Я. А занимать положение в обществе и исполнять свои обязанности?

Он. Суета! Экая важность, есть ли положение или нет - лишь бы быть богатым:
ведь положение только для того и занимаешь. Исполнять обязанности - к чему
это ведет? К зависти, к волнениям, к преследованиям. Разве так идут в гору?
Надо прислуживаться, черт возьми! Надо прислуживаться, ездить к знатным
особам, изучать их вкусы, потакать их прихотям, угождать порокам, одобрять
несправедливость - вот в чем секрет.

Я. А заниматься воспитанием своих детей?

Он. Суета! Это же дело наставника.

Я. Но ежели этот наставник, набравшись ваших правил, пренебрежет своим
долгом - кто понесет наказание?

Он. Ей-богу, не я, а, может быть, муж моей дочери или жена моего сына.

Я. А если и тот и другая погрязнут в разврате и пороках?

Он. Это будет естественно в их положении. Я. Если они себя опозорят?

Он. При богатстве что бы ни сделать - нельзя опозорить себя.

Я. Если они разорятся?

Он. Тем хуже для них!

Я. Я вижу, что, если вы отказываетесь наблюдать за поведением вашей жены,
ваших детей, ваших слуг, вы легко можете пренебречь и вашими делами.

Он. Простите, иногда трудно бывает раздобыть деньги, и благоразумие велит
заранее подумать об этом.

Я. Вы мало стали бы заботиться о вашей жене?

Он. Совсем не стал бы, с вашего разрешения. Лучший способ обращения со
своей дражайшей половиной - это, как мне кажется, делать то, что ей по
нраву. Как, по-вашему, не скучно ли было бы смотреть на общество, если бы
каждый исполнял там свои обязанности?

Я. Почему же скучно? Когда я доволен моим утром, тогда и вечер бывает для
меня особенно хорош.

Он. Также и для меня.

Я. Если светские люди так прихотливы в выборе своих развлечений, то это -
от полной своей праздности.

Он. Не думайте этого: они много суетятся.

Я. Так как они никогда не устают, то никогда и не отдыхают.

Он. Не думайте этого: они вечно переутомлены.

Я. Для них удовольствие - это всегда занятие, а не потребность.

Он. Тем лучше: потребность всегда в тягость.

Я. Они всем пресыщаются. Душа у них тупеет, скука ею овладевает. Тот, кто
отнял бы у них жизнь среди этого тягостного изобилия, удружил бы им: им
знакома лишь та доля счастья, что притупляется скорее всего. Я не презираю
чувственных наслаждений: и у меня есть небо, которому доставляет
удовольствие изысканное кушанье или прекрасное вино; и у меня есть сердце и
есть глаза, и мне приятно смотреть на красивую женщину, приятно чувствовать
под моей рукой ее упругую и округлую грудь, прильнув к ее губам, пить
сладострастие в ее взорах, замирать в ее объятиях. Меня не смущает и
пирушка с друзьями, пусть даже немного буйная. Но я не скрою от вас, что
мне бесконечно сладостнее оказать помощь несчастному, благополучно окончив
в его пользу какое-нибудь кляузное дело, подать спасительный совет,
прочесть занимательную книгу, совершить прогулку в обществе друга или
женщины, близкой моему сердцу, провести несколько часов в занятиях с моими
детьми, написать удачную страницу, исполнить общественный долг, сказать
той, кого я люблю, несколько слов, таких ласковых и нежных, что руки ее
обовьются вокруг моей шеи. Есть поступки, ради которых я отдал бы все мое
достояние. Великое произведение - "Магомет", но я предпочел бы смыть пятно
с памяти Каласов. Один мой знакомый искал убежища в Картахене, то был
младший сын в семье, и, по обычаям его родины, все наследство переходило к
старшим. В Картахене он узнает, что его старший брат, баловень семьи, отнял
у отца и матери, слишком снисходительных к нему, все, что у них было,
выгнал их из родового замка и что добрые старики томятся в бедности в
каком-то маленьком городке. Что же делает этот младший сын, с которым
родители обращались сурово и который поехал искать счастья на чужбине? Он
посылает им деньги, спешит устроить свои дела, возвращается богатым,
водворяет отца и мать в их доме, выдает замуж сестру. Ах, мой дорогой Рамо,
и это время он считал самым счастливым в своей жизни; он говорил о нем со
слезами на глазах, и я, рассказывая вам о нем, чувствую, как сердце мое
трепещет от восторга и от радости прерывается речь.

Он. Странные вы существа!

Я. А вы существо, достойное сожаления, если нам непонятно, что над своей
судьбой можно возвыситься и что нельзя быть несчастным, если ты совершил
такие поступки, как эти.

Он. С подобным видом счастья мне было бы нелегко освоиться, ибо оно
встречается редко. Так, вы говорите, следует быть честным?

Я. Чтобы быть счастливым - конечно!

Он. Между тем я вижу бесконечное множество честных людей, которые
несчастливы, и бесконечное множество людей счастливых и нечестных.

Я. Вам так кажется.

Он. И не оттого ли, что во мне один раз заговорили здравый смысл и
искренность, сегодня вечером мне некуда пойти поужинать?

Я. О нет, это потому, что они не всегда в вас говорили, потому, что вы не
почувствовали в свое время необходимости обеспечить себе независимое
существование, чуждое рабства.

Он. Зависимое оно или независимое, но то, которое я веду, по крайней мере,
наиболее удобное.

Я. И наименее надежное и наименее почтенное.

Он. Но наиболее соответствующее моему нраву - бездельника, глупца и негодяя.

Я. Согласен.

Он. И раз уж я могу составить свое счастье пороками, свойственными мне,
приобретенными без труда, не требующими усилий для того, чтобы их
сохранить, - пороками, отвечающими нравам моего народа, приходящимися по
вкусу моим покровителям и более соответствующими их мелким личным нуждам,
чем добродетели, которые стесняли бы их, потому что с утра до вечера
служили бы им укором, то было бы весьма странно, если бы я стал себя
терзать, как грешника в аду, лишь бы исковеркать и переиначить себя, лишь
бы придать себе не свойственные мне черты, качества, которые я согласен
признать во избежание спора весьма почтенными, но которые очень трудно было
бы приобрести и применять, которые не привели бы ни к чему, быть может,
даже хуже, чем ни к чему, ибо они явились бы постоянной насмешкой над
богачами, у которых кормятся нищие вроде меня. Добродетель хвалят, но ее
ненавидят, от нее бегут, она леденит, а между тем в этом мире ноги следует
держать в тепле. И к тому же все это неминуемо привело бы меня в дурною
расположение духа. Ведь отчего столь часто бывает, что благочестивые люди
так черствы, так несносны, так необщительны? Причина в том, что они
поставили перед собой цель, их природе не свойственную; они страдают, а
когда страдаешь, то заставляешь страдать и других то-то не входит ни и мои
намерения, ни в намерения моих покровителей: мне надо быть веселым,
податливым, забавным, шутливым, смешным. Добродетель заставляет себя
уважать, а уважение - вещь неудобная; добродетель заставляет восхищаться, а
восхищение - вещь невеселая. Н имею дело с людьми скучающими, и я должен их
смешить. Л смешат нелепости и сумасбродства - значит, мне надлежит быть
нелепым н сумасбродным, а если бы природа не создала меня таким, всего
проще было бы таким притвориться. К счастью, мне нет надобности лицемерить,
ведь лицемеров и так уж много, притом всех мастей, не считая тех, кто
лицемерит с самим собою. Возьмите шевалье де Ла Морльера - шляпа у него
сдвинута на ухо, голову он задирает, смотрит на вас через плечо, на боку у
него болтается длиннейшая шпага, для всякого, кто этого и не ждет, у него
готово оскорбление, и кажется, будто он каждому встречному хочет бросить
вызов. А для чего? Все для того, чтобы убедить себя в собственной
храбрости. Но он трус. Дайте ему щелчок но носу, и он со всей кротостью
примет его. Хотите заставить его понизить тон? Повысьте голос сами,
пригрозите ему тростью или двиньте ему коленом в зад. Сам удивившись, что
он трус, он спросит вас, кто вам это сказал, от кого вы это узнали; минуту
тому назад он сам этого не знал; обезьянья игра в храбреца, ставшая для
него давней привычкой, внушила ему высокое о себе мнение: он так долго
разыгрывал роль, что принял ее за правду. А вот женщина, которая умерщвляет
свою плоть, посещает узников, участвует во всех благотворительных
обществах, ходит с опущенными глазами, никогда не посмотрит мужчине в лицо,
вечно опасаясь соблазна для собственных чувств, - разве все это может
помешать тому, что сердце ее пылает, что вздохи вырываются из ее груди, что
страсть ее разгорается, что желание преследует ее и что воображение рисует
ей ночью сцены из "Монастырского привратника" или позы из Аретино? Что
творится с ней тогда? Что думает о ней ее горничная, вскакивая в одной
рубашке с постели и бросаясь на помощь к своей "умирающей" госпоже? Идите
спать, Жюстипа, не вас в своем бреду зовет ваша госпожа!

А если бы наш друг Рамо в одни прекрасный день стал выказывать презрение к
богатству, к женщинам, к вкусной еде, к безделью и разыгрывать Катона, кем
бы он оказался? Лицемером. Рамо должен быть таким, каков он есть, -
счастливым разбойником среди разбойников богатых, а не кричащим о своей
добродетели, или даже добродетельным человеком, грызущим корку хлеба в
одиночестве и вместе с другими нищими. И чтобы уж все сказать напрямик,
меня не устраивает ни ваше благополучие, ни счастье мечтателей - таких, как
вы.

Я Я вижу, дорогой мой, что вы и не знаете, что это такое и даже не способны
это узнать.

Он. Тем лучше, черт побери, тем лучше. Иначе я подох бы с голоду, со скуки
и, может быть, от угрызении совести.

Я. Так, единственный совет, какой я могу вам дать - это поскорее
возвратиться в тот дом, откуда вас выгнали из-за вашей опрометчивости.

Он. И делать то, что в прямом смысле вы не порицаете и что немного мне
претит в переносном?

Я. Я вам советую.

Он. И невзирая на ту метафору, что мне сейчас не по вкусу, а в другой раз
может прийтись и по вкусу.

Я Что за странности!

Он Тут нет ничего странного: я готов быть гнусным, но не хочу чтобы это
было по принуждению. Я готов пожертвовать достоинством... Вы смеетесь?

Я. На ваше достоинство меня смешит.

Он. У каждого свое. О моем я готов забыть, но по своей собственной воле, а
не по чужому приказанию. Допустимо ли чтобы мне сказали: "Пресмыкайся!"- и
чтобы я был Обязан пресмыкаться! Это свойственно червю, свойственно мне мы
оба пресмыкаемся, когда нам дают волю, но мы выпрямляемся, когда нам
наступят на хвост; мне наступи на хвост, и я выпрямился. К тому же вы не
имеете представления о том, что это за отвратительнейшая кунсткамера
Вообразите меланхолика и угрюмца, терзаемого недугами, наглухо
закутавшегося в халат, противного самому себе, да ему и все противно; у
него с трудом вызовет улыбку, хотя бы ты на тысячу ладов изощрялся тело и
умом; он остается равнодушен к тому, как забавно кривляется мое лицо и еще
забавнее кривляется моя мЫсль а ведь, между нами говоря, даже отец Ноэль,
этот гадкий бенедиктинец, столь известный своими гримасами несмотря на весь
свой успех при дворе. По сравнению со мной жалкий деревянный паяц. Как я ни
бьюсь, чтобы достигнуть совершенствa обитателей сумасшедших домов, ничто не
помогает Засмеется? Не засмеется?"- вот о чем я спрашиваю себя когда
извиваюсь перед ним, и вы сами посудите, как вредна для таланта подобная
неуверенность. Мои ипохондрик, когда нахлобучит на голову ночной колпак,
закрывающий ему глаза, напоминает неподвижного китайского болванчика, у
которого к подбородку привязана нитка, спускающаяся под кресло. Ждешь, что
нитка дернется, а она не дергается, а если и случится, что челюсти
раздвинутся, то только для того, чтобы произнести слово, повергающее вас в
отчаяние, слово, дающее вам знать, что вас не заметили и что все ваши
ужимки пропали даром. Это слово служит ответом на вопрос, который вы,
например, задали ему четыре дня тому назад; когда оно сказано, механизм
ослабевает и челюсти закрываются.

И тут он начал передразнивать этого человека. Он сел на стул, не двигая
головой, нахлобучил шапку по самые брови, свесил руки и, точно автомат,
двигая челюстями, произнес: "Да, вы правы, сударыня, тут нужна хитрость".

- Он все время что-нибудь решает, все решает, и при том безапелляционно,
решает вечером, утром, за туалетом, за обедом, за ужином, за кофе, за
игрой, в театре, в постели и, да простит мне бог, кажется, даже в объятиях
своей любовницы. Эти последние решения я не имею возможности услышать, но
от остальных я дьявольски устал... Хмурый, унылый, непреклонный, как сама
судьба, - вот каков наш патрон.

Против него сидит недотрога, напускающая на себя важность, особа, которой
можно было бы решиться сказать, что она хороша собой, ибо она еще в самом
деле хороша, хотя на лице ее то тут, то там пятна, и она своим объемом
стремится превзойти госпожу Бувийон . Я люблю телеса, когда они хороши, но
чрезмерность - всегда чрезмерность, а движение так полезно для материи!
Iten, она злее, надменнее и глупее гусыни. Item, она претендует на
остроумие. Item, требуется ее уверять, что ее-то и считаешь самой
остроумной. Item, она ничего не знает и тоже все решает. Item, ее решениям
должно аплодировать и ногами и руками, скакать от восторга и млеть от
восхищения: "Как это прекрасно, как тонко, как метко сказано, как удачно
подмечено, как необыкновенно прочувствовано! И откуда только женщины это
берут? Не изучая, только благодаря чутью, благодаря природному уму! Это
похоже на чудо! Пусть после этого нам говорят, что опыт, науки,
размышление, образование что-то значат!.." И еще и еще повторять подобные
глупости и плакать от радости, десять раз на дню сгибаться, склонив перед
ней одно колено, а другую ногу вытянув назад; простирая руки к богине,
угадывать по глазам ее желания, ловить движения ее губ, ждать ее приказов и
бросаться их исполнять с быстротою молнии. Кто захочет унизиться до такой
роли, кроме жалкого существа, которое раза два или три в неделю найдет там,
чем успокоить свои мятущиеся кишки? И что подумать о других, о таких, как
Палиссо, Фрерои, Пуансине, Бакюлар, у которых кое-какие средства есть и
подлость которых нельзя извинить урчанием голодного брюха?

Я. Я бы никогда не подумал, что вы так строги.

Он. Я и не строг. Сперва я смотрел, как делают другие, и делал то же, что
они, даже несколько лучше их, ибо я откровеннее в моей наглости, лучше
разыгрываю комедию, больше изголодался и легкие у меня лучше. Я, очевидно,
по прямой линии происхожу от славного Стентора...

И чтобы дать мне верное представление о мощи этого своего органа, он
принялся кашлять с такой силой, что стекла в кафе задребезжали, а
шахматисты отвлеклись от своих досок.

Я. Но что за прок от этого таланта?

Он. Вы не догадываетесь?

Я. Нет, я соображаю несколько туго.

Он. Представьте, что завязался спор и еще неясно, на чьей стороне победа;
вот я и встаю и с громовым раскатом в голосе говорю: "Сударыня, вы
совершенно правы... вот что называется правильным суждением! Держу сто
против одного: никто из наших остряков с вами не сравнится. Это выражение
просто гениально". Но одобрение не следует выказывать всегда одним и тем же
способом: это было бы однообразно, показалось бы неискренним, превратилось
бы в пошлость. На помощь тут являются сообразительность, изобретательность;
надо уметь подготовить и к месту пустить в ход мажорный решительный тон,
уловить случай и минуту. Так, например, когда в чувствах и мнениях полный
разброд, когда спор достиг крайней степени ожесточения, когда больше не
слушают друг друга и все говорят зараз, надо стать в углу, наиболее
отдаленном от поля битвы, подготовиться к взрыву продолжительным молчанием
и внезапно бомбой обрушиться на спорящих: никто не владеет этим искусством
так, как я. Но в чем я неподражаем, так это в совсем иных вещах - у меня
есть и мягкие тона, которые я сопровождаю улыбкой, бесконечное множество
ужимок одобрения: тут работают и нос, и рот, и лоб, и глаза; я отличаюсь
особой гибкостью поясницы, особой манерой выгибать спину, поднимать или
опускать плечи, вытягивать пальцы, наклонять голову, закрывать глаза и
разыгрывать изумлении, как будто некий ангельский и божественным голос
прозвучал мне с неба, вот это больше всего и льстит. Не знаю, улавливаете
ли вы всю силу этой последней позы; изобрел ее' не н, но никто но превзошел
меня в ее применении. Вот - смотрит", смотрите.

Я. Согласен: это нечто единственное в своем роде.

Он. Считаете ли вы возможным, чтобы мозги тщеславной женщины против этого
устояли?

Я. Нет. Следует признать, что талант шута н способность унижаться вы довели
до предела совершенства.

Он. Как бы они ни старались, сколько бы их ни было, им до этого не дойти
никогда: так, лучший среди них, Налицо, всегда останется лишь
добросовестным учеником. Но если вначале играть эту роль бывает забавно и
ты испытываешь известное удовольствие, издеваясь про себя над глупостью
тех, кого морочишь, то в конце концов острота ощущений теряется, а потом,
после нескольких выдумок, приходится повторяться: остроумие и искусство
имеют границы; лишь для господа бога да нескольких редких гениев дорога
расширяется по мере того, как они идут вперед. К таким гениям, пожалуй,
принадлежит Буре. Про него рассказывают вещи, которые мне, да, даже мне,
внушают на его счет самое высокое мнение. Собачка, книга счастья, факелы по
дороге в Версаль - все это меня поражает и устыжает; так может пропасть
охота к собственному ремеслу.

Я. О какой это собачке вы говорите?

Он. Да откуда вы свалились? Как! Вы и в самом деле не знаете, что сделал
этот необыкновенный человек, чтобы отвадить от себя собачку и приручить ее
к хранителю королевской печати, которому она нравилась?

Я. Не знаю, должен покаяться.

Он. Тем лучше. Ничего более блестящего нельзя себе и представить: вся
Европа была в восхищении, и нет придворного, который не испытал бы зависти.
Вот вы не лишены находчивости, - посмотрим, как бы вы на его месте взялись
за дело. Примите в соображение, что собака любила Буре, что странный наряд
министра пугал маленькое животное, что Буре располагал одной только
неделей, чтобы преодолеть все трудности. Надо знать все условия задачи,
чтобы по достоинству оценить ее решение. Ну, что дальше?

Я. Что дальше? Должен вам признаться, в подобных делах даже и самые легкие
вещи ставят меня в тупик.

Он. Слушайте же (при этом он слегка ударил меня по плечу с обычной своей
фамильярностью), слушайте и восторгайтесь. Буре заказывает себе маску,
которая напоминает лицо хранителя королевской печати, добывает через
камердинера его пышную мантию, надевает маску, облачается в мантию, зовет
собачку, ласкает ее, дает ей пирожок; затем внезапная перемена декораций -
и уже не хранитель королевской печати, а Буре зовет свою собачку и бьет ее.
Через каких-нибудь два-три дня таких непрерывных упражнений - с утра и до
вечера - собачка приучается убегать от Буре - финансиста и льнуть к Буре -
хранителю королевской печати. Но я слишком уж добр, вы - профан, не
заслуживающий того, чтобы вас посвящали в чудеса, совершающиеся тут же,
рядом с вами.

Я. И все-таки, прошу вас, расскажите про книгу и про факелы.

Он. Нет, нет. Обратитесь к первому встречному, который вам это расскажет, и
пользуйтесь случаем, который нас свел, чтобы узнать такие вещи, каких не
знает никто, кроме меня.

Я. Вы правы.

Он. Достать мантию и парик - да, я забыл про парик хранителя печати!
Заказать маску, напоминающую его лицо! Маска меня особенно восхищает.
Недаром этот человек пользуется величайшим почетом, недаром он имеет
миллионы. Есть кавалеры креста Людовика Святого, сидящие без куска хлеба,
но к чему же и гоняться за крестом, рискуя свернуть себе шею, когда можно
заняться безопасным делом на таком поприще, где всегда обеспечена награда!
Вот что называется широкий размах. Но такие примеры повергают в уныние;
становится жалко самого себя, и делается тоскливо. Ах, маска, маска! Я дал
бы отрезать себе палец, лишь бы додуматься до этой маски.

Я. Но неужели же с вашей страстью ко всяким прекрасным вещам и при вашей
легкости на выдумки вы ничего не изобрели?

Он. Прошу прощения. Вот