорил
глупости, либо бормотал что-то на охотничьем жаргоне. Ел как обжора.  На
охоте бежал впереди собак. Провозглашенный  наследником  трона,  устроил
ученый спор с улемами и швырял сапогом в лицо тому, кто пытался с ним не
соглашаться.  Более  всего  любил   состязания   всадников   на   ослах,
победителям вручал золотой прут. Ни о чем не  заботился,  ни  о  чем  не
думал, во всем полагался на Мехмеда Соколлу, который к своей  врожденной
ловкости старательно и упорно прибавлял учение всюду, где только был,  и
с годами вырос в царедворца, воина и государственного мужа, который  мог
бы  ублажить  самого  требовательного  властелина,  а  не  только  этого
равнодушного, отупевшего от власти и богатства наследника трона.
   Может, все изменилось бы к лучшему,  если  бы  удалось  убрать  этого
зловещего  Соколлу,  но  он  словно  бы  владел  звериным  предчувствием
опасности и каждый раз ускользал от западни, которую готовили для  него.
Спасся даже во время заговора Роксоланы. Ахмед-паша послал  тогда  своих
людей, чтобы привели Соколлу к нему и по дороге убили  за  непослушание,
ибо напрасно было надеяться, чтобы тот шел к садразаму  как  овечка.  Но
Соколлу в столице не нашли. Вместе с шах-заде Селимом он  отправился  на
ловы неизвестно куда. Поехал на охоту в то  время,  когда  султан  лежал
почти мертв! На это  способен  был  только  Селим,  а  Соколлу  даже  не
попытался отговорить его. Как бы там  ни  было,  но  случилось.  Соколлу
уцелел, а султан, узнав о поступке Селима,  похвалил  сына  за  то,  что
своевременно  бежал  от  заговорщиков,  чтобы   не   встревать   в   это
богопротивное дело, и с тех пор  еще  более  настойчиво  выказывал  свое
расположение к  нему,  не  замечая  развращенности  и  растления  своего
наследника.
   Роксолане казалось, что только  душа  Баязида,  единственного  из  ее
сыновей,  не  поддавалась  растлению  ни  властью,  ни   страстями,   ни
наслаждениями, ни жадностью. Почему же не замечал и не мог понять  этого
султан?
   Даже  теперь,  когда  над  империей  нависла  угроза  от  бунтовщика,
провозгласившего себя султанским сыном Мустафой, и когда  именно  Баязид
кинулся спасать трон, а Селим продолжал пьянствовать в летнем дворце  на
Босфоре, Сулейман не изменил своего отношения к сыновьям.
   Старая хазнедар-уста как-то сказала султанше, что для гарема  куплена
у адмирала Пияли-паши молодая невольница.
   - Разве я не велела не покупать людей!  -  сурово  взглянула  на  нее
Роксолана.
   - Мы просили Пияли-пашу, чтобы он подарил  девушку,  но  капудан-паша
уперся. Привез ее только для гарема его  величества,  но  непременно  за
золото, ибо то, что куплено, всегда ценится выше, девушка же стоит  того
- она одарена неземной красотой.
   - Ты смеешь говорить это мне?
   Роксолана никогда не кичилась своей красотой, никогда  не  принуждала
восторгаться своими женскими достоинствами, ибо все принадлежало  только
ей, но ведь в этих дворцах царило неписаное правило: не  восхвалять  при
султанше других женщин, - почему же оно  должно  нарушаться  именно  при
ней?
   - Ты расхваливаешь красоту какой-то девчушки? - повторила Хуррем.
   - Ваше величество, - склонилась в  поклоне  старая  турчанка,  -  это
создание  принадлежит  к  числу  чудес,  на  которые   способен   только
всемогущий аллах.
   - Она мусульманка?
   - Да, она приняла истинную веру. В гареме ее прозвали Нурбана.
   - Значит, эта властительница мира родилась не в царстве аллаха?
   - Аллах всемогущ и вездесущ.
   - Поэтому вы поскорее и нарекли ее владычицей мира?
   - Ваше величество, кизляр-ага хочет показать ее падишаху.
   - Хорошо. Покажешь ее мне.
   Когда Нурбану привели  к  ней,  Роксолана  невольно  подняла  руку  к
глазам. Девушка ослепляла  своей  неземной  красотой,  своим  невиданной
нежности лицом, огромными синими глазами, каким-то сиянием, излучавшимся
от нее, будто таинственный зодиакальный свет.
   Еще больше  поражена  была  Роксолана,  когда  узнала  о  жизни  этой
шестнадцатилетней девушки. Она была марранкой, из Испании,  принадлежала
к народу, который подвергался гонениям в течение многих  веков.  Остатки
марранов изгнал Филипп, а тех, кто  не  хотел  покидать  своего  жилища,
хватала в свои немилосердные руки инквизиция. Родители Нурбаны вместе  с
несколькими сотнями семей таких же  изгнанников  осели  на  Сицилии,  но
местные фанатики прогнали их оттуда. На стареньком паруснике  несчастные
поплыли на восток, надеясь спастись - о диво!  -  во  владениях  султана
Сулеймана. Но на море их взяли в рабство венецианцы и продали на Мальте.
Оттуда хозяева  повезли  их  во  Францию,  но  по  дороге  ужасная  буря
вдребезги разбила корабль, и все марраны нашли свою  смерть  на  морском
дне. Нурбана, единственная  из  всех,  чудом  спаслась,  ухватившись  за
обломок корабля. Потерявшую сознание, ее выловили  турецкие  корсары  и,
пораженные ее красотой, привезли в Стамбул.
   Роксолана держала девушку в гареме два года. Учила ее языку, пению  и
танцам, обхождению - готовила для Баязида. Через несколько месяцев после
того, как привез он в Стамбул тело Джихангира, показала ему Нурбану.  Но
Баязид лишь посмеялся над материнским восторгом.
   - Это не для меня!
   - Но почему же?
   - Слишком красивая. Будто и не настоящая. Будто нарисованная  гяуром.
Такой нужны рабы, а я люблю свободу.
   Роксолана попыталась уговорить его, а сама торжествовала  в  душе:  и
тут он оказался настоящим ее сыном, не  поклонялся  красивой  внешности,
сразу проникал в сущность,  а  что  можно  увидеть  в  этой  ослепляющей
девушке, кроме порабощения ее красотой!
   Но теперь, как думала султанша, и наступил подходящий  момент  отдать
наконец Нурбану одному из ее сыновей, но не Баязиду, а  Селиму  -  пусть
вперит свой взор в эту невиданную красоту и забудет обо всем  на  свете.
Может,  хоть  тогда  султан  поймет,  кому  следует  передать   трон   и
наследство.
   Она послала Нурбану с евнухами и старой хазнедар-уста в летний дворец
на Босфоре, где упорно сидел Селим, не выезжая даже в  Манису,  передала
сыну и письмо. Писала: "Более красивой девушки еще не видывали  Топкапы.
Сынок, прими ее в свой гарем. Не будешь каяться".
   Нурбану привели как раз тогда, когда пьяный Селим наслаждался  пением
и танцами своих одалисок. Десятка полтора голых девушек под звуки  бубна
и тарбук  кружились  вокруг  шах-заде,  который  вяло  кивал  головой  и
проводил пальцем сверху вниз, сверху вниз, покачиваясь, будто  тряпичный
божок. Письма султанши читать не стал, отбросил его в сторону,  как  это
делал даже с фирманами самого султана. В гареме  рядом  с  ним  не  было
советчика и наставника Мехмеда Соколлу, и  он  делал  что  хотел.  Но  у
хазнедар-уста было повеление передать Нурбану в руки шах-заде,  поэтому,
несмотря на сопротивление девушки, непривычной к таким зрелищам, старуха
все же протолкалась с нею сквозь вереницу голых танцовщиц  и  подвела  к
Селиму.  Тот  захлопал  покрасневшими  глазами,  взглянув  на   странную
девушку, укутанную в шелк, тогда как все тут были нагие.
   - Кто ты, красавица? - спросил неуверенно.
   Хазнедар-уста ответила вместо Нурбаны:
   - Это рабыня, которую прислала вам мать-султанша, мой шах-заде.
   - Если прислала султанша, я  беру  тебя,  -  сказал  Селим  и  указал
девушке, чтобы села рядом с ним. - Умеешь танцевать?
   Девушка испуганно оглянулась.
   - Разве в Коране не записано, что  правоверные  не  смеют  обнажаться
друг перед другом? - прошептала она.
   - Так это же правоверные, а ты рабыня!  -  пьяно  захохотал  Селим  и
рванул с нее шелковое покрывало. - Снимай это тряпье! Мигом!
   Она вскочила  на  ноги  словно  бы  для  того,  чтобы  выполнить  его
повеление, сама же, закрываясь от стыда и возмущения, выбежала из зала.
   Разъяренный Селим начал швырять в голых  танцовщиц  чаши  с  вином  и
шербетом, восклицая:
   - Вон отсюда, паскудные шлюхи! Все убирайтесь! До единой!
   Утром, протрезвившись и прочитав письмо матери, Селим велел  привести
к нему Нурбану.
   Она вошла, поклонилась и с немым упреком  сверкнула  на  него  своими
огромными глазами, так что Селим  даже  почувствовал  нечто  похожее  на
неловкость, хотя и не ведал,  что  это  такое.  Удивляясь  самому  себе,
ласково пригласил девушку:
   - Подойди ближе, Нурбана!
   Пока она шла, у него было такое  впечатление,  будто  земля  под  ним
расступается и он повисает на облаке блаженства.
   - Сядь! - почти крикнул ей, а потом закрыл глаза и тихо простонал:  -
Ты и вправду живая или, может, призрак?
   - Наверное, живая, - тихо ответила девушка.
   - Тогда тебя нельзя показывать никому  из  смертных,  потому  что  ты
величайшее сокровище на этом свете.
   - Мой властелин, я не согласна с вами, - возразила Нурбана.
   - Ты не согласна? Хорошо. Если так, то самое  дорогое  на  свете  моя
любовь к тебе! - горячо воскликнул Селим и протянул к ней руку.
   Нурбана еле заметно отпрянула, уклоняясь от его прикосновения, и тихо
промолвила:
   - Действительно твоя любовь, мой  властелин,  будет  для  меня  самым
большим сокровищем, если мои дни продлятся и глаза твои не будут  искать
покоя на других красавицах.
   - Успокойся, - засмеялся Селим, - не будет для меня красавицы  ни  на
этом, ни на том свете, никто меня не сможет разлучить с тобой!
   Знала ли  Роксолана,  что  послала  Селиму  девушку,  которая  станет
когда-то такой же всемогущей султаншей, как и она сама? Если  бы  знала,
наверное, никогда не сделала бы этого.  Надеялась,  что  Селим  потеряет
разум возле Нурбаны, а произошло совсем по-другому:  в  него  словно  бы
влилась какая-то неслыханная сила, завладевшая им  до  конца  его  дней.
Селим вызвал своего верного Соколлу, накричал на него, почему замешкался
в Стамбуле, потом кинулся к султану с просьбой отпустить его  в  Манису,
на что Сулейман ответил кратко:
   - Мы считали, что ты уже давно там.
   На долю же Баязида  досталась  проклятая  Амасия,  город  изгнания  и
смертей. Баязид прислал султану голову Лжемустафы в  кожаном  мешке,  но
навстречу  ему  полетел  фирман  не  с  приглашением  в  столицу,  не  с
помилованием, а с суровым повелением ехать в Амасию, минуя Стамбул.
   И это после  той  смертельной  опасности,  на  которую  он  шел  ради
спокойствия в империи!
   Отцу послал голову  смертельного  врага,  а  матери  писал  письма  о
мрачных днях и часах своего пути. О том, как скакал на  коне  со  своими
верными людьми (возле него всегда ютятся бездомные люди, бездомные  псы,
чувствуя его открытую и добрую душу).  О  том,  как  пробежало  время  в
долинах рек и над горными вершинами. О том,  как  распугивали  они  всех
встречных, а позже увидели, что никто их уже не боится, ибо весь  горный
край перед Серезом был полон бунтовщиков. К Мустафе тянулись,  наверное,
все самые бедные люди, идущие со всех концов империи. Грязные,  немытые,
охваченные отчаянием, в  рваных  кожухах,  с  нечесаными  бородами,  без
оружия, с одними кольями да камнями шли к нему, как к  спасителю  Махди,
которого ждут в тысячном году хиджры. Жарили на огне баранов,  рвали  на
куски мясо, пили кислое вино или простую воду из горных ручьев, говорили
глухо, угрожающе, несметное множество людей давало им силу, считали, что
испугают султана одним лишь своим видом, ведь разве же не испугался этот
всемогущий султан когда-то на Дунае простой жабы, которая  выпрыгнула  у
него из-под ног, и не перенес переправы на другое место?
   Была у них уже и своя грозная молитва: "Отче наш, иже в Стамбуле еси,
не освятится имя твое, воля твоя не  исполнится  ни  на  небеси,  ни  на
земле, трон твой качается и падает. Дай нам  хлеб  наш  насущный,  тобою
отнятый, не вводи себя во искушение прелестями Хасеки, но избави нас  от
твоих проклятых головорезов. Аминь".
   Память людская была глубже книг. Ибо в книги не всегда заглядывают, а
память с человеком неразлучна.  Сидя  у  костров,  повстанцы  вспоминали
какого-то шейха Бедреддина, который сто лет тому  назад  в  этих  местах
поднял бедный люд против  султана  Мехмеда  Челеби,  обещая  отобрать  у
вельмож и разделить между теми, кто ничего не имеет, еду, одежду,  скот,
имущество и даже землю. У шейха было слово, но не было никакого  оружия.
Его схватили султанские воины и привели к мевляне Хайдару. Тот,  намекая
на  хадис  пророка,  спросил:  "Чего  заслуживает  человек,  стремящийся
расколоть   мусульманскую    общину,    сплоченную    вокруг    человека
достойнейшего?" Бедреддин  твердо  ответил:  "Меч  очищает  все  грехи!"
Султан Мехмед помиловал Бедреддина. Ему не стали  отсекать  голову,  ибо
нет горшей кары для  мусульманина,  чем  лишить  его  тело  целостности,
дарованной аллахом. Шейха повесили на  дереве  в  Серезе.  Мюриды  тайно
сняли и похоронили его, а спустя время поставили гробницу. И вот  теперь
простой люд вспомнил Бедреддина, и его имя было у всех на устах.
   Баязид со своими людьми вынужден был переодеться  в  простую  одежду.
Спрятал свой золоченый панцирь под темным грязным халатом, не расчесывал
бороды, не умывался, пропитался дымом у костров,  забыл  обо  всем,  что
было  в  прошлом,  углублялся  все  дальше  и  дальше   в   расположение
повстанцев, стремясь во что бы то ни стало добраться до самозванца.  Тот
был неуловим. Его тщательно охраняли, где-то прятали,  не  подпускали  к
нему никого чужого. Нужно было стать своим для этих людей, добрая  слава
для  которых  дороже  золотого  пояса.  Тайно  сносясь   с   румелийским
беглербегом,  он  договорился,  чтобы  тот  выслал   против   повстанцев
незначительную силу, а сам, зная об этом,  поднял  безоружных  и  разбил
султанское  войско.  Войдя  в  доверие,  стал  своим,   и   они   начали
допытываться: "Кто ты?" И хотя времени у него было мало, он  все  же  не
торопился, избегал прямого ответа, отшучивался: "Тот, что свинью дядькой
не называет". И  еще  учил  их,  что  если  хотят  умалить  какое-нибудь
преступление, следует его только удачно назвать. К примеру, не резня,  а
стычка. Так мог бы и султану сказать, что не покушался на его  жизнь,  а
только страдал от несовместимости крови с Селимом с тех пор, как тот был
назван наследником трона.
   Самозванец услышал о необычайном пришельце и прислал спросить, кто он
такой. Как мог Баязид себя назвать? Сказать - шах-заде, султанский  сын?
Был бы немедленно убит повстанцами,  которые  признавали  только  одного
султанского сына - того, что назывался Мустафой.
   Тогда он сказал:
   - Товарищ вашего Мустафы из овечьего загона.
   Этим людям, что всю жизнь пасли овец, понравились  такие  слова.  Они
передали их Мустафе, и тот, вспомнив овечий загон, сразу  понял,  кто  к
нему прибыл. Мустафа позвал к себе Баязида и устроил ему пышную встречу,
на которой  был  зажарен  целый  олень,  подстреленный  в  горах.  Оленя
принесли на сплетенных из белой лозы носилках, в его спине торчал острый
охотничий нож. Самозванец показал на нож Баязиду и приветливо промолвил:
   - Пусть уважаемый гость первым начнет угощение.
   Возле Баязида никого из его приспешников не было. Он был  один  среди
вернейших сторонников Лжемустафы. Но что такое верность? Разве у нее нет
границ? Она кончается на берегу тех рек, в которых течет кровь  и  нигде
ни одного моста. К тому же и сам Лжемустафа не мог  полагаться  даже  на
своих самых приближенных. На  нем  была  стальная  кольчуга,  на  голове
стальной шлем, стальными пластинками были прикрыты уши, шея, на коленях,
на локтях и на плечах плотные медные латы - ни