яя вдруг это чувство. А это и значит коснуться вершины блаженства в данном состоянии - получать наслаждение, не ощущая боли.
Чикада. Обычное суждение не так понимает Эпикура.
Тансилло. Потому что не читают ни его книг, ни тех книг, где без зависти излагаются его взгляды, в отличие от тех, где читаешь о ходе его жизни и о его смертном конце. Там изложена основа его завещания в следующих словах: В последний и в то же время в счастливейший день нашей жизни мы установили спокойной, здравой и безмятежной мыслью вот что: сколько бы с одной стороны нас ни мучила самая большая мука - каменная болезнь,- все же это мучение поглощалось наслаждением от сознания наших открытий и созерцания конца. Очевидно, он не считал, что больше счастья, чем горя, в еде и питье, в лежанье и в зачатии, нежели в отсутствии чувства голода, жажды, усталости и вожделения. Из этого ты видишь, каким является, по-моему, совершенство стойкости: оно - не в том, что дерево не рушится, не ломается или не гнется, но в том, что оно избегает движения; подобно дереву, и Энтузиаст устремляет дух, чувство и интеллект туда, где нет ощущения буйных ударов.
Чикада. Вы, таким образом, считаете желательным переносить мучения, потому что это дело силы?
Тансилло. То, что вы называете переносить, есть часть твердости, а не вся добродетель, которую я называю переносить с силою, а Эпикур называл не чувствовать. Эта нечувствительность имеет причиной то, что все охвачено заботой о добродетели, об истинном благе и о счастье. Таким образом, Регул не чувствовал лука, Лукреция - кинжала, Сократ - яда, Анаксарк - каменного резервуара, Сцевола - огня, Коклес - пропасти, а прочие - иных вещей, которые чрезвычайно мучили и устрашали людей обыкновенных и низких.
Чикада. Переходите к следующему.
Тансилло. Смотри, вот рисунок молота и наковальни, вокруг которых идет изречение: От Этны. Здесь изображена прозопопея Вулкана. Но раньше, чем рассмотрим его, прочтем стихи:
[34]
Меня раскаты Этны не влекут,
Когда с ее вершины Зевс грохочет;
Я, увалень-Вулкан, останусь тут,
Где молодой Титан воспрянуть хочет,
В ком новые дерзания живут
И против неба гордый гнев клокочет,
Здесь тяжелее молот, крепче жар,
И горн, и наковальня, и удар.
Здесь грудь так вздохами полна,
Что, как мехи, они в ней распаляют
Огонь, которым душу закаляют,
Чтоб яд мучений вынесла она.
Но слышит слух скрежещущие звуки
Испытанных обид и долгой муки.
Здесь показаны мучения и неудобства любви, больше всего любви низменной, которая есть не что иное, как кузница Вулкана, молот, который кует молнии Юпитера, мучающие преступные души. Ведь беспорядочная любовь несет в себе начало своего наказания, принимая во внимание, что бог близок, что он внутри нас. В нас находится некая священная мысль и понимание, держащие в подчинении собственную страсть и имеющие своего мстителя, который угрызением верной совести, по меньшей мере как некий неумолимый молот, бичует преступный дух. Эта мысль следит за нашими действиями и страстями, и она обращается с нами так, как мы обращаемся с нею. У всех любящих, скажу я, имеется этот кузнец-Вулкан; как нет человека, который не имел бы в себе бога, так нет любящего, который не имел бы этого бога. У всех несомненейшим образом имеется бог, но каков этот бог у каждого, не так-то легко узнать; а если даже и возможно исследовать и различать, то можно только думать, что он познается любовью, как и то, что он движет весла, вздувает парус и управляет нашим целым, - отчего на благо или на зло приходит и страсть.
Я высказываюсь о страсти в зависимости от того, кто приводит ее в осуществление моральными действиями или созерцанием, потому что в конце концов все любящие обычно чувствуют некоторое неудобство; ведь вещи смешаны, ибо нет такого блага, к которому, под влиянием мысли и страсти, не было бы присоединено или которому не было бы противопоставлено некое зло, как нет такой истины, с которой не соединялась бы или которой не противополагалась бы ложь. Так нет и любви без боязни, без чрезмерного рвения, ревности, обиды и других страстей, происходящих от одной противоположности, которая ее мучает, если другая противоположность дарит ей вознаграждение. Так душа, намеревающаяся открыть телесную красоту, старается очиститься, оздоровиться, измениться и поэтому применяет огонь; ибо, подобно тому как золото, будучи смешанным с землей и бесформенным, при некотором напряжении хочет освободиться от грязи, так действует и интеллект, истинный кузнец Юпитера, когда дает вам руки, побуждая вас к действиям умственной силы.
Чикада. К этому, мне кажется, относится находящееся в "Пире" Платона место, где сказано, что Любовь унаследовала от матери Бедности бытие жесткое, тощее, бледное, разутое, покорное, без ложа и без крова. Из-за этих-то свойств она и называется мучением, которым болеет душа, изнуренная противоречивыми страстями.
Тансилло. Это верно; потому что дух, возбужденный подобным восторгом, возвращается из глубин мысли рассеянным, разбитым неотложными заботами, разгоряченный жаркими желаниями, воодушевленный многочисленными поводами. Вот отчего душа, будучи приподнятой, неизбежно становится менее внимательной и менее деятельной в управлении телом при помощи растительных сил. Из-за этого и тело становится худым, плохо питаемым, истощенным, малокровным, полным механических соков, которые, если они не являются орудиями души дисциплинированной или же духа ясного и светлого, то ведут к безумию, к глупости и к грубой ярости или же, по меньшей мере, к недостатку заботы о себе и пренебрежению к своему существованию, что у Платона обозначено посредством босых ног. Любовь принижена и движется, как бы пресмыкаясь, по земле, охваченная низкими силами. Высоко же она летает, когда отдается более высоким деяниям. В заключение по этому поводу скажу, что какова бы ни была любовь, она всегда озабочена и мучается участью, которая не может не стать материалом для кузницы Вулкана; ведь душа, будучи божественной вещью и, естественно, не рабой, но госпожой телесной материи, тревожится еще и тем, что добровольно служит телу, в котором не находит ничего, что ее удовлетворило бы; и хотя душа устремлена к любимому, все же всегда оказывается многое такое, что беспокоит и волнует ее в порывах надежд, боязней, сомнений, рвения, сознаний, угрызений совести, упорств, раскаяний и прочих мучителей, каковыми являются мехи, уголь, наковальни, молоты, клещи и прочие инструменты, находящиеся в кузнице этого отвратительного грязного супруга Венеры.
Чикада. Однако, по этому вопросу высказано достаточно. Сделайте милость, посмотрите, что следует дальше.
Тансилло. Здесь золотое яблоко с эмалью, богато изукрашенное драгоценностями с изречением вокруг: Предназначено прекраснейшей.
Чикада. Этот намек на трех богинь, которые предстали перед судом Парнаса, - весьма обыден. Однако надо прочесть стихи, они дадут нам большую возможность понять, каковы подлинные цели Энтузиаста.
Тансилло.
[35]
Венера, неба третьего богиня,
Мать отрока, чей беспощаден лук, -
Главой отца рожденная Афина, -
И Гера, старшая среди супруг, -
Спросили Пастуха-Троянца: чья гордыня
Оправдана? кто краше из подруг?..
Моя ж богиня выше их! Ей мера -
Не Гера, не Паллада, не Венера!
Она поспорит красотой
С Киприлою, а разумом с Минервой,
Она и близ Юноны будет первой,
Хоть много величавости у той;
Она прекрасней их обличьем, -
Умом, и красотою, и величьем!
Так-то вот Энтузиаст проводит сравнение своего объекта, который в едином субъекте совмещает все обстоятельства, свойства и виды красоты, с другими объектами, которые показывают их лишь в одиночку у каждого отдельного субъекта, а затем все виды красоты - посредством различных предполагаемых субъектов. Так обстоит дело с одним видом телесной красоты, все достоинства которой Апеллес не смог показать в изображении одной девы, но лишь изобразив многих. Здесь же, где наличествуют три вида красоты, то, хотя все эти три вида находятся в каждой из трех богинь (поскольку у Венеры не отсутствует мудрость и величавость, Юнона не лишена изящества и мудрости, а у Паллады всеми признается и величие и красота), все же у каждой одно качество преобладает над остальными, в силу чего именно оно и почитается как бы ее особенностью, прочие же - общими свойствами, поскольку из этих трех даров один является у каждой преобладающим и показывает ее, и в самом деле делает ее, выше других. Основанием же такого различия служит то, что причины лежат не в существе и не являются первичными, но лишь по соучастию и производно. Так и во всем: зависимые вещи есть совершенства - соответственно ступеням большего и меньшего - большие и меньшие.
Но в простоте божественной сущности все полно, а не ограничено, и поэтому в ней мудрость не больше, чем красота и величие, и доброта не больше, чем сила, но все эти ее атрибуты не только равны друг другу, но даже тождественны и заключаются в одной и той же вещи. Так, в шаре все измерения не только равны (ибо длина такова же, как высота и ширина), но даже являются одними и теми же, имея в виду, что тот, кто употребляет для шара слово "высота", точно так же может употребить и слова: "длина" и "ширина". Так и в высоте божественной мудрости, которая есть то же, что глубина силы и широта благости, все эти совершенства равны, потому что бесконечны. Поэтому каждая по величине неизбежно является любой другой. Отсюда проистекает, что там, где эти вещи конечны, одно более мудро, чем прекрасно и хорошо, или одно более хорошо и прекрасно, чем мудро, или одно более мудро и хорошо, чем сильно, или же одно более сильно, чем хорошо и мудро. Но там, где бесконечная мудрость, там может быть только и бесконечная мощь, потому что иначе нельзя было бы знать бесконечно. А где бесконечное благо - там нужна бесконечная мудрость, потому что иначе не могло бы быть бесконечно-благое. Там же, где есть бесконечная мощь, должна быть бесконечная доброта и мудрость, потому что сила познания должна быть такова же, как возможность познания. Теперь гляди, насколько объект этого Энтузиаста, как бы опьяненного напитком богов, несравненно выше иных объектов, отличавшихся от этого: я имею в виду то, что умопостигаемый вид божественной сущности в высшей степени включает в себя совершенство всех прочих видов. Отсюда и получается, что соответственно степени, в которой можно быть причастным этой форме, можно понять все и делать все и быть другом ее одной, в такой степени, что возникает презрение и тоска от всякой иной красоты. Поэтому именно ей и должно быть посвящено шаровидное яблоко, посколь в ней одной вмещается все во всем, а не прекрасной Венере, которую Минерва превосходит в мудрости, а Юнона в величии; и не Палладе, по сравнению с которой Венера красивее, хотя та и величавее; и не Юноне, которая не является ни богиней мудрости, ни любви.
Чикада. Несомненно, что подобно тому, как существуют ступени природы и существ, так существуют, соответственно этому, и ступени умопостигаемых видов и величий любовных страстей и энтузиазма.
Чикада. На следующем щите изображена голова с четырьмя лицами, дующими в четыре угла небес; здесь в одной теме изображены четыре ветра, над которыми стоят две звезды, а посредине - изречение: Новые бури Эолии. Хотелось бы узнать, что это означает.
Тансилло. Мне кажется, что смысл этого девиза соответствует смыслу предыдущего. В самом деле, как там в качестве объекта утверждается бесконечная красота, так и здесь выявляется многообразие надежд, терпений, страстей и желаний. Поэтому я считаю, что эти ветры должны означать вздохи, о которых мы узнаем, прочитав стихи:
[36]
Аврорины, Астреевы сыны,
Колеблющие небо, землю, море, -
Вы непокорства все еще полны?
Вы все еще с богами в гордом споре?
Прочь из пещер Эолии! Должны
Вы путь себе искать в ином просторе:
Я вам велю вместиться в эту грудь.
Чтоб в горестях она могла вздохнуть!
Вы, от кого морям покоя нет,
Вы, двигатели бурь их и волненья.
Одно вам может дать успокоенье:
Двух звезд губительно-безвинный свет,
Которые, открыты иль сомкнуты,
Вернут покоя вам и гордости минуты.
Мы ясно видим здесь, что нам представлен Эол, говорящий ветрам, что они, по его словам, не могут быть им успокоены в Эолийских пещерах, но лишь двумя звездами в груди Энтузиаста. Две звезды означают здесь не два глаза на прекрасном лимце, но два воспринимаемых вида божественной красоты и доброты этого бесконечного сияния, которые так влияют на интеллектуальное и разумное желание, что побуждают Энтузиаста дойти до бесконечного желания того, чему так бесконечно велико, прекрасно и благостно обучает этот превосходный свет. Ведь любовь, будучи до некоторой степени оконченной, насыщенной и установившейся, станет обретаться не около видов божественной красоты, но близ иных обличий; пока же она будет идти, стремясь все выше и выше, она сможет сказать себе, что вращается вокруг бесконечности.
Чикада. Удобно ли обозначать воздыхание через вдыхание? почему ветры являются символом желания?
Тансилло. Кто из нас в этом состоянии вдыхает, тот вздыхает и вместе с тем дышит. Поэтому жар воздыхания обозначен этим иероглифом сильного дыхания.
Чикада. Но между воздыханием и дыханием есть разница.
Тансилло. Потому-то они и не обозначаются одно другим, как то самое, через то же, но лишь как подобное подобным.
Чикада. Все же развейте вашу мысль!
Тансилло. Итак, бесконечное вдыхание, выраженное посредством вздохов и обозначенное ветрами, подвластно не Эолу в Эолии, но названным двум светочам. Они не только в высшей степени невинно, но и чрезвычайно милостиво убивают безумца, заставляя его в глубокой страсти умирать, созерцая все прочее. Они, находясь взаперти и в укрытии, делают его бурным, а становясь открытыми, -делают его спокойным. Ведь в ту пору, когда глаза человеческой мысли заволакиваются в нашем теле туманным покровом, душа с большей силой делается взволнованной и опечаленной, чем разрываемая и толкаемая, она делается возвышенной и спокойной, насколько надо, чтобы удовлетворить требованиям своей природы.
Чикада. Как может наш конечный ум следовать за бесконечным объектом?
Тансилло. Благодаря имеющейся в нем бесконечной мощи.
Чикада. Но она тщетна, если когда-либо станет действовать.
Тансилло. Она была бы тщетной, если бы сопутствовала конечному действию, в котором бесконечная мощь была бы исключена, а не сопутствовала бесконечному действию, где бесконечная мощь является положительным совершенством.
Чикада. Если человеческий ум по природе и действию конечен, как и почему возможность его бесконечна?
Тансилло. Потому что ум вечен, и оттого всегда наслаждается, и не имеет ни конца, ни меры своему счастью; и потому-то, так же как он конечен в себе, так он бесконечен в объекте.
Чикада. Какая разница между бесконечностью объекта и бесконечностью возможности?
Тансилло. Эта последняя бесконечно-конечна, первый же бесконечно-бесконечен. Однако вернемся к исходному месту: изречение там гласит: Новые ветры Эолии; это позволяет предположить, что все ветры (в бездонных пещерах Эола) обратились бы во вздохи, если бы мы смогли сосчитать те, которые проистекают от страсти, движимой без конца желанием высшего блага и бесконечной красоты.
Чикада. Рассмотрим-ка теперь пылающий факел, вокруг которого в надписи значится: На жизнь, а не на час.
Тансилло. Постоянство в такой любви и горячее желание истинного блага, которыми пылает в нынешнем временном состоянии Энтузиаст, показаны, думается мне, в следующем стихотворении:
[37]
Уходит из дому крестьянин рано,
Едва встает с груди Востока день;
Когда ж начнет жечь солнце слишком рьяно,
Томимый зноем, он садится в тень.
И снова до вечернего тумана
Он трудится в поту, изгнавши лень;
Потом он спит. Я ж не смыкаю очи
Ни на заре, ни в полдень, ни средь ночи.
Затем, то два пылающих луча,
Что взоры солнца мне бросают,
С пути души моей не исчезают.
Их ярость неизменно горяча
И, волею судьбы моей, жжет властно
Мне горестное сердце ежечастно.
Чикада. Это стихотворение скорее в соответствии с действительностью, чем по существу, объясняет смысл изображения.
Тансилло. Мне не к чему стараться, чтобы дать вам увидеть, в чем тут сущность: чтобы заметить ее, нужно лишь вглядеться с большей внимательностью. Очи солнца - это лучи, с помощью которых божественная красота и доброта являют себя нам. И они - пылающие, так как не могут быть восприняты умом без того, чтобы вследствие этого не возжечь страсть. Два луча солнца - это два вида откровения, которые теологи-схоластики называют утренним и вечерним. Отсюда наша умственная работа, наша просветительница, как воздух-посредник, доводит эти два откровения до нас или в добродетели, которая восторгается ими в самой себе, или же в действии, которое рассматривает их по результатам. Горизонт, путь души в этом месте есть часть высших сил, где смелой восприимчивости ума помогает мужественный толчок страсти, обозначенный в виде сердца, которое пылая, всегда печалится; поэтому все плоды любви, которые мы можем собрать в этом состоянии, не настолько сладки, чтобы не быть связанными с некоторой печалью, во всяком случае с той, что проистекает от сознания неполного использования. Так сугубо бывает в плодах физической любви, условия которой я не смог бы выразить лучше поэта-эпикурейца:
От лица человека, которое блещет красою,
Прибыли нет, кроме образов от предвкушения нежных,
Кои несбывшейся часто надеждой уносятся в ветер.
Жаждущий ищет порою во сне, где бы выпить, но влаги
Не получает нигде, чтобы жар утолить в своих членах.
Образы жидкостей он вызывает и тщетно томится,
Воображая себя утоляющим жажду в потоке.
Так и в любви, постоянно с влюбленными шутит Венера. 
Зрением не в состоянье любовники тело насытить;
Тщетно блуждают дрожащие руки по целому телу
И ничего соскоблить с упоительных членов не могут.
Тою порой, когда в юных летах наслаждаются двое,
Членами всеми обнявшись, когда предвещает им тело
Сладость, Венера старается женщинам пашню засеять,
Жадно друг к другу любовники жмутся, сливается вместе
Влага их губ и дыханье, в уста их впиваются зубы.
Все понапрасну! Они ничего соскоблить тут не могут
Или проникнуть друг в друга, чтоб с телом смешать свое тело.
Подобным образом он судит о роде вкуса, который мы можем получить от божественных вещей: когда мы стараемся проникнуть в них и вкусить, то получаем больше огорчений в желании, чем наслаждений в общении с ним. И поэтому мудрец Еврей мог сказать, что умножающий знание умножает печаль, так как от большего накопления рождается большее и более высокое желание, а отсюда следует большее огорчение и боль из-за отсутствия желаемого. Поэтому эпикуреец, который вел более спокойную жизнь, говорит о вульгарной любви:
Но избегать должно образов тех, и от пищи любовной
Ум отвращать, направляя его на другие предметы;
Тем оградим мы себя от тревог и от верных страданий:
Зреет ведь рана любви и растет, когда пищу находит.
Изо дня в день матереет безумство, скопляются беды;
Кто избегает любви, не лишен наслаждений Венеры,
Наоборот, без труда он их с большим удобством вкушает.
Чикада. Что вы понимаете под меридианом сердца?
Тансилло. Более высокую и более выдающуюся часть или область воли, где она ярче, сильнее, действительнее и прямее подогревается. Надо понимать, что такая страсть как бы находится не в начале, которое растет, и не в конце, который пребывает в покое, но как бы посредине, где пламенеет.
Чикада. А что значит эта горящая стрела с пламенем на месте железного острия, вокруг которой обвилась лента с надписью: Любовь вселяется в миг. Скажите, как вы понимаете это?
Тансилло. Мне кажется, это говорит о том, что любовь никогда его не покидает и равным образом вечно его печалит.
Чикада. Я хорошо вижу ленту, стрелу и огонь; понимаю, что написано: Любовь вселяется, но того, что идет дальше, не могу понять: то есть, что любовь, как проникнувшая или вселившаяся, вселилась; это такое же трудное выражение, как если бы кто сказал, что его девиз есть: выдумка как выдумка, дверь как дверь, понимаю все это, как понимаю, все это стоит столько, сколько стоит, уважаю все это, как тот, кто все это уважает.
Тансилло. Легче решает и осуждает тот, кто меньш