юди Невежественные оказываются проницательнее образованных и
знающих. Происходит это от отмеченного выше влияния на образованное сознание
целой вселенной знаний и идей. Они становятся призмой, сквозь которую
преломляются восприятия окружающей действительности. Не удивительно, что
многое такой взгляд видит превратно, собственный характер вещей ускользает
от него, заслоненный мировоззрением, научной картиной мира, совокупностью
захвативших его представлений и идей.
   Невежда совершенно избавлен от подобной опасности. Восприятие его свежо
и незатейливо. Он не понимает, а видит; не познает, а запоминает. В
результате его представления просты и безыскусны. В них, быть может,
отразилась лишь внешность мира или небольшая его часть. Но кто сказал, что
внешность всегда обманчива и по части нельзя составить представления о
целом? Великий палеонтолог Кювье некогда говорил: "Дайте мне единственную
кость вымершего животного и я восстановлю весь его облик". Так и невежда
способен проявлять недюжинную сноровку, заключая из своего ограниченного
опыта о вопросах весьма далеких. Он словно спускает их с отвлеченных высот в
низины простого человеческого существования, и уж там-то он знает, как себя
с ними вести.
   Стоя ближе к непосредственности жизни, невежда обнаруживает способность
трезвее и точнее судить о ней. Ситуации, в которых он повергает и ставит в
тупик людей многознающих, не так уж редки. Приходится признать, что на
житейском поприще обыденный ум или простая сноровка имеют преимущество перед
ученостью. И чем примитивнее характер общества, тем больше это преимущество.
Так что если справедливо, что современная цивилизация идет к новому
варварству (во что я не верю), невежественные люди имеют прекрасную
перспективу. Вот только едва ли они, в силу своей природы, имеют шанс
прочесть это суждение и узнать о своих достоинствах. Что меня, по правде
сказать, не очень-то огорчает.
   

   В любопытстве проявляет себя интерес, который не может оправдаться в
своем праве и серьезности. Ни в ком не вызовет протеста заинтересованность в
том, что для человека жизненно необходимо или прямо его касается. Но стоит
нашему вниманию перешагнуть эти узкие границы, лишившись почтенной ссылки на
заботу, нужду или полезную цель, как тут же окружающие хмурят брови и
осуждающе покачивают головами. "Какое ему дело до того, что его не
касается?" -- написано на их недовольных лицах. "Не нужно знать того, что не
нужно",-- вот девиз добропорядочной и степенной жизни.
   Ах, как это верно! Вот только где взять весы, которые бы с точностью
отмеряли, что придется кстати, а что окажется излишним; и давали бы нам
ответ в каждом конкретном случае; и могли бы все предвидеть наперед; и,
конечно, самое главное -- никогда бы не ошибались! Ведь что за пользы в
весах, которые напыщенно лгут?
   Нам  никак  нельзя  ошибиться  в своем внимании. Впав в апатию
нелюбопытства мы, быть может, пропустим важнейший для себя шанс, который мог
счастливо переменить нашу судьбу. Не заметим зреющей над нами угрозы или
неприятности, окажемся слепы к скрытым предостережениям и возможностям,
которыми дарит нас высшая сила. Любопытный хочет узнать, чтобы себя
развлечь. В нем живет недюжинная способность откликнуться. Ему есть дело
даже до того, что никак не составляет его дела. Он -- живая антитеза
безразличию, и уже этим -- замечателен. Иногда мне кажется, что нелюбопытные
просто устали. Их чувства померкли, азарт пропал, им ничего больше не нужно.
Или, во всяком случае, не нужно ничего неожиданного -- того, что является
некстати, неведомо откуда и неизвестно зачем. И в самом деле: зачем?
   Любопытство беззащитно. Оно не в силах удовлетворить этот строгий
вопрос, беспомощно улыбаясь в ответ. Хотя не сомневается: а ни зачем, а
просто так! Просто потому, что захотелось узнать, увидеть, испытать. Без
всякой цели -- просто потому, что любопытно. Вот уж немудрящее побуждение,
легковеснее трудно сыскать. Однако им, в котором нет ни смысла, ни
основания, ни толка, отменяется весь порядок бытия, дух поднимается над всем
устоявшимся и прочным, чтобы оказаться... где? Нигде? в пустом, зряшном
интересе к тому, что его не заслуживает. Может, и так -- только наперед
этого никто не знает. И потому  там, в кажущейся пустоте праздного
любопытства, мы негаданно находим долгожданный ответ, и проблеск надежды, и
счастливый шанс. И как из ничто силой Божественного творения некогда явилась
вселенная, так из пустой страсти любопытства вдруг да и явится новая жизнь.
Ведь и Бог, творя мир, думал должно быть: "Интересно, что получится?" И не
от этого ли священного любопытства в начале времен мы теперь есть? Любопытно
было бы знать...

   

   Никто не вызывает во мне большего сочувствия и раздражения, чем
капризные люди. Они -- самые трогательные существа на свете, и самые
утомительные в то же время. Ими повелевает мимолетная прихоть, сущий пустяк,
ничего не значащая случайность. Проще простого их уязвить. Это скорее
располагает к ним, чем отталкивает. Ранимость вызывает симпатию, даже если
выражается в неприятной форме.
   Капризные навсегда остались детьми. Их желание просто и естественно. Им
хочется, чтобы мир принимал их такими, каковы они есть: чтобы люди были к
ним понимающими и благосклонными, обстоятельства -- благоприятными, ход дел
-- наилучшим, жизнь -- интересной и исполненной смысла. Они желают того же,
что и все мы: чтобы все было, как надо; как желает в нас неведомая
субстанция, именуемая душой. Но мы все, живущие в этом мире и мирящиеся с
ним -- отступники. Мы отступились от самого естественного и изначального
желания нашей души, оставив его далеко в детстве. Только капризные сохранили
ему верность. Они, словно не замечая свойств действительности, упрямо и
своевольно желают от мира милости и любви. Разве есть более наивная и
благородная надежда?
   Они невыносимы, когда что-то происходит, как говорится, "не по них". Но
разве следует их за это обвинять? Ведь они хотят лишь, чтобы ход вещей
находился в согласии с их душевными движениями; чтобы на каждое побуждение
ума и сердца мир давал желанный отклик. Созвучия, понимания, приятия хочет
тот, кто капризничает. А разве не этого хочет каждый? Разница только в том,
что мы давно отреклись от этого  желания,  сочтя его невозможным и
невыносимым. Мы стерпелись. Мы стали слишком трезвы, слишком разумны -- или,
лучше сказать, сведущи. И вместе с тем -- слишком горьки или пресны (смотря
по складу характера). Только капризный продолжает желать. Он длит то
заветное чаяние, от которого мы сами давно отказались. Возблагодарим же его
за это. Ведь он, отчасти, живет за всех нас. И, вынося его капризы, мы
расплачиваемся за собственную косность и унылость.
   Антипод капризного -- человек правильный и основательный. Однако
основательность в людях вещь весьма условная и преходящая. Переменчивость
более  естественна для существ, живущих в зыбком  и подвижном мире.
Воздействие множества внешних обстоятельств и причин заставляет каждого из
нас меняться, принимая то один, то другой облик, входя в разные роли и даже
мнения свои изменяя от случая к случаю. Есть в этой зависимости от внешних
влияний что-то унизительное. Нас словно влечет какая-то могучая сила,
поворачивая так и эдак, ставя то на голову, то на ноги, заставляя то
плакать, то смеяться. Как хотите, но в этом видится полное отсутствие
характера.
   Совсем  иначе  выглядит капризный человек. Он как  будто  самый
переменчивый из смертных. Однако во всех его движениях одно остается
неизменным: непослушание. Он страсть как не любит повиноваться какому-либо
принуждению или диктату. Каприз -- это желание, не имеющее основания. Оно --
чистый произвол; выходка воли, ничем не желающей себя стеснять. В капризе
нет никакого смысла, кроме наслаждения своей свободой. Капризничая, мы как
бы испытываем наше положение, измеряем степень своей независимости и
несвязанности какими-либо ограничениями. Почему так поступает капризный?
   В том, кто капризничает, всегда есть скрытая боль. Каждый каприз --
признание в слабости и знак ее. Но не всякая слабость от немощи. В натурах,
полных жизни, слабость выдает лишь их чуткость, ранимость, восприимчивость.
Не нужно думать, будто грубость кожи-- лучшее из'человеческих качеств. Мы же
все-таки люди, а не носороги. Основа нашей силы состоит в способности
ощутить и понять то, что недоступно другим существам. А этой способности не
приобрести тому, кто избегает сострадать и воспринимать, отзываться и
переживать. Чувства открывают нам мир. Избегая их, мы предохраняемся от
многих скорбей и трудностей. Но и мир наш тогда сжимается до точки,
теряющейся где-то в желудке, мизинце левой руки или ножке кухонного стола.
   Капризный инстинктивно ужасается этой потери. Он хочет всего. Свойство,
признаемся, неудобное для окружающих. Однако больше всего оно ранит своего
обладателя. Мне становится не по себе, когда я думаю, через какую череду
травм  обречен  проходить капризный человек. В каждом капризе скрыто
удивительно открытое, по-детски обезоруживающее ожидание. И почти всегда оно
оборачивается разочарованием. На каприз -- удар. Душа капризной натуры
должна быть избита, как боксерская груша. Она -- жертва своей наивности,
своей неудовлетворенной потребности в любви, своего безответного доверия к
миру. Разве, осознав это, мы не проявим большей терпимости к прихоти нашего
ближнего? Давайте хоть иногда потакать капризам друг друга. Кто знает, быть
может мир от этого станет чуть добрее, а мы -- немножко свободнее...
   

   Спесивость возникает из преувеличенного мнения человека о собственных
достоинствах -- либо личных, либо же достоинствах того, чем он обладает. В
каждом движении спесивого человека видится чувство превосходства. Каждым
своим жестом, действием, выражением лица стремится такой человек унизить
окружающих и доказать их полную ничтожность.
   Спесивость не существует без скрытого злорадства. Обычно свойственна
она особенно глупым людям, получившим свои действительные или мнимые
преимущества перед другими всего менее собственными усилиями и дарованиями,
а почти всегда -- незаслуженно и случайно. Спесивость с особой силой
проявляется в том, кто вознесен силою обстоятельств, как говорится, "из
грязи в князи". Именно потому проявления спесивости столь отвратны, что
выдают неуверенность превознесенного, смутно ощущаемую им несправедливость
собственного положения. Из этой бессознательной тревоги, из этой невольной
униженности своим высоким положением и рождается спесивое поведение.
   Спесивый обычно общается молча, ибо окружающее ничтожно в его глазах и
достойно только презрения. Склонность поучать развита в нем необычайно, хотя
проявляется  нечасто.  Спесивец   своим  нравоучением   выказывает
снисходительность, душевную расположенность, благоволение. Словом, поучением
спесивец одаривает, отчего оскорбляется при всяком возражении. Однако
гораздо чаще он предпочитает выражать свое превосходство внушительным
молчанием и гримасой на лице. Он презирает молча, и так же молча дает всем
понять свою незаурядность. Всего больше он ненавидит тех, кто не обращает
внимания на его замечательные качества и легкомысленно не считается с ними.
Тогда спесивец дает понять "кто есть кто". Если же и это не возымеет
желанного действия, тогда спесивец люто ненавидит.
   Спесивого человека стоит пожалеть. Он, бедняга, никогда не остается
один. Вечно вместе с ним и рядом с ним его исключительность. Он носит ее,
как улитка свою ракушку. Но если ракушка все-таки дом и убежище, охраняющее
своего обладателя, то исключительность предмет  куда более неудобный.
Представьте, если бы к Вам привязали стул, или настольную лампу, или
небольшой шлифовальный станок. Представьте, и посочувствуйте спесивому
человеку. Неустанно и неусыпно охраняя свое  достояние, спесивец так
раскаляется от вечного напряжения, что начинает шипеть, подобно раскаленной
сковороде, на которую попала капля воды. Любой пустяк способен вывести
спесивца из себя. Он -- самое неуравновешенное существо на свете.


x x x


   Спесивый человек находится в плену своего ложного представления о
действительности. И потому он легко становится игрушкой в чужих руках. Тот,
кто умело упрочивает в нем иллюзию превосходства над другими людьми, тот
скоро становится невидимым хозяином спесивца. Поэтому мы вправе заключить,
что несмотря на свой надменный вид и склонность чинить обиды, спесивая
личность весьма беззащитна и уязвима. "Из спеси шубы не пошьешь",--замечает
пословица.
   В отличие от чванства, которое массивно и уже поэтому довольно
добродушно; в отличие от надменности, которая чрезвычайно брезглива и не
разменивается  на  мелочи; в  отличие  от тщеславия,  которое весьма
легкомысленно и редко сочетается со злостью -- спесивость полна желания
поглубже уязвить окружающих. Изо всех сил, к месту и не к месту пренебрегая
другими, пренебрегая ими даже тогда, когда этого вовсе не хочется, когда
душа жаждет  человеческого участия, деланно пренебрегая людьми, когда
собственная избранность уже тяготит -- всем этим исступленно и утомительно
выказываемым пренебрежением спесивый человек добивается уважения к себе.
   Нужно ли объяснять, сколь тщетна его попытка, насколько бесплодны его
усилия, как безнадежен его замысел, способный увлечь разве что маленьких
спесивцев-подражателей? Мало что выдает уязвленность, неспокойствие и тайную
униженность с той же очевидностью, как поведение спесивой натуры. Удел
неспособного остановиться спесивца один -- глухое одиночество. Так будет,
если он и сохранит свое привилегированное положение. Так еще очевиднее
будет, когда он -- что всего вероятнее -- рано или поздно вернется к своему
исходному положению и окажется, как Пушкинская старуха, у своего разбитого
корыта...
   

   Коварный человек обычно весьма обаятелен и мил. Без этих качеств
никакое коварство не может состояться -- оно попросту не будет коварством, а
сойдет за простую подлость или гадость.
   Напрасно думают, будто все проявления коварства осуждаются общепринятой
моралью. Возьмите, к примеру, иронию -- эту элегантную, легкую форму
коварства. Она не только допускается в образованном и добропорядочном
обществе, но и ценился как очевидное проявление тонкости ума. Или, например,
художники,  все как один  пытающиеся внушить  нам  реальность  своих
произведений. Хорошо, что цивилизация лишает нас простодушия, иначе жутко
представить, какие общественные бедствия вызвало бы полное доверие к
художественным творениям и их отожествление с действительностью. А разве,
скажите, когда тот, кто прежде никогда не любил, вдруг произносит впервые
"люблю", разве в его признании не заключена доля коварства?..
   Вообще люди недоступны друг для друга. Чем больше открываются их души,
тем явственнее видна несочетаемость их жизней. В повседневности мы привыкли
думать иначе. Сходные условия существования делают наши действия похожими, и
потому мы считаем, что всему есть общее основание и что все в сущности
едино. Коварный человек восстает против этой пошлой истины, резким движением
выворачивая мир наизнанку и приучая нас уважать своеобразие каждого. Не
способствует ли этим коварство рассеиванию вреднейшей и бесплодной иллюзии
всеобщего подобия, не обостряет ли оно вкус к познанию мира и готовность
воспринять самые неожиданные его проявления? Несомненно, так.
   Коварный человек призван оставлять нас в вечном заблуждении. О его
чувствах, мотивах, действительном смысле поступков никогда нельзя утверждать
наверняка. Стоит лишь в чем-нибудь увериться, как тут же коварная натура
представит совершенно иной лик. Удивительная тяга к превращениям таится в
коварстве! Развившееся, зрелое, талантливое, это чувство может вызвать то же
восхищение, что и художественная одаренность, принося своему обладателю
высшее наслаждение творца.
   Вдохновленность, утонченность, изящество коварства выгодно отличают его
от лицемерия и вероломства. Лицемер носит искусную маску, и даже если она --
его главное создание -- прирастет к лицу, он все же чувствует, где кончается
личина и  начинается его естество. Без способности  этого важнейшего
различения лицемерие теряет и свой смысл, и самое имя.
   Вероломный точно так  же хорошо представляет себе действительное
положение дел; он уверяет -- не веря, призывает -- отступившись, внушает --
посмеиваясь. То, что вероломный представляет прочным, на самом деле зыбко и
неверно -- и это хорошо известно вероломному человеку.
   Напротив,  коварной натуре претит совершать действия над чем-то,
оставаясь вне стихии собственных поступков. Коварный погружается сам в ту
зыбкую реальность, которую создает. В этом положении он равен всем тем, кто
становится его жертвой. В отличие от лицемера и человека вероломного,
коварный сам разделяет с другими ту двусмысленную, иллюзорную, неверную
реальность, которую всеми силами творит. Именно поэтому я вижу в нем
вдохновенную поэтическую натуру, которую увлекают восхитительные образы, и
она отдается им с большей пылкостью, чем течению реальной жизни.
   Наверное, коварному человеку слишком скучно в обычном, размеренном
существовании. На его вкус оно слишком пресно и невыразительно. Желая
придать течению жизни динамизм, непредсказуемость, остроту и напряженность,
личность становится на путь коварства. К чему приведет этот путь --
неизвестно и самому коварному человеку; он не столько таит свое естество,
сколько попросту его не имеет. Для коварства нет ничего подлинного,
действительного, незыблемого. Во всем устоявшемся оно видит лишь повод к
перемене, а во всем безусловном -- шанс утонченной провокации.
   Как явствует из сказанного, коварный человек отнюдь не остается вне
своего коварства, но претерпевает его в той же мере, что и подпадающие под
него люди. Он соединен с собственными коварными поступками столь же прочной
и интимной связью, что и мастер со своим творением. Поэтому коварный
человек,  осмелюсь  заявить,--честен, он не лжет; и явственнее всего
подтверждает это собственной погруженностью в создаваемую им ситуацию.
   Мне кажется, если предоставить коварному человеку возможность извлекать
выгоду, не прибегая к многообразным превращениям действительности, он
наверняка отвернется от нее. Не выгода, не успех прельщают коварную натуру
прежде всего, но сама страсть к риску, многоцветью колеблющихся отражений,
неверным бликам, любовь к вторжению иллюзий и снов в действительность, а
действительности -- в сны. Характернее всего для коварства стремление
стереть грань между так называемой "реальной жизнью" и миром иллюзии,
воображения, чуда. В своем чистом виде это стремление вполне бескорыстно и
является простым приглашением людям жить в этом неверном, пленительном,
меняющемся мире, где ничего нельзя знать наверняка, где в самом обыденном
таится неожиданность, а в самом привычном -- невероятное.
   Коварный человек движется в этом перламутровом мире легко и вольготно.
И, чувствуя всю его красочность, досадует на обычных людей, довольствующихся
заурядным. Словно заезжий фокусник, увлекает он за собой пестрыми чудесами.
Да, в этом своем увлечении он бывает жесток; он часто не замечает, что
естественное для него является для других болезненным; что прельщающее его
-- Других тяготит и отвращает. Словом, коварный столь же нечуток, как и
всякий одержимый человек. Однако если свыкнуться с его миром, нырнуть в
головокружительный хаос превращений и не искать поминутно точки опоры,
которой не может быть, если привыкнуть полагаться лишь на вечно изменчивую
стихию движения, а не на гарантии благополучия, тогда коварный человек
выглядит столь же естественно, как ваш партнер в игре. Отдайтесь порыву
жизненного азарта, и Вы неминуемо станете коварны, уверяю Вас!
   

   В час, когда проявления человеческой натуры огорчают и угнетают нас,
кажется, будто рать пороков бесчисленна. В действительности пороков много,
но количество их конечно. И сколь бы ни были они пагубны и неприятны,