егка приподымались
     все еще далекой занавески.
     Улыбалось ласковое чрево
     мира, прогибавшегося к югу,
     улетала чудо-занавеска.
     То ей захотелось восвояси,
     то скользила внутрь, на подоконник
     налегала, словно это мама
     гладила, скользя по одеялу
     алою атласною ладонью.
     Месяц нам какой апрель достался! -
     утренний, летящий, изумрудный,
     первых листьев нежные щепотки..
     веток изумленное дрожанье..
     Как живые, движутся обои,
     как живые легкие картины
     кружево ласкает подбородок -
     Климт червленый,
     и Бердслей змеиный
     тоненькой решетки на балконе,
     зло зияет в дыры золотые.
     Cолнце, словно радио, играет,
     с нами ни за что не расстается...
     Ночевала тучка где попало,
     а проснулась - радио играет,
     песни распевает из колодца.

     2000


        "* * *"


     сегодня ночью проложу
     по нашей улице следы
     куда хочу туда хожу
     такие ровные ряды

     вы говорите: много тут
     живет, а я не вижу вот
     мои следы туда идут
     а вот идут наоборот

     а больше просто вот ничьих,
     ни песьих и ни птичьих да
     вот мои наоборот
     за четвергом бежит среда

     вот так и мы (сказал бы тот поэт, чей так люблю стежок)вот так живу как
будто вотмоя земля и мой снежок
     и  до меня тут  никогосо  мною тоже  ни  следа и я  назад  по целинегде
кончились мои туда
     27 февраля 1999



        "* * *"


     Моей дочери Саше Гончаровой

     О, я люблю тебя давно,
     мой домик с мордою комода.
     Я, может, Гончарова, но
     без Полотняного Завода.

     И что? не всем же полотна
     намеряно, зато как холодна
     земля в снегу, как неумеренно
     снежинка, обжигая, льнет.


     зима 1999

     P.S. да, я забыла:
     и чиста
     улыбка милого холста


     ГРОМ В МАРТЕ

     С.Гончарову

     А тут опять весна, воздух скрипит сырой,
     ветер такой в грудь, будто стучит: открой,
     слабая тень косит, вбок бежит,
     испаряется жизнь, плохо лежит.

     Я стою под столом, надо мной стол,
     гром расыпает, как ртуть, бильярд.
     Будто один остался мужик - во дворе столб
     посреди барахтающегося белья.

     Вот из заплат атлант выгибается, вот колосс,
     вот над кормой летит парус с прорехами.
     Кто до свету рожден - до темноты подрос.
     Ехали мы с тобой, ехали и приехали.

     Ах, как хотят жить! - Так хотят пить.
     Но идут к реке в сапогах котят топить,
     где, угрожая, тебе говорят: мать.
     где нелегко жить, легко умирать,

     в тех краях, где воздух трещит, как холст,
     где за холмом холм, на холме погост,
     где, как дыра с дырой, с тобой говорит март -
     там поймешь, что никто не мертв.

     Вот и хватит ваять - ветер, ты лепи.
     Нечего нам вещать, множить вещи.
     Ничего, ничего в груди, кроме любви,
     тяжелеющей, отсвечивающей.

     1999


     МОСКВА
     Саше Пушкину,
     нью-йоркскому поэту

     Река идет на перекаты,
     и в переходе не плакаты
     про Днепрогэс,
     а всякие картинки, книжки,
     матрешки, пирожки и пышки,
     а также воры и воришки.
     И се - прогресс.

     Продолжи сам, отсюда просто.
     Положим, ты большого роста.
     Тебя видать
     и без ушанки, и без кепки,
     и без великолепной лепки
     лица. Без Емельяна в клетке.
     Без упоительной таблетки -
     тебя видать.

     Но мы, которые от мамы
     умели только с мылом рамы,
     и не роняя мыла, мамы,
     глазеть в окно,
     и панорамой называли
     то, что в округу насовали, -
     мы хоть немного трали-вали,
     но не говно.

     И если раньше я, невеста,
     когда поменьше было теста,
     себе не находила места
     в такой гурьбе -
     сейчас подавно, ибо мекки
     любой бегу, а от опеки
     твоей, Москва - за те бы реки,
     к другой тебе.
     1997



     II.
     ПОСЛЕ ЭПИГРАФА

     * * *

     Не сумев на чужом - не умею сказать на родном.
     Эти брызги в окно, эта музыка вся об одном.
     Я ныряю, хоть знаю, что там ничего не растет -
     разве дождь просочится
     да поезд внезапный пройдет.


     Разве дождик пройдет по карнизам,
     как в фильме немой,
     по музейному миру, где вещи лежат - по одной.
     Только это - да насыпь
     с травою горячей, густой
     мы на дно унесем: нам знаком ее цвет городской.


     Потому что, сказать не сумев,
     мы уже не сумеем молчать.
     Солнце речи родимой зайдет - мы подкидыша
     станем качать.


     1992


     БЛЮЗ ПЕШЕГО ХОДА

     из гаражей выезжают машины
     спереди важно садятся мужчины
     (но иногда - и дамы)

     правую ногу согнув в колене -
     все буквально, даже тюлени,
     втискиваются - и выезжают из гаражей

     это неважный, как все, но пылкий,
     хмурый такой городок, и жалко
     утром его покидать

     я оглядываюсь на знаки
     СТОП - и мимо иду; собаки
     спят, и никто не лает

     это сулящее вечер утро,
     как разворачивающаяся сутра:
     прохладно, чисто

     это райская жизнь, и значит,
     все мы в раю, вот и птичка плачет
     в дереве красном

     1994


     ШЕСТЬ С ЧЕТВЕРТЬЮ

     Пришла, теперь стою,
     плачу. Потом стою
     и ожидаю сдачу.
     На что я время трачу.

     Холодный день пришел.
     Но он уже прошел.
     Была бы из Заира -
     не звали б меня Ира.

     Поедешь вниз: метро.
     Поедешь вверх: светло.
     Не надо убиваться,
     а надо наслаждаться.

     Гляди, грачи летят,
     остаться - не хотят.
     Сойти с ума на службе
     занятно. А по дружбе

     сходить с ума зачем?
     То был ничьим, то всем.
     Перрон в бессмертье подан,
     он пуст покуда полон.

     Я так могу нести
     до десяти шести.
     И то - часам заплатка.
     Легка моя палатка.

     Я у Тебя в горсти.

     Октябрь 1995



     БЕЗ НАЗВАНИЯ


     что-то я от тебя от себя устала
     что-то мне стало с тобой с собой не чудно
     ты же сто лет тут уже
     это я с вокзала
     вот и скажи что так не мудро мутно
     дурно выходит как-то бочком неловко
     чудится екнуло пискнуло показалось
     выйдем давай на свет на любую лавку
     только не в этой коробке не эту жалость
     люди хорошие вроде только выходит дурно
     словно жук скребет спичечную картонку
     или бездомный вот обнимает урну
     так домовито что рвется и где не тонко

     19-24 авг. 1993

     * * *

     Пора вернуться к самому началу,
     как в хорошо заверченном романе.
     Пора вернуться к самому началу,
     войти и встать надолго в хвост вагона,
     и, сумку привалив к опасной двери,
     покачиваясь, долго нависать
     над Схемой Линий Метрополитена.

     Мне нравятся названья этих станций:
     вот Семьдесят седьмая улица, а вот
     уже Сорок вторая, боже мой! -
     как хороши неназванные вещи! -
     так пальцы пробегут по позвонкам,
     так дождь бежит себе, не называя,
     смывая ложной схожести пыльцу.

     В местах, где рифмы долго не живут -
     как хороши, как свежи повторенья.
     И если померещится значенье
     иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл -
     смахни его, как рифму. Повторяясь,
     скажу тебе опять: в повторах этих,
     бессмысленных подобьях, возвращеньях

     - нет ничего. Один лишь теплый свет
     бесценного сквозного бормотанья.

     ...Когда-нибудь, на Пятой авеню
     найди позеленевшую богиню
     чего-то там. Скамеек, например.
     Бродяга возлежит в ее тени.
     Вся в ямочках она, в руке - газета
     вчерашняя. Шутник - космополит:
     вот-вот прочтешь знакомый заголовок.

     Как эта осень пасмурна! Как нас
     тревожат эти надписи на сваях!
     Кошмарное бывает величаво,
     особенно - когда глядишь с моста,
     и вывеска багровая отеля
     похожа на плакат "ЗА КОММУНИЗМ".
     Я не увижу, как его снимают.

     И я тебе еще скажу, схватясь
     за поручень серебряный в десятках
     блестящих отпечатков, близоруко
     склонясь над вечной схемою метро
     (как будто это карта звезд), скажу: зевака
     не помнит, не накопит ничего,

     ни странствие, ни грустное влеченье...
     как капли - ласточке, как пальцы - позвонкам
     - смотри сюда скорей - смешно, щекотно...
     И я тебе еще скажу: никто,
     похоже, что никто
     на нас не смотрит сверху

     Октябрь 1992
     Нью-Йорк



     * * *


     Страна, принимавшая тех, кто родился в апреле,
     недолго продержится, зря нас они обогрели.
     Такие вот резкие и нехоленые лица
     не встретишь в провинции, только в тюрьме
     да в столице,
     да в ссылке, в холодной.
     Легко распростившись с родною,
     задумавшись, смотрит в окно. С бородой накладною
     парик теребит. Не подкова, не ангел над входом -

     связной, запыхавшись,
     стучится бессмысленным кодом,
     сжимающим сердце, как шепот, волна, босса-нова...
     - Волненье в столице, волненье, пошли, все готово! -
     Ах, ноет свеча, и углы в паутине мигают,
     как фильму какую-то крутят... Солдаты вбегают,
     дыша тяжело... Копыта стучат на полмира -
     как звякнет да всхлипнет моя нехоленая лира.

     9 апреля 1995


     ПОЭТ И СЛАВИСТЫ

     Суровые слависты
     сидели на суку
     (и люстра, как монисто,
     текла по потолку),

     все почему-то парами.
     Докладчик взял стакан.
     Сюда б цыган с гитарами!
     Нельзя сюда цыган.

     Ни музыки, ни пения
     не будет нам в конце.
     И не было волнения
     ни на одном лице.

     Ты в кресле словно в проруби,
     торчишь - а там зато
     швейцары, словно голуби,
     гуляют без пальто,

     такси руками голыми
     ловили просто так
     и сумерки лиловые
     проплыли, как пустяк.

     1998



     НЕ ХОЧУ


     Не хочу ни фана вашего, ни шалостей,
     дайте мне, пожалуйста,
     просто доползти до воскресенья,
     уж коли будет мне такое везенье.

     Чтоб всю ночь лило, а к утру - капало,
     и ни человека, ни вокабулы,
     только б эти капельки и вякали
     двух- и трехголосное и всякое.

     Мне бы вроде одиночки, но без пыток чтоб,
     да без этого, без вашего "а ты-то что?"
     Я валяюсь, как Емеля, прямо с вечера.
     Уходи себе, неделя, не отсвечивай.

     Вон, поэт с поэтом, словно муж с женой, идет.
     Воробей сидит на ветке, повышенья ждет.
     Будто бы не все равно - рысак ли, пони ли!
     Объясняли нам, а мы не поняли.

     А пойду - ведь спросят: "Что запомнила?"
     Вон, окно запомнила, заполнена
     была комната окном, и в нем бело.
     А за ним-то, может, ничего и не было -

     как камин фальшивый: нацарапало
     что-то плоское. Оно бубнило, капало.
     Я лежу. Не спится, не читается -
     это воскресенье начинается.

     4 ноября 1994



     * * *


     Что в рифму гудеть нам, когда не слыхать отголоска?
     Ума и обмылка не сыщешь,
     ни мысли обноска.

     Записки в руке не удержишь, о дружбах забудем.
     Где вывесок пыльный рубин -
     там фотографа бубен.

     Хоть как поглядеть нам хотелось бы на поколенье,
     хоть горечь почувствовать, что ли,
     хоть сожаленье.

     Как будто всех вместе небесные твари украли,
     лучом ослепили,
     и с палубы гладкой содрали.

     Болтайся же, судно, по водам одно, без команды.
     Другие пришли, на коньках,
     как к себе в Нидерланды,

     и катят, за руки держась, нашей рябью как сушей...
     К стене отвернувшись: "Не хочется, - скажешь, -
     не слушай".

      1995


     ПЕСНИ УНЫЛОЙ РОДИНЫ


     1.ОКОННАЯ


     По стеклу поезда
     налево вниз
     ползла капелька

     встретила капельку
     и
     съела капельку

     и еще и еще капельку...
     Много капелек
     съела капелька


     2. ВОКЗАЛЬНАЯ


     такие тени
     только на вокзале
     они двух слов
     друг другу не сказали

     а серебристый
     серо-голубой
     вот-вот догонит
     небо над собой

     чем доводить
     дело до слов до слез
     мы добегаем
     до задних колес

     до уходящей
     площадки: есть - и нет
     не задыхаясь
     а улыбаясь вслед


     3. У ЗАБОРА


     Тут не Рубцов - так Рахманинов.
     Да объясни ты толково,
     что ты гудишь, ну чего тебе -
     ветра, что ль, свиста какого?

     Солнце садится холодное.
     Гаснет листва бореальная.
     Свет зажигает в деревне
     жизнь, от начала печальная.

     Слева несут декорацию,
     справа снимают убранство.
     Жизнь, от начала печальная,
     не виноватит пространство.


     4. ПЕСНЯ ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ

     а над невой заря еще нежней
     чем зеленой зимой при брежневе

     пешеход к метро а за ним колун
     а в столице другой во палатах каплун

     хочешь - дуй на него
     хочешь - режь его
     ничего нет страшней счастья прежнего


     5. ВЕСТИ С ПОКИНУТОЙ РОДИНЫ

     Слышишь: тихо.
     Вот это лихо!

     Это кто-то
     закрыл ворота.

     Кто там, впрочем,
     скрипит к ночи?

     Нота бене:
     к едрене фене.


     6. НОСТАЛЬГИЧЕСКАЯ

     Говорят, мол, там теперь хорошо.
     А ведь раньше было - нехорошо:

     из парадного выходишь во двор
     - только охнешь: не мороз, а топор!

     то ли полночь, то ли семь, то ли шесть,
     на работу - а на небе не счесть.
     . . .

     Не подскажете, какое число?
     Ой, куды же это нас занесло!

     Я вот платок себе куплю, и кастет.
     Бают, нынче хорошо, где нас нет.


     7. ПОХОДНАЯ

     И герои, героям вослед,
     собираются - мол, за Еленой...
     Раздвигают военный рассвет,
     будто впрямь - мы одни во Вселенной.

     Как по улице полк за трубой
     вдаль протопал: печально и пыльно.
     Эти песни о нас, дорогой,
     оттого-то и больно.

     Даже в этом кафе потому
     нам сыграют почти духовую,
     чуть советскую, знаешь, какую.
     Чтоб одно к одному.

     Вот, губу закусил,
     отвернулся - обиделись, значит.
     Никого, кто бы сверху спросил:
     - Кто тут ссорится, плачет?

     У кого так темно на лице?
     ...Напылили, листву посбивали...
     То и будет в конце,
     что и было вначале.


     8. ПУСТАЯ ПЕСЕНКА

     какие тени!
     так то - вокзал
     (что те сказали?
     что тот сказал?)

     те не сказали
     состав ту-ту
     слегка толкнули
     вокзал во льду

     как будто дернут
     нитку-уток
     а это кто-то
     уплыл, утек

     там, где зиянье -
     сильнее свет
     - и не ищите,
     меня тут нет


     9 . САГА

     1-й подъезд:
     Челюкановы, Пряхины, близнецы Овсянниковы, зем-
     ледельцы Китайкины, все уменьшающаяся баба Дора,
     Лена Кузнецова, Юра Панфилов с матерью, Галемины
     на втором, их родители на третьем.

     2-й подъезд:
     хозяйственные Сьомко, хулиган Блудов Олег с ма-
     терью и бабкой, тетя Зоя из "Спортпроката" с дядей
     Алешей, Юля и Андрюша Шевченко, Коля, мы,
     Ядвига Густавовна, безумные Рутковские, Лошкаревы,
     Сироткины Наташа и Витя, тетя Соня с точно такой
     же сестрой, Дзуенки.

     1994-95


     ТАМБОВ

     Кто под грушей, кто под сливой.
     Брак случайный, несчастливый.
     Тут затворы, там забор.
     Что мы знали до сих пор?

     Раздраженье разгрызая,
     сверху смотрит белка злая.
     За ней снежная гора,
     в доме черная дыра.

     Ничего не подевалось,
     что вошло, то и осталось.
     Чайник воет, как вулкан.
     На столе стоит стакан.

     Кому хрен, кому горчица.
     Кому спится, кому злится.
     Отведи, скрипя, засов.
     Страшно утром в пять часов.

     Нигде музыки не слышно.
     Над дорогою всевышно.
     Где Герасим - там Муму.
     Не завидуй никому.

     20 марта 1997


     НОЧНАЯ ОСТАНОВКА

     Сколько б ни длился твой бестолковый урок,
     долгой сколь ни была бы ты, жизнь, радость моя -
     я всего не успею сказать между ласковых строк,
     лишь абзац начирикаю повести длинной:


     как на кухне июньской, где окна отворены,
     закипает вода,
     - или в поезде дальнего
     следования, от тишины
     вдруг просыпаясь, вижу: пыль на сандалиях,


     серые складки, песок. И пока ты грозишь
     из вечерних газет
     на столике жестком, покатом -
     - Харьков, - в тамбуре скажут,
     и к подушке фонарь подойдет
     и узлы понесут, и зашепчутся в доме плацкартном.


     Спи, напротив сосед, спи, за вагоном вагон,
     спи, коммуналка-времянка,
     одеяла свисают, как флаги.
     Ты же - пыль на щеках освети, станционный огонь
     медленных фонарей сквозь толщу оконной влаги.

     1982/85

     ПТИЧИЙ РЫНОК

     Черед подойдет - и чредою размолвки,
     толкаясь, по сердцу пройдутся, как волны.
     Чуть бровь подымаешь - так в бой, да локтями,
     да скалкой грозятся. Люби-ка, попробуй.

     Меня покупали на рынке на Птичьем,
     там жизнь голосила, и жены рожали.
     В платок завернули, и носом в кошелку -
     да щелку оставили: вырвись-ка в щелку!

     Мороз, подставляй-ка шершавую щеку!
     По снегу пойду похожу - что за скрипы!
     Да солнце! да искры! да слезы-иголки,
     теплые нежные шапки-ушанки!

     1989/91

     * * *

     Деревья к сентябрю теряют вес,
     как в воду, в небосвод погружены.
     И с севера доносится ответ,
     когда на юг слова обращены.

     А к ночи - двери настежь, ветер злей,
     но все ж милей сердечности двойной.
     Родившийся среди таких полей
     не знает, к счастью, местности иной.

     Лес вдалеке, как темный Спас в углу,
     притягивает взор в дому чужом.
     А выйдешь - белка чиркнет по стволу
     и луч скользнет последним этажом.

     1987-89


     УТРО НА КУХНЕ

     1.
     (Эпиграф из Пушкина)


     Вода, удравшая из крана,
     вчерашняя, как макароны,
     что ночевали на окне -
     мы поутру не на коне.

     Чужой шумок, ревнивый к прочим,
     свое-свое сказать охочим -
     уже в мозгу, желая быть.
     И лень, и жаль его убить.

     Журчат уборных сонатинки,
     летят из форточки снежинки,
     чужая речь стоит со мной,
     глотая воздух ледяной,

     перед окном. На нем узоры -
     узорней, чем вчера. Авроры
     не видно, нет.
     А этот двор
     пустей, чем с миром разговор.

     1987

     2.
     (Эпиграф из Высоцкого)

     Во мне бубнит чужая речь,
     она не может мне помочь.
     Она в мозгу отыщет течь,
     она мою отнимет ночь.

     Я ноги в тапочки - она
     на кухню тащится за мной,
     и в чайник с розой ледяной
     летят снежинки из окна.

     Легко ж тебе, чужая речь,
     как на пороге, в горле лечь,
     как тот щенок, что твой "Маяк",
     тем хороша, что не моя.

     Как этот двор в окне рябит
     и голый снег, как свет, горит,
     как сводка новостей плохих
     врасплох берет чужих-своих.

     1988

     ЗАГОВОР

     Я тебя уговорю, заговором умолю, вещий, сущий, настоящий -чтобы ты меня
любил,  не любил - так не губил, стану тварью я  дрожащей. Я  тебя  уговорю,
Божий  мир, и к январю разберусь я с этим  страхом.  Будет холод, будет лед,
будет, знаю, новый год сыпать корм голодным плахам. Эти слухи  тяп  и ляп, и
тяжелый липкий  хлеб, как свеча  с кривым нагаром -дудки! я не выйду вон,  в
бочке ухну с ниагары, вынырну, что твой гвидон.

     1 января 1989


     ПОСЛЕ ПОТОПА

     Ты жив. Но неочнувшейся земли
     так жаль. Еще темно вдали.
     И ты, в карманы руки заложив,
     шагаешь прочь над обмороком нив.

     Гроза прошла, и умер царь лесной.
     Поляны, перемазанные хной,
     дымятся,
     и на западе ночлег
     блестит, как свежеструганный ковчег.

     И под ногой, прозрачней и нежней,
     безро