о мой ответ неудовлетворителен, да и мне самому, по
чести, сейчас он кажется недостаточным, особенно когда я понял из твоих
слов, в какие дебри неуверенности он может нас завести, если мы захотим его
усвоить и осветить. Ведь в том, что сказал Эпистемон, во всех этих
метафизических ступенях я чувствую очень большую неясность. Вот если, к
примеру, кто-то скажет, что тело - это телесная субстанция, но при этом не
укажет, что такое телесная субстанция, два этих слова - телесная субстанция
- отнюдь не умудрят нас более, чем одно слово - тело. То же самое будет,
если кто определит живое как одушевленное тело, не объяснив прежде, что
такое тело и одушевленное', это же относится и ко всем остальным
метафизическим ступеням: человек произносит слова, и даже как бы в
определенном порядке, но слова эти ничего не говорят. Ведь они не
обозначают ничего доступного восприятию и способного образовать в нашем
разуме ясную и отчетливую идею. Более того, когда я, чтобы ответить на твой
вопрос, сказал, что я - человек, я вовсе не имел в виду все эти
схоластические сущности, коих я не знал и о коих никогда ничего не
слыхивал; думаю, они существуют лишь в фантазии тех, кто их изобрел. Я же
говорил лишь о том, что мы видим, чего мы касаемся, что мы ощущаем и
испытываем в самих себе - одним словом, о том, что знает и самый простой
человек, и величайший на всей земле философ; конечно же я имел в виду некое
целое, состоящее из двух рук, двух ног, головы и всех прочих частей,
образующих то, что именуют человеческим телом, каковое, кроме того,
питается, двигается, ощущает и мыслит. Е в д о к с. Я уже и раньше понял по
твоему ответу, что ты неверно воспринял мой вопрос и в твоих словах
содержится более того, что я требую. Но я вовсе не собирался спрашивать
тебя обо всех этих вещах, причисленных тобой к тем, в существовании которых
ты не уверен,- о руках, ногах, голове и всех прочих частях, образующих
машину человеческого тела. Скажи же мне, что представляешь собой ты сам -
ты, который сомневаешься. Я хочу услышать лишь это, ибо помимо того ты не
можешь знать ничего достоверного.

Полиандр. Вот теперь я наверняка знаю, что ответ мой ошибочен и я забежал в
нем дальше, чем следует, поскольку недостаточно уловил твою мысль. Итак, в
дальнейшем мне надо быть осторожнее, и я восхищаюсь точностью твоего
метода, с помощью коего ты постепенно подводишь нас простыми и легкими
путями к познанию вещей, в отношении которых ты хочешь нас просветить.
Однако мы можем назвать допущенную мной ошибку счастливой, поскольку она
помогает мне довольно верно понять, что я - тот, который сомневается,-
вовсе не являюсь тем, что я именую своим телом. Более того, я вовсе не
знаю, обладаю ли я каким-то телом, ведь ты показал мне, что я могу в этом
сомневаться. Добавлю к этому, что я не могу полностью отрицать наличие у
меня тела. А между тем, пусть даже мы и примем все эти непреложные
допущения, это ничуть не помешает мне быть уверенным в своем существовании;
напротив, они укрепляют у меня веру в то, что я существую, но одновременно
не являюсь телом: ведь в противном случае, сомневаясь в своем теле, я
сомневался бы в самом себе - а это ведь невозможно, ибо я полностью
убежден, что я существую, причем убежден настолько, что ни в коей мере не
могу в этом сомневаться.

Евдокс. Ты говоришь изумительно и так великолепно изъясняешься, что и сам я
не мог бы изложить это лучше. Право, я вижу, что должен поручить тебя
твоему собственному усмотрению и заботиться лишь о том, чтобы вывести тебя
на правильный путь. И даже для раскрытия сложнейших истин - лишь бы мы были
на правильном пути - я полагаю необходимым отыскивать только то, что обычно
именуют здравым смыслом; а поскольку ты одарен им в должной мере, я получаю
в дальнейшем возможность, как и стремился, только указывать тебе путь, коим
ты должен следовать. Итак, извлеки собственными силами следствия из этого
первого принципа.

Полиандр. Принцип сей представляется весьма плодотворным и предлагает мне
сразу столько фактов, что для приведения их в порядок, считаю я, мне
предстоит немало потрудиться. Уже одно твое указание, кое ты только что
сделал мне, а именно чтобы я взвесил, что я семь - тот я, который
сомневается, и не смешивал этого с тем, что я некогда считал своим "я",
внесло такой свет в мои мысли и внезапно рассеяло столько тьмы, что при
свете этого факела я более отчетливо вижу то, что во мне скрыто, и больше
убеждаюсь, что моим "я" должно считаться нечто неосязаемое, хотя раньше я
был убежден, что мое . "я" - это тело. '

Евдокс. Такой взлет духа мне, конечно, весьма приятен, хотя Эпистемону,
быть может, он и не по душе: ведь пока ты его самого не освободишь от
заблуждения и не покажешь ему наглядно хотя бы часть фактов, вытекающих,
как ты сказал, из этого принципа, он всегда может полагать или по крайней
мере опасаться, как бы весь этот явившийся тебе свет не оказался подобным
блуждающим огонькам, кои, когда мы к ним приближаемся, внезапно гаснут и
исчезают, и ты не погрузился тотчас же в первозданную тьму, или, иначе
говоря, в прежнюю пучину невежества. В самом деле, ведь было бы чудом, если
бы ты, никогда не учившийся и не перелистывавший философских книг, столь
внезапно и почти без труда превратился в ученого. Поэтому я не удивлюсь,
если Эпистемон будет такого мнения.

Эпистемон. Признаюсь, я считаю это неким жаром души и рад тому, что
Полиандр, никогда не упражнявший свои мысли в великих истинах, коим учит
нас философия, так потрясен, что, взвесив только наименее значительную из
них, уже считает, что не сможет себя обуздать, если не выразит перед тобой
всю свою радость. Но те, кто, подобно мне2, долго утаптывали эту тропинку и
потратили немало светильного масла и труда на чтение и перечитывание
писаний древних авторов, а также на распутывание и разъяснение самых
замысловатых мыслей философов, не очень-то восхитятся таким душевным пылом
и оценят его не выше, чем пустые надежды некоторых людей, с порога
приветствующих науку: ведь такие люди, стоит им лишь дать в руки линейку и
циркуль и объяснить, что такое прямая и кривая линии, тотчас же начинают
мнить себя изобретателями квадратуры круга и удвоения куба. Однако мнение
пирронистов мы не раз опровергли, да и им самим их метод философствования
приносит столь незначительные плоды, что, пройдя весь свой жизненный путь,
они не могут избавиться от сомнений, введенных ими в философию, и потому
кажется, что все их старания были направлены на то, чтобы научиться
сомневаться. Таким образом,- не в обиду Полиандру будь сказано - я позволю
себе усомниться в том, что он сумеет извлечь из этого сомнения нечто
лучшее.

Евдокс. Да, я хорошо вижу, что, обращая свою речь к Полиандру, ты хочешь
меня пощадить; тем не менее ясно, что остроумие твое направлено против
меня. Однако пусть говорит один Полиандр, а уж потом мы увидим, кто из нас
будет смеяться последним.

Полиандр. Я охотно для тебя это сделаю; мало того, у меня есть основание
опасаться, как бы между вами не разгорелся спор, и, поскольку вы в него
чересчур углубитесь, я ничего не смогу в нем понять: ведь в этом случае я
лишусь того плода, который я намеревался сорвать, идя по своим первым
следам. Итак, я прошу Эпистемона позволить мне льстить себя этой надеждой,
по крайней мере пока Евдоксу будет угодно руководить мною на пути, на
который он сам меня поставил.

Евдокс. Ты уже правильно признал, когда рассматривал себя просто в качестве
чего-то сомневающегося, что ты - не тело и как таковой не находишь у себя
ни одной из частей, образующих машину человеческого тела,- ни рук, ни ног,
ни головы, а следовательно, также глаз, ушей и всех прочих органов,
содействующих ощущению; но посмотри, сможешь ли ты таким же образом
отбросить все остальные вещи, которые ты раньше указал при описании
понятия, некогда составленного тобою о человеке. Так, ты справедливо
заметил, что ошибка, которую ты допустил, преступив в своем ответе границы
моего вопроса, была счастливой: ведь благодаря ей ты легко можешь перейти к
познанию того, что ты собой представляешь, отстранив и отбросив все, что,
согласно твоему ясному восприятию, не имеет к тебе отношения, и приняв
только вещи, принадлежащие тебе с такой необходимостью, что в них ты с той
же степенью необходимости будешь уверен, а равным образом убежден в том,
что ты есть и ты сомневаешься.

Полиандр. Я тебе очень признателен за то, что ты возвращаешь меня на
правильный путь: ведь я уж и не знал, где нахожусь. До того я сказал, что я
- некое целое, составленное из рук, ног, головы и всех прочих частей,
образующих то, что именуют человеческим телом; кроме того, я хожу, питаюсь,
чувствую, мыслю. Далее, для непосредственного рассмотрения меня таким,
каким я себя знаю, раньше было необходимо отвлечься от всех этих частей,
или членов, образующих машину человеческого тела, или, иначе говоря, надо
было рассматривать себя без рук, ног, головы - одним словом, без тела. И в
самом деле, то, что во мне сомневается, не является тем, что мы именуем
нашим телом; таким образом, верно и то, что я, сомневающийся, не питаюсь и
не хожу: ведь без тела не может осуществляться ни то ни другое. Более того,
я не могу даже утверждать, что я, сомневающийся, способен чувствовать:
ведь, подобно тому как для ходьбы нужны ноги, так для зрения требуются
глаза, а для слуха - уши; но поскольку, не имея тела, я ничем этим не
обладаю, я, разумеется, не могу сказать, что именно я чувствую. Кроме того,
некогда я полагал, что чувствую во сне многие вещи, которых на самом деле я
не чувствовал; и поскольку среди них не было ничего настолько достоверного,
чтобы я не мог в этом усомниться, я решил, что не могу утверждать, будто я
- вещь чувствующая, т. е. видящая глазами и слышащая ушами; ведь таким
образом могло бы статься, что при отсутствии всего этого я тем не менее
считал бы, будто я чувствую.

Евдокс. Я должен укрепить тебя в таком мнении, но не уводя тебя с этой
стези, а, наоборот, придав тебе мужества и показав, как тщательно надо
взвесить, чего может достичь верно направляемый здравый смысл. В самом
деле, разве во всем том, что ты сказал, есть что-либо неточное, какое-то
незаконное умозаключение, неправильно выведенное из антецедентов? Все это
говорится и выводится без логических правил, без твердых формул
аргументации, с помощью одного лишь света разума и здравого смысла, который
бывает гораздо меньше подвержен ошибкам, когда он действует сам по себе,
нежели тогда, когда он боязливо стремится придерживаться тысячи
всевозможных правил, кои человеческое искусство и праздность изобрели
скорее для его порчи, чем ради его совершенства. Даже сам Эпистемон, как
видно, здесь с нами согласен: раз он ничего не говорит, он тем самым
показывает, что полностью одобряет сказанное тобою. Итак, Полиандр,
продолжай и покажи самому себе, как далеко может продвинуться здравый смысл
и вместе с тем какие следствия можно извлечь из нашего принципа.

Полиандр. Что ж, из всех атрибутов, какие я когда-то себе приписывал,
остается исследовать только один, а именно мышление; я понимаю, что только
оно таково, что не может быть от меня отделено. А посему если истинно, что
я сомневаюсь - ведь я не могу в этом сомневаться,- то равным образом
истинно и то, что я мыслю; да и чем иным может быть сомнение, как не неким
родом мышления? Несомненно, если бы я совершенно не мыслил, я не мог бы
знать, что я сомневаюсь и что я существую. Однако я семь и знаю, что
существую, а знаю я это, потому что сомневаюсь, или, иначе говоря, потому
что мыслю. И может даже случиться, что, если бы я хоть на миг перестал
мыслить, я бы полностью перестал быть. Итак, единственное, что я могу
теперь с достоверностью утверждать, не боясь никаких ошибок, поскольку я
уверен в своем бытии,- единственное, говорю я, чего я не могу от себя
отделить,- это то, что я - вещь мыслящая.

Евдокс. Что ты думаешь, Эпистемон, об этих словах Полиандра? Находишь ли ты
во всем его рассуждении что-то шаткое и противоречивое? Или ты не можешь
поверить, что человек необразованный и никогда не предававшийся ученым
занятиям столь точно рассуждает и ни в чем себе не противоречит? Отсюда,
если я могу судить, ты, несомненно, усмотришь, что, если кто умеет
правильно пользоваться своим сомнением, он способен извлечь из него
достовернейшие познания, даже более достоверные и полезные, чем все прочие,
кои мы обычно выстраиваем на основе известного принципа, гласящего, что
немыслимо, чтобы одна и та же вещь одновременно была и не была,- принципа,
к которому все в конечном счете сводится как к некоему основанию и центру.
Быть может, позднее я покажу тебе степень его полезности. Впрочем, дабы не
прерывать нить рассуждений Полиандра, давай не отклоняться от нашей темы;
посмотри, может быть, тебе есть что сказать или возразить.

Эпистемон. Поскольку ты вводишь меня в игру и даже подстрекаешь меня
показать, на что способна раздраженная логика, я сейчас тебе это покажу и
вдобавок воздвигну такие трудности и препятствия, что не только Полиандр,
но и ты сам едва ли сможешь из них выпутаться. Итак, не будем двигаться
дальше, но задержимся здесь и строго исследуем твои основания, принципы и
вытекающие из них следствия; я покажу, что нельзя с помощью истинной
логики, исходя из твоих собственных принципов, найти законную опору для
всего, что сказал Полиандр, или сделать из этого хоть какие-то выводы. Ты
говоришь, что ты существуешь и знаешь, что существуешь, а знаешь это
потому, что мыслишь и сомневаешься. Но познал ли ты, что это такое -
мыслить и сомневаться? И поскольку ты не хочешь допустить ничего, в чем ты
не уверен и чего не знаешь в совершенстве, как можешь ты быть уверен в
своем существовании, если исходишь из столь туманных, а следовательно, и
малодостоверных оснований? Следовало бы раньше преподать Полиандру, что
такое сомнение, мышление, существование, дабы его рассуждение получило
доказательную силу и дабы он понял самого себя, прежде чем предложит понять
его другим.

Полиандр. Но это выше моего разумения, поэтому я сдаюсь и предоставляю тебе
и Эпистемону распутать сей узел.

Евдокс. Я охотно возьму на себя эту часть беседы, но лишь при условии, что
ты станешь третейским судьей в нашем споре. Я ведь не смею надеяться на то,
что Эпистемон сочтет убедительными мои рассуждения. Кто, подобно ему, до
отказа набит всевозможными мнениями и заполонен сотнею предрассудков, с
большим трудом сумеет положиться лишь на естественный свет: ведь он уже
давно привык уступать авторитету, а не обращать слух к велениям
собственного разума. Он скорее спросит других и станет взвешивать мнения на
сей счет, высказанные древними, чем посоветуется сам с собой в этом
вопросе. Как с малых лет он подменял разум авторитетом своих наставников,
так ныне он выдает за разум свой собственный авторитет и требует от других,
чтобы они отдавали ему ту же дань, какую некогда отдавал своим учителям он
сам. Но право же, я буду удовлетворен и уверен, что с лихвой ответил на
возражения, которые представил тебе Эпистемон, если только ты согласишься с
тем, что я скажу, и тебя убедит в этом твой собственный разум.

Эпистемон. Я не настолько упрям и неподатлив на убеждение и не так досадую
на то, что мне удовлетворительно отвечают, как ты полагаешь; более того,
хотя у меня были все основания не доверять Полиандру, я хочу, чтобы он
решал наш спор как третейский судья; я даже обещаю, подобно тому как он
сдался тебе, признать себя побежденным. Однако он должен остерегаться
обмана, а также того чтобы не совершить ошибку, которую он вменяет в вину
другим, а именно: он не должен чересчур высоко ценить воспринятое им от
тебя мнение, в котором он даст себя убедить.

Евдокс. Несомненно, он был бы плохим советчиком самому себе, если бы
опирался на столь шаткий фундамент; по крайней мере клянусь, что он будет
этого остерегаться. Однако мы отклонились от столбового пути. Я, конечно,
согласен с тобой, Эпистемон, что, прежде чем мы полностью убедимся в
истинности умозаключения Я сомневаюсь, следовательно, я существую, или, что
то же самое, Я мыслю, следовательно, я существую, мы должны знать, что
такое сомнение, мышление и существование. Однако не воображай, что для
познания этих вещей необходимо насиловать свой ум в поисках ближайшего рода
и существенного видового отличия и что это станет для нас крестной мукой.
Такое занятие достойно того, кто желает выступать в роли классного
наставника или вести диспуты в школах; тот же, кто хочет исследовать вещи
сам, судя по тому, как он их воспринимает, не может обладать столь
ничтожным умом, чтобы не понять, внимательно исследуя вопрос, что такое
сомнение, мышление и существование; для этого у него достаточно разума, и
ему нет нужды выучивать все эти различения. Кроме того, желая определить
некоторые вещи, мы затемняем их смысл, ибо они сами по себе весьма просты и
ясны, и я утверждаю, что мы не можем таким образом познать их лучше, чем
через самих себя. Более того, быть может, к тем главным ошибкам, кои могут
быть допущены в науке, следует причислить и ту, которая происходит от
стремления определять вещи, доступные простому восприятию; те, кто эту
ошибку совершает, не могут отделить ясное от неясного и различить вещи,
требующие и заслуживающие определения, и вещи, превосходно познаваемые сами
по себе. Однако сомнение, мышление и существование могут быть причислены
именно к этим последним. Я не допускаю, чтобы существовали настолько тупые
люди, что им необходимо выучивать, что такое существование, прежде чем они
сумеют сделать вывод и станут утверждать, что они существуют. То же самое
относится к сомнению и мышлению. Добавлю к этому, что нельзя изучить эти
вещи иначе как на себе самом и убедиться в них помимо собственного своего
опыта, а также и того сознания, или внутреннего свидетельства, кое каждый
ощущает в себе, когда взвешивает в уме различные вещи. Подобно тому как
было бы пустым делом определять, что такое белизна, дабы сделать это
понятие доступным слепому, и достаточно лишь открыть глаза, для того чтобы
увидеть и узнать белое, точно так же для познания, что такое сомнение и
мышление, надо только усомниться или помыслить. Это и показывает нам все,
что мы можем об этом знать, и даже объясняет нам больше, чем самые точные
определения. Итак, верно, что Полиандр, прежде чем он сделает какие-то
выводы относительно этих вещей, должен их познать. Однако поскольку мы
избрали его третейским судьей, давай спросим его самого, было ли время,
когда он этих вещей не знал.

Полиандр. Признаюсь, я с огромным удовольствием выслушал ваш спор по поводу
вещи, которую я могу знать только от самого себя; при этом я не без радости
вижу, что по крайней мере в этом вопросе меня следует признать вашим
наставником, а вас - моими учениками. Итак, дабы вызволить вас обоих из
трудного положения и быстро разрешить ваше сомнение (ведь говорят же, что
быстро и неожиданно совершается то, что происходит вопреки ожиданию и
надежде), я могу утверждать как вполне достоверную вещь, что я никогда не
сомневался в том, что такое сомнение, хотя и начал это познавать или,
точнее, напрягать в этом направлении ум только тогда, когда Эпистемон
пожелал подвергнуть это сомнению. Едва ты указал на малую достоверность,
коей мы можем располагать в отношении бытия вещей, познание которых дается
нам посредством чувств, как я начал в этих вещах сомневаться, и этого было
вполне достаточно для того, чтобы доказать мне мое сомнение и его
достоверность; таким образом, я могу утверждать, что, как только я стал
сомневаться, я одновременно приступил к достоверному познанию. Но мое
сомнение и моя уверенность относятся не к одним и тем же объектам. Ведь
сомнение мое охватывало лишь вещи, находящиеся вне меня, уверенность же моя
относилась к моему сомнению и ко мне самому. Поэтому справедливы слова
Евдокса, сказавшего, что существуют объекты, с которыми мы не можем
познакомиться, не увидев их. Что же до