Моня")  сидел
провокатор совсем другого типа,  обрусевший мадьяр по фамилии Фар-
каш.  Этот старался навести разговор на политические темы, выспра-
шивал у Моньки,  удалось ли ему утаить что-нибудь от следователей.
И Марк -  будущий  юрист!  -  сам  устроил  маленькую  провокацию.
Рассказал наседке, что в ожидании ареста спрятал две антисоветские
книжки в настенных часах у себя дома; во время обыска их не нашли.
     На следующем же допросе следователь завел разговор об антисо-
ветской литературе.  Моня стоял на своем: никакой такой литературы
не имел (что было истинной правдой).  И тогда следователь заорал -
с торжеством:
     - А если мы тебе, блядь Коган, покажем книжечки, которые ты в
часах спрятал?
     - Это вам Фаркаш рассказал?  Но,  понимаете,  нету у нас дома
настенных часов...
     Когда он  вернулся  с допроса,  Фаркаша на месте уже не было:
срочно перевели в другую камеру - к Юлику Дунскому.
     Наседок вообще  часто  переселяли  из камеры в камеру,  чтобы
расширить фронт работы.  К Когану подсадили другого,  инженера Бо-
риса Николаевича Аленцева. Этот очень смешно сам себя расшифровал,
когда я с ним встретился  уже  в  пересыльной  тюрьме  на  Красной
Пресне, откуда уходили этапы в лагеря.
     Аленцев и  там  занялся  полезной деятельностью:  предложил -
просто,  чтоб коротать вечера!  - устроить в  камере  нечто  вроде
дискуссионного  клуба.  Там  по  очереди можно было бы выступать с
сообщениями на тему, скажем, "мои политические взгляды". Это пред-
ложение не прошло.
     Ко мне он липнул потому,  что, по его словам, много слышал на
Лубянке  про наше дело.  Я сросил,  не сидел ли он с кем-нибудь из
наших ребят; Аленцев ответил, что к сожалению, нет. "Лжецу - цити-
рует кого-то Джек Лондон - надо иметь хорошую память". Провокатору
тоже:  недели через две, в разговоре с Аленцевым я упомянул о том,
что Коган очень хорошо читает стихи и прозу - в школьные годы  по-
лучал призы на районных конкурсах.
     - Коган?!  - возмутился Аленцев. - Ну что вы! Он читает теат-
рально,  с ложным пафосом.  Вот Юра Михайлов - тот читает действи-
тельно хорошо.
     Спорить я не стал, но про себя отметил: наврал ведь, что ни с
кем  из моих однодельцев не сидел!  Сидел по крайней мере с двумя.
Понятно: человек опасный.
     Когда 10  лет спустя (опять этот Дюма!) мы с Аленцевым встре-
тились снова - в Инте, на вечном поселении - всех знакомых предуп-
редили:  Аленцев стукач!  Думаю, он об этом узнал и, выждав время,
отомстил по-своему:  написал в местную газетку разгромную рецензию
на  наш  с  Юлием  фильм  "Жили-были старик со старухой" (натурные
съемки проводились в Инте). Из этого явствует - так же, как из его
оценки  исполнительского  дарования Когана и Михайлова - что худо-
жественное чутье у Аленцева было. Правда, наш фильм он ругал не за
антихудожественность,  а  за  то,  что  в  нем опорочена советская
действительность.  Даже возмущался: и такую плохую картину повезут
в Канны, на фестиваль?..*)
     Но вернемся в 1944 год,  на Лубянку.  Возможно, кому-то пока-
жется страннным и нелепым,  что в тюрьме, да еще в мучительный пе-
риод следствия,  в камерах читали друг другу стихи, вели разговоры
об искусстве. Но, господи, нельзя же было думать и говорить только
о том, что нас ждет! Так и с ума сойти недолго... Вспоминали весе-
лые истории; даже в тюремной жизни отыскивали смешное.
     Так, из камеры в камеру путешествовала байка об  осрамившемся
немецком парашютисте. Собственно, он был не немец, а русский - по-
пал в плен, пошел к немцам на службу и, окончив разведшколу, сбро-
шен был с парашютом под Москвой.  Немецкие учителя во всех подроб-
ностях расписывали,  каким пыткам будут подвергать его на Лубянке,
если арестуют - лучше живым не попадаться!  А он попался,  нарушил
инструкцию. (Не в первый раз: ведь и к немцам в плен тоже не веле-
но  было сдаваться живым).  Парень был молодой,  впечатлительный и
трусоватый.  Попав на Лубянку,  он с первой минуты стал ждать обе-
щанных мучений.
     Постригли наголо,  повели в какую-то комнатенку  и  приказали
положить обе руки на высокую тумбочку.  Понятно - будут иголки за-
гонять под ногти...  Но ему только намазали кончики пальцев черной
краской и сняли отпечатки.  Это называлось "сыграть на рояле" (ва-
риант:  "сыграть на комоде").  У парня отлегло от сердца. Но сразу
же его повели в соседнюю комнату,  где стояло кресло, обитое каки-
ми-то полосками жести, с железными подлокотниками. И кругом - про-
вода,  множество проводов. Электрический стул, ясное дело! Парашю-
тист сел на краешек кресла, стараясь не коснуться железа ягодицами
и затылком.  Но чекист в синем халате - палач,  надо  полагать,  -
грубо  ткнул его ладонью в лоб,  прижав затылок к подголовнику,  с
треском вспыхнул нестерпимо яркий свет - и парень со страху  обка-
кался:  медвежья болезнь.  Сфотографировав его в профиль и анфас и
не дав сменить портки, надзиратели повели его в общую камеру - от-
куда эта история пошла гулять по тюрьме... Тоже развлечение.
     Развлекались мы  и  таким способом:  когда в камеру приводили
новичка,  растерянного и напуганного,  старожилы приступали к доп-
росу.  Если  это  был  колхозник,  его спрашивали строгим следова-
тельским голосом:
     - Говорил, что в царское время коза давала больше молока, чем
колхозная корова?
     А городскому интеллигенту вопрос задавался другой:
     - Значит,  утверждали, что якобы в Верховном Совете одни пеш-
ки?
     Новенькие жалобно улыбались в ответ,  не понимали:  откуда мы
знаем?  А  чего  тут  не  понять:  ведь все без исключения дела по
ст.58, п.10 были похожи как однояйцовые близнецы.
     В начале  44-го  года десятый пункт был самым ходовым на Лу-
бянке. "Изменники родины" только-только начинали поступать к  нам
- из   немецкого  плена  (58.1б)  и  с  оккупированной  территории
(58.1а).  Обгадившийся парашютист был первым,  вторым - бургомистр
Сталиногорска.  Тоже по-своему анекдотическая - вернее, трагикоми-
ческая - фигура.
     До войны он в своем Сталиногорске заведовал сберкассой. Потом
его разжаловали в рядовые,  т.е.  в контролеры,  а  на  его  место
прислали "партейного".  Этого он простить советской власти не мог.
Жена разделяла его обиду,  и когда город заняли немцы, посоветова-
ла:
     - Иди к ним, проси должность.
     - Может, погодить, осмотреться?
     - Пока будешь годить, все хорошие места разберут.
     И он пошел,  рассказал свою историю,  и его назначили  бурго-
мистром. Но царствовать ему пришлось недолго: через несколько дней
фашистов выбили из Сталиногорска,  а бургомистра  препроводили  на
Лубянку.
     - Раз в жизни послушался бабы - и вот,  на тебе! - сокрушался
он.
     Особого сочувствия его история у нас не вызвала: быстрая вош-
ка первая на ноготь попадает, сказал Калашников. А с другой сторо-
ны,  я верю, что никаких злодейств за ним не числилось; верю и его
рассказу о том,  как он мирил поцапавшихся из-за  ерунды  соседок,
которые - порознь, конечно - пришли к нему с доносом друг на друж-
ку: у одной был зять еврей, у другой муж политрук, на фронте.
     И внешне он мне нравился - смуглый, красивый, в волосах седи-
на.  Думаю, что уже там, в первой из моих тюрем, рождалась та спе-
цифическая лагерная терпимость,  без которой лопоухому московскому
пареньку трудно было бы прожить десять лет среди людей  из  совсем
другого  мира  - бандеровцев,  литовских "бандитов" - т.е.  парти-
зан-националистов,  власовцев...  Со временем я понял, что разница
между нами не так уж велика; а главное, нас объединяло в зековское
братство сознание незаслуженности свалившейся на всех беды - нево-
ли.
     Как-то раз,  уже в Минлаге,  на Инте, я подсмотрел прямо-таки
символическую картинку.  Разговаривали два  зека.  На  одном  была
красноармейская гимнастерка с темной невыцветшей полоской на месте
орденской планки, на другом - серозеленый немецкий китель. У обоих
отсутствовала ампутированная правая рука,  и, сидя рядышком на на-
рах, они обменивались своими ощущениями:
     - Ты ее как чувствуешь? Она как будто есть, но скрюченная?
     - Да, да, - кивал немец.
     - И мурашки по ней,  будто локтем стукнулся.  Вроде  как  ток
электрический.
     Немец радостно подтверждал:
     - Да,  да!
     И никому из них не приходило в голову,  что,  может,  это его
пуля искалечила другого.  Общее несчастье - увечье и лагерь - под-
ружило их.

     Тюремные будни - а в тюрьме праздников нет,  если не  считать
праздником день, когда не вызывали на допрос - монотонны и тоскли-
вы.  Для людей со слабой психикой просто непереносимы:  случалось,
такие сходили с ума.  В нашей камере этого не было, а вот в сосед-
ней кто-то повредился в уме и все время выкрикивал одну  и  ту  же
фразу:
     - Все попы работники кровавого энкеведэ!
     Крик этот разносился по всему этажу.  Слышно было,  как бегут
по  коридору  надзиратели;  с грохотом и лязгом открывалась дверь,
доносились уговаривающие голоса,  какая-то возня - и на  некоторое
время вопли прекращались. А потом опять раздавалось:
     - Все попы!  Все попы работники кровавого энкеведэ!..
     Думаю, всем  тогдашним  постояльцам  Малой Лубянки запомнился
этот жуткий надрывный крик. Так же, как и надписи, выцарапанные на
стенах уборной, боксов и карцера. Одна, повторявшаяся чаще других,
прямо-таки кричала: "Не верь им, Ивка! Ивка, не верь им!"
     Вертухаи соскребали и затирали эти тюремные граффити,  но на-
завтра надпись возникала снова:
     - Не верь им, Ивка!
     Не знаю, кого звали Ивка. Может быть, какого-то Ивана? Но мне
почему-то  представлялось,  что это ласковое прозвище девушки.  Ее
посадили из-за возлюбленного - как Нинку из-за меня - и теперь  он
сигналит ей:
     - Ивка моя, не верь следователям! Они врут! Я ничего не гово-
рил!
     Кто-то из своих увидит, передаст...
     А одна  из  надписей  адресовалась  не  знаю  кому и от кого:
"Doctor Victor from Iran".
     Каждое утро  мы  отправлялись "на оправку" - в уборную и умы-
валку.  Впереди шествовали двое, неся за ручки трехведерную "пара-
шу" - бачок, заменявший в камере писсуар.**) Остальные гуськом шли
за ними,  внимательно оглядывая стены в надежде встретить знакомое
имя. Все мы при первой возможности ухитрялись выцарапать на штука-
турке  свою фамилию,  статью и пункты:  ведь ничего не знали - кто
остался на воле,  кого посадили,  в  чем  обвиняют.  Хорошо,  если
кто-то,  переведенный из другой камеры,  встречался с твоими одно-
дельцами - уже какая-то ясность...
     Но еще  лучше,  если  новенького  привозили прямо с воли.  Он
рассказывал,  что нового в мире - а главное,  на фронтах:  ведь до
конца войны было еще далеко.  Газет нам не давали,  радио у себя в
кабинете следователь выключал со злорадной  ухмылкой,  как  только
ничинались последние известия - тем дороже была всякая просочивша-
яся в тюрьму информация.
     Если в передаче (не в радиопередаче,  а в съедобной, из дому)
обнаруживалось что-то,  завернутое в газету,  ведавший  передачами
вертухай по кличке Перебейнос обязан был печатный текст изъять. Но
как-то раз в передаче оказался кулечек с солью -  крупной  влажной
солью военного времени. Клочок газеты, из которого свернут был ку-
лек, изодрался, промок, пожелтел; Перебейнос побрезговал возиться,
отдал так. В камере, высыпав соль, мы осторожно разгладили крохот-
ный обрывочек и прочитали,  что "...цы послали в подарок командую-
щему фронтом...  грамяну бутылку с балтийской во..." Так! Понятно!
Наши  уже  в Латвии или в Литве!  Заполнить пропуски нам было куда
легче, чем детям капитана Гранта: "бойцы... Баграмяну... водой".
     В другой раз,  во время допроса, я увидел на столе у следова-
теля  газету.  В те дни сообщения о взятых нами городах печатались
крупным шрифтом в верхнем левом углу первой страницы, где название
газеты. Но эта лежала далеко, я даже в очках не мог прочитать, ка-
кой именно город взяли. Видел только, что название его повторялось
дважды, второй раз в скобках, и что заглавная буква была одна и та
же.  Я поднапряг мозги и вычислил:  Печенга (Петсамо)!  Так оно  и
оказалось.
     Любопытно было бы заглянуть в подшивку за сорок четвертый год
и определить дату. Про бутылку с балтийской водой для Баграмяна мы
прочли, по-моему, еще в "гимназии", а про Печенгу-Петсамо я, придя
с допроса, рассказал сокамерникам уже в "гостинице".
     Туда, на Большую Лубянку, нас - участников сулимовского дела
- перевели в конце лета.  Почему нами занялась следственная часть
по Особо Важным Делам - понятия не имею.  Могу только строить  до-
гадки: из-за громких имен Бубнова-Сулимов? Начальство велело хоро-
шенько разобраться?
     А собственно, чего там было разбираться? И областные следова-
тели,  и "особо важные" прекрасно понимали, чего стоит наше дело -
как и десятки других,  таких же липовых.  Нужно было только подог-
нать решение задачи к заранее известному ответу.
     И в приемах следствия ничего не изменилось: так же для начала
меня сунули в одиночку, так же, за ерундовую провинность, сажали в
карцер,  так же материли на допросах - правда,  не очень умело и с
еврейским акцентом.
     В одиночке  на этот раз я просидел целый месяц.  Она была по-
комфортабельней: просторная, паркетный пол, никелированная параша,
окно - зарешеченное, конечно, и снабженное "намордником". (Чтоб мы
не увидели, что делается на дворе, окна камер снаружи прикрывались
косым ящиком;  свет проникает сверху,  кроме неба ничего не видно.
Если верить тюремной легенде,  изобрел "намордники" какой-то  зек,
за что был отпущен на свободу).
     Имелось у моей,  119-й одиночной  камеры,  и  серьезное  неу-
добство:  в ней было нестерпимо жарко, особенно летом. При опреде-
ленном настрое можно было бы счесть, что это - пыточная камера. Но
я  предпочитаю  более реалистическое объяснение:  за тонкой стеной
проходил дымоход тюремной кухни. Правда, легче от этого не было. Я
не  мог  спать  - чуть не до обмороков доходило.  Однажды дежурный
офицер даже нарушил правила и приоткрыл окно,  чтоб можно было ды-
шать.
     На допросы меня вызывали не так уж часто.  Целыми днями я ша-
гал из угла в угол по начищенному паркету, вспоминал стихи, разго-
варивал сам с собой.  Слава богу,  пришел библиотекарь и предложил
заказать  книгу  - да,  такой там был сервис!  Кстати - все в этой
"гостинице",  за исключением следователей,  разговаривали с посто-
яльцами на вы и каким-то испуганно вежливым тоном...
     Книга полагалась одна на две недели, если не изменяет память.
Я старался заказать что-нибудь потолще - и все равно не мог растя-
нуть процесс чтения больше чем на день-два.  Как я обсасывал  "Дон
Кихота" в академическом издании!  Дважды прочитал оба тома, изучил
комментарии - в школьные годы не учил ничего  так  старательно.  А
стихотворные посвящения на испанском запоминал наизусть и деклами-
ровал вслух.  (Сейчас все забыл,  кроме одного слова -  "corazon",
сердце).
     И вот настал день,  когда меня вызвали с вещами,  повезли  на
лифте  вниз  до  второго этажа и впустили в общую камеру.  Туда же
внесли для меня и железную кровать со всеми постельными принадлеж-
ностями.
     В камере этой (N 28) уже стояло пять кроватей.  Пять пар глаз
смотрели на меня с доброжелательным любопытством. Я представился:
     - Валерий Фрид, пятьдесят восемь десять, одиннадцать и восемь
через семнадцатую.
     - Под Спасскую башню с кривым ножиком ходил?  - спросил басом
самый старший из моих новых соседей. - Студент?
     - Да. Во ВГИКе учился.
     - Федьку Богородского знаете?
     Профессора Федора Богородского я не то чтобы знал, но видел в
институте: он преподавал нашим художникам живопись.
     Спрашивавший тоже был художником, по фамилии Ражин. Его вско-
ре перевели от нас и об его деле я знаю только, что какое-то время
Ражин был "номерным арестантом",  т.е.  не имел права никому назы-
вать свою фамилию,  и успел побывать в "монастыре"  -  Сухановской
тюрьме особого режима,  которой каждого из нас пугали следователи:
"Упираешься?  В Сухановку захотел?" По слухам,  там, в сырых и хо-
лодных  камерах,  койки на день примыкались к стене,  сидеть можно
было только на цементной круглой тумбе,  намертво вделанной в пол.
Говорили  о  строгих карцерах,  об отсутствии передач,  прогулок и
книг,  о побоях. Сам там не сидел, за точность информации не руча-
юсь...
     Вторым соседом был молодой инженер из Подмосковья Фейгин. Его
арестовали в день,  когда на квартире у него собрались  сослуживцы
отпраздновать награждение Фейгина орденом "Знак Почета".
     Пришли за ним в разгар вечеринки,  пригласили с собой.  Жену,
пытавшуюся робко протестовать - "У нас гости!" - заверили:
     - Да вы не беспокойтесь,  он скоро вернется!
     Вернулся Фейгин довольно скоро;  думаю,  лет через  пять,  не
позднее:  статья  у него была детская,  58-10,  болтовня.  Меня он
успел научить еврейской песенке,  которую ни от кого больше  я  не
слышал. В отличие от испанских стихов, песенку помню и сейчас. Го-
лос крови? Вот она; если что не так - простите.

           А сукеле, а клейне
           Мит брэйтелах гемейне,
           Хоб их мир мит цорес гемахт.
           Их хоб бадект дем дах
           Митн гринэм схах,
           Хоб их мир базесн ба дер нахт.

           Ди винтн, ди калтэ,
           Зэй блозн ин шпалтн
           Ун верт эс ин сукеле шойн кил...
           Их хоб гемахт мир кидеш
           Ун их хоб гезен а хидеш -
           Ви дос файерл брент руик ун штил.

     Идиш я  не знал и не знаю,  а текст заучил как попугай;  это
было нетрудно из-за сходства с немецким - которого я тоже не знаю,
но хоть учил в школе.***)
     Третьим в  камере  был Арсик Монахов,  совсем пацан - года на
три моложе меня. Он был участником "Союза четырех" - детской игры,
которую  он и трое его школьных друзей затеяли в восьмом или девя-
том классе.  Из старой шляпы они сделали себе фетровые погончики и
стали -  все!  -  лейтенантами.  Был  у них и рукописный устав.  В
школьную тетрадку записали обязательство быть честными, справедли-
выми, помогать товарищам и т.д. Этот документ их и погубил: неваж-
но было,  какие цели ставила перед собой эта,  как мы  сказали  бы
сейчас,  "неформальная  организация".  Главное - она была самодея-
тельная, созданная по собственной инициативе, а не по распоряжению
свыше.  (Встретил же я в лагере Аллу Рейф, участницу антисоветской
группы "Юные ленинцы").
     Пацаны подросли,  уже и думать забыли про "Союз четырех",  но
соседка нашла тетрадь,  снесла куда следует - и ребят забрали. Ко-
го-то из них не поленились привезти чуть ли не с фронта.
     Арсика - теперь уже Арсена Монахова - несколько лет  назад  я
встретил в Москве: он подошел к нам с Юликом на премьере какого-то
нашего фильма.  Он успел отсидеть,  получить  образование  и  даже
стать членом партии - на этот раз легальной,  коммунистической.  А
чуть погодя объявился и его одноделец,  главный  из  "лейтенантов"
Вадим  Гусев.  Он теперь актер,  режиссер и автор нескольких пьес.
Оказалось,  что мы с ним несколько лет прожили рядышком - в  одном
лагере, Минлаге, но на разных лагпунктах. И не встретились...
     Четвертым в 28-й камере был Володя Матвеев,  ровесник Арсика.
Вот он, в отличие от Арсена, за собой вину чувствовал.
     Вместе с двумя или тремя приятелями Володя  поступил  на  фа-
культет  международных  отношений МГУ.  Советская действительность
ребятам не нравилась и они надеялись, что после учебы их пошлют на
дипломатическую работу за границу,  а там они сбегут.  Выбрали на-
рочно не модное английское,  а испанское отделение:  больше шансов
попасть  за рубеж.  Мексика,  страны Центральной и Южной Америки -
вон сколько возможностей!
     Еще больше шансов было попасть на Лубянку - стоило только ко-
му-то проболтаться. Так оно и случилось.
     С Володей я с тех пор не встречался,  но в пересыльной тюрьме
на Красной Пресне познакомился с его однод