л было поздравить с блестящим гримом, вызвавшим
поначалу эту неуверенность, которую обычно у публики вызывают большие актеры,
явившись на сцену в роли, в которой их и не узнать, -- когда публика, даже если
она осведомлена программой, на секунду замирает в остолбенении, а затем
разражается аплодисментами.
С этой точки зрения "гвоздем" утренника стал давний мой враг, д'Аржанкур. Он не
только нацепил на себя ( вместо бороды с легкой проседью ) неописуемую бороду
невообразимой белизны, но еще ( такое количество мелких вещественных изменений
способны умалить или возвеличить облик человека, и более того -- изменить
характер его и личность ) этот человек, торжественная, накрахмаленная
непреклонность которого еще живы были в моей памяти, освоил роль старой
побирушки, -- сам он уже не вызывал к себе никакого уважения, -- а персонажу
своему придал вид старого маразматика, и с таким реализмом, что члены его
дрожали, а некогда спокойные высокомерные черты лица лыбились в непрестанном
глуповатом блаженстве. На этой стадии маскарадное искусство становится чем-то
большим, приводя к безоговорочной трансформацией личности. И действительно, с
чего это я решил, доверившись каким-то мелочам, что этот неописуемый, живописный
спектакль разыгрывал именно д'Аржанкур, -- сколько последовательных состояний
этого же лица надо было мне минуть, чтобы увидеть прежнее лицо д'Аржанкура! Хотя
в его распоряжении было только собственное тело, он ушел от своего облика на
неимоверные расстояния. Очевидно, он стоял уже на последней ступени, когда еще
можно было, не прерывая, продолжать эту последовательность; высокомернейшее
лицо, выпученнейшая грудь теперь были только тряпкой в вареве292, болтавшейся
туда-сюда. С трудом припомнив, как улыбался раньше д'Аржанкур, умерявший иногда
свою надменность, еще можно было распознать былого д'Аржанкура ( с которым я так
часто встречался ) и в теперешнем, но тогда надо было представить, что, стало
быть, в прежнем приличном джентльмене жил зародыш улыбки старого расслабленного
тряпичника. Даже если принять на веру, что у его улыбки сохранился тот же смысл,
лицо его и само вещество глаз, где она лучилась, изменилось так сильно, что иным
представало и выражение, и тот, кому оно принадлежало. Я рассмеялся, глядя на
этого величественного гага, столь же сильно расплывшегося в добровольной
карикатуре на себя самого, как и, на свой трагический лад, вежливый и сраженный
г-н де Шарлю. Г-н д'Аржанкур в своем воплощении умирающего-буфф из Реньяра,
утрированного Лабишем293, был столь же доступен, столь же приветлив, как г-н де
Шарлю в воплощении короля Лира, прилежно обнажавший голову перед самыми
незначительными встречными. Однако я удержался и не выразил своего восхищения
необычайной этой игрой. Помешала мне не старая моя антипатия, ибо он отличался
от себя так сильно, что теперь казался мне кем-то другим, -- столь же
доброжелательным, обезоруженным, безвредным, сколь обыкновенный д'Аржанкур был
высокомерен, гневен и опасен. Отличался так сильно, что когда я увидел этого
персонажа, бесподобно гримасничающего, комического, белого, этого снеговика,
играющего генерала Дуракина294, впавшего уже в детство, мне показалось, что
человеческая жизнь может подвергаться таким же основательным метаморфозам, как
жизнь насекомых. Мне казалось, будто я изучаю процесс развития насекомого на
поучительном стенде естественноисторического музея, что это насекомое
чрезвычайно быстро осваивает новые свои черты; я не смог воскресить в себе
чувств, которые вызывал у меня д'Аржанкур, перед этой дряблой хризалидой, --
скорее вибрирующей, чем движущейся. Но я скрыл свое восхищение, я не поздравил
г-на д'Аржанкура с этим спектаклем, -- казалось, раздвигавшим пределы,
определенные трансформациям человеческого тела.
За кулисами театра или на костюмированном балу мы скорее из вежливости
разыгрываем затруднение, когда уверяем, что едва узнали переодетое лицо.
Напротив, здесь я инстинктивно скрывал эту сложность поелику возможно; я
понимал, что теперь в этом ничего лестного нет, что эти изменения нежелательны;
затем я подумал, -- о чем не догадывался, входя в гостиную, -- что любое
празднество, даже самое нехитрое, если оно происходит спустя годы после того,
как мы перестали выходить в свет, стоит ему только собрать вместе нескольких
знакомых, производит на нас впечатление маскарада, лучше всех удавшегося, --
маскарада, где мы искренней всего "заинтригованы" другими, и где эти личины, без
особого желания намалеванные за долгие годы, не будут смыты с чела, когда
окончится праздник. Заинтригованные другими? Увы, так же они заинтригованы нами.
Ибо когда я пытался подобрать к лицам надлежащее имя, испытанное мною
затруднение, казалось, было разделено всеми присутствующими, -- последние, если
мое лицо попадало в их поле зрения, обращали на него столько же внимания, как
если бы они никогда его не видели, либо же старались извлечь из моего
теперешнего облика какое-нибудь древнее воспоминание.
Выкинув свой неповторимый "номер", -- определенно, в этом бурлеске ничего более
захватывающего не было, -- г-н д'Аржанкур походил на актера, вышедшего на сцену
последний раз, прежде чем среди раскатов хохота занавес падает насовсем. Я
больше не сердился на него, ибо, обретя невинность младенца, он навряд ли помнил
что о своем презрении ко мне, о том, как г-н де Шарлю внезапно отдернул руку295,
-- то ли от этих чувств ничего не сохранилось, либо, чтоб проявиться, они должны
были пройти через сильно искажающие их физические отражатели, и по пути они
абсолютно теряли смысл: г-н д'Аржанкур стал добряком, у него уже не хватало
физических сил выражать, как раньше, свою злость, -- и подавлять извечную
вызывающую веселость. Всг-таки, я преувеличил, назвав его актером: в нем не
осталось уже какой-либо осознанности, и он походил на дерганую куклу с
наклеенной бородой и белыми волосами, я видел, как он болтается, таскается по
салону, словно по вертепу, разом философическому и научному, где, словно в
похоронной речи или университетской лекции, он служил разом напоминанием о тщете
сущего -- и экземпляром естественной истории.
Куклы; но в этом спектакле старых марионеток, чтобы установить имена тех, кого
мы знали, должно было читать их разом в нескольких плоскостях, покоящихся за,
придающих им зримую глубину; нужна была некоторая работа ума: мы должны смотреть
и памятью, и глазами -- на кукол, купающихся в невещественных цветах лет, кукол,
манифестирующих Время, -- Время, невидимое нам обычно, но, чтобы проявиться,
изыскивающее тела, и везде, где оно находит их, овладевающее ими, чтобы осветить
своим волшебным фонарем. Бесцветный, как Голо на дверной ручке моей комбрейской
комнаты, обновленный, неузнаваемый д'Аржанкур стал откровением Времени, в
какой-то мере он проявлял Его, делал Его зримым. В новых элементах, составивших
лик и личность г-на д'Аржанкура, читалось число лет, проступал символический
облик жизни -- не такой, как она является нам, не постоянной материей, но в ее
настоящем виде -- атмосферой настоль изменчивой, что спесивый вельможа на закате
лет предстал карикатурой на себя самого: тряпичником.
Впрочем, глядя на прочих, я отмечал, что эти перемены, эти реальные потери
выходят за рамки естественной истории; услышав имя, удивительно было, что одно и
то существо способно обрести не только, как в случае г-на д'Аржанкура, черты
новой и отличной породы, но также и внешние признаки другого вида. Много
неожиданных возможностей, как и в г-не д'Аржанкуре, проявит время в какой-нибудь
девушке, и эти возможности, будь они всецело физиогномическими или телесными,
казалось, не исключают чего-то духовного. Когда меняются черты лица, когда они
собираются вместе иначе, чуть медленней отклоняясь от привычного склада, они
приобретают вместе с другим обликом новое значение. И подчас распухшие до
неузнаваемости щеки той или иной женщины, о которой только и было известно, что
она ограничена и черства, непредсказуемое выгибание носа -- вызывают то же
удивление, то же приятное удивление, как какое-либо прочувствованное и глубокое
слово, смелое и благородное действие, которых мы от кого-кого, а от нее ни за
что бы не ждали. Вокруг этого носа, носа нового, открывались горизонты, на
которые мы и не осмеливались надеяться. Доброту и нежность, некогда немыслимые,
можно было помыслить с этими щеками. Перед этим подбородком можно говорить
такое, что никогда не пришло бы в голову высказать пред предыдущим. Эти новые
линии лица воплощали иные черты характера: сухая, тощая девушка превратилась в
огромную снисходительную дуэрью. Так что, подразумевая не только зоологические,
как в случае г-на д'Аржанкура, но и социальные, и моральные смыслы, можно было
сказать, что перед нами -- другая особа.
Приняв во внимание эти особенности, можно сказать, что утренник был намного
более ценен, нежели простой образ прошедшего, -- благодаря ему в поле моего
зрения попала -- помимо множества образов, не виденных никогда мною, сменявших
друг друга, отделявших прошедшее от настоящего -- еще и связь между настоящим и
прошлым; она была в чем-то схожа с тем, что называлось раньше оптическим
зрением, но только оптическим зрением лет, а не одного момента или одного лица,
затерянного в искаженной временной перспективе.
Что касается былой любовницы д'Аржанкура, то изменилась она не сильно, если
учесть, сколько времени прошло, -- то есть, лицо ее не то чтоб было срыто до
оснований, -- по крайней мере, как лицо человека, меняющегося по всей длине
пропасти, где лежит его путь, пропасти, направление которой мы можем выразить
только в равной степени тщетными сравнениями, поскольку мы заимствуем их в
пространственном мире, -- сравнениями, которые, самое большее, когда мы
ориентируемся по ним в смысле высоты, длины или глубины, дают нам понять, что
этот непостижимый и ощущаемый размер существует296. Настоятельная необходимость
подыскивать для людей имена и прослеживать ход времени неминуемо приводила к
восстановлению, возвращению на исконное место забытых мною годов. С этой точки
зрения, чтобы не впасть в ошибку из-за мнимой тождественности расстояний,
абсолютно новый облик какого-либо существа типа г-на д'Аржанкура был для меня
словно бы неким ошеломительным знамением о реальности дат, -- реальности,
остающейся для нас обычно чем-то абстрактным; так некоторые карликовые деревья
или гигантские баобабы свидетельствуют о пересечении меридиана.
Жизнь тогда предстанет нам феерией, -- в каждом новом акте на наших глазах
малютка становится юношей, потом зрелым мужем, затем клонится в могилу.
Благодаря этим непрестанным изменениям до нас доходит, что люди, которых мы
встретили через довольно большой промежуток времени, изменились, и мы понимаем
также, что и сами мы следуем этому закону, что с такой силой преобразившиеся
создания, ничем уже себя не напоминающие, по-прежнему остаются собой, и как раз
потому, что они собой остались, они так несхожи с теми, кого мы некогда знали.
Я когда-то дружил с девушкой, теперь -- побелевшая, втиснутая во вредную
старушонку, она, казалось, указывала на неизбежность переоблачения в финальном
дивертисменте, чтобы никто не узнал актеров. Однако, стан ее брата был прям как
прежде, он по-прежнему был схож с собою, и потому сложно было понять, отчего же
побелели торчащие из юного лица усы. Куски белых бород, доселе абсолютно черны,
придавали человеческому пейзажу этого утренника что-то меланхолическое, -- как
первые желтые листья на деревьях, хотя мы-то думали, что лето еще долго будет, и
не успели вдоволь насладиться им, когда неожиданно узнали, что уже наступила
осень. В юности я жил со дня на день, и уже тогда о себе самом и о других
составил окончательное мнение, -- а тут я впервые, на материале произошедших
метаморфоз, заметил истекшее для них время; меня потрясло откровение, что оно
прошло также и для меня. Безразличная сама по себе, их старость приводила меня в
уныние, уведомляя о наступлении моей. К тому же, последняя была провозглашена
мне словами, которые, спустя несколько минут, поразили меня, как судные трубы.
Первые были произнесены герцогиней де Германт; я только-только подошел к ней,
пройдя сквозь двойную ограду любопытствующих, -- они не отдавали себе отчета в
удивительных эстетического характера ухищрениях, оказывавших на них воздействие,
и, взволнованные этой рыжей головой, этим ярко-телесным туловищем, едва
испускающим свои черные, кружевные, сдавленные драгоценностями плавники,
высматривали в его извилистости наследственные черты, будто то была старая
священная рыба с инкрустированными камнями, в которой воплотился Гений --
покровитель семьи Германтов. << Как я рада встрече с вами, самый старый мой друг
>>, -- сказала она. Мне в пору комбрейского моего юношеского самолюбия не
представлялось возможным войти в круг ее друзей, равно наравне принимать участие
в реальной волшебной жизни Германтов, -- стать одним из ее друзей как г-н де
Бреоте, г-н де Форестель, как Сван, как все, кто уже умер, -- мне могли бы
польстить эти слова, но я был скорее опечален. << Самый старый друг! -- подумал
я, -- она преувеличивает; может быть, один из самых старых; но я, стало быть...
>> Тут ко мне подошел племянник принца: << Вы, как старый парижанин: >>, --
сказал он. Мгновение спустя мне передали записку. Дело в том, что по прибытию я
встретил младшего Летурвиля, о родстве которого с герцогиней я помнил плохо,
хотя он и был немного со мной знаком. Он только что окончил Сен-Кир297, -- я
подумал, что он сможет стать для меня славным товарищем типа Сен-Лу, сможет
ввести меня в курс армейских дел, произошедших там изменений, -- я сказал ему,
что разыщу его вскоре и что мы могли бы вместе поужинать, -- он с радостью
принял предложение. Но я замечтался в библиотеке, и он написал в записке, что
больше ждать не может и оставил адрес. Записка от этого гипотетического товарища
кончалась так: << С уважением, ваш юный друг, Летурвиль >>. -- << Юный друг! >>
Ведь именно так я писал когда-то людям, лет на тридцать старше меня, --
Леграндену, к слову. Что! этот младший лейтенант, которого я вообразил своим
товарищем вроде Сен-Лу, назвался моим юным другом: Видно, с того времени
изменились не только военные методы, и для г-на де Летурвиля я был уже не
"товарищем", но пожилым господином; от г-на де Летурвиля, подходящим другом для
которого я себя только что считал -- таким, каким я себе казался, -- я был
удален словно движением невидимого компаса, мысль о котором не приходила мне на
ум, -- так далеко отставившим меня от юного лейтенанта, что я представлялся
тому, кто назвал себя "юным другом", пожилым мсье.
Почти тотчас разговор зашел о Блоке, -- я спросил, о сыне или об отце речь ( о
смерти последнего, случившейся во время войны, я не знал; говорили, что свели
его в могилу переживания за Францию ). << Я и не знал, что у него есть дети, не
знал даже, что он женат, -- ответил мне принц. -- Но мы, очевидно, говорим об
отце, потому что молодым человеком его назвать сложно, -- добавил он, смеясь. --
У него могли бы быть сыновья, и они уже были бы взрослыми >>. И я понял, что
речь идет о моем товарище. Впрочем, он тотчас явился298. И действительно, я
увидел, как накладывается на облик Блока расслабленная и говорливая мина, как
голова его трясется слегка, как ее заклинивает иногда в определенных точках, --
я мог бы узнать в нем ученую усталость добродушных стариков, если бы, с другой
стороны, я не узнал друга, если бы воспоминания не оживили беспрерывного
юношеского задора, который, казалось, теперь у него уже остыл. Я был знаком с
ним с самых юных лет, мы встречались постоянно, и потому для меня он так и
остался товарищем и подростком, юность которого я бессознательно соразмерял с --
не думая, сколько я прожил с того времени, -- юностью, которую я приписывал себе
самому. Я слышал разговоры о том, что старше своих лет он не выглядит, меня
удивило, когда я заметил на его лице некоторые признаки, свойственные скорее
пожилым людям. Это потому, понял я, что он действительно уже немолод, что как
раз-таки подростков, проживших много лет, жизнь и делает стариками.
Кто-то, услышав толки о моей болезни, спросил, не боюсь ли я подхватить
испанку299, свирепствовавшую в то время, и другой благожелатель ободрил меня
такими словами: << Нет, это опасно скорее для молодежи. Людям вашего возраста
это пустяк >>. Говорили, что слуги меня узнали сразу. Они перешептывали мое имя,
и даже, рассказала одна дама, она услышала, как они "на своем языке" сказали: <<
Это папаша: >> ( выражение, предшествующее моему имени). Так как детей у меня не
было, это могло относится только к возрасту.
<< Знаю ли я маршала? -- переспросила герцогиня. -- Но я была знакома с людьми
гораздо более значительными: герцогиней де Галлиера, Полиной де Перигор, его
преосвященством Дюпанлу >>. Слушая ее, я простодушно досадовал, что не был
знаком с теми, кого она называла осколками старого режима300. Мне бы стоило
вспомнить, что старым режимом называется то время, от которого нашему зрению
доступен лишь конец; и потому различимые еще на горизонте его остатки
приобретают сказочное величие и, как нам кажется, замыкают мир, который мы уже
не увидим; и всг-таки мы продвигаемся, и скорее сами мы стоим на горизонте --
для поколений позади нас; горизонт отодвигается, и мир, который, казалось,
окончился, начинается вновь. << Мне в молодости даже довелось увидеть, --
добавила г-жа де Германт, -- герцогиню де Дино. Матерь Божья, знаете, мне тогда
было не больше двадцати пяти >>. Эти слова меня раздосадовали: << Она не должна
так говорить, так говорят старухи >>. И тотчас я вспомнил, что она действительно
уже стара. << Что касается вас, -- продолжила она, -- вы всг тот же. Да, это
поразительно, вы всегда молоды >>, -- это было выражено меланхолически, потому
что фраза эта имела смысл только в том случае, если мы на деле, хотя и не
внешне, постарели. И последний удар она нанесла, добавив: << Я всегда жалела,
что вы не женились. Но кто знает, быть может, это и к лучшему. К войне ваши
сыновья бы уже подросли, и если бы их убили, -- как убили бедного Робера ( я еще
часто вспоминаю его ), то, с вашей чувствительностью, вы бы их не пережили >>.
Теперь мне довелось узреть себя в первом правдивом, из встреченных мною,
зеркале, -- в глазах стариков, которые, с их точки зрения, остались молодыми,
как представлялось и мне самому; но если я в качестве примера ( желая услышать
опровержение ) ссылался на свою старость, то в их взглядах, видевших меня так,
как самих себя они не видели, -- таким, какими я видел их, -- я не встречал
возражения. Мы не видим собственного облика, свои года, но каждый словно в
зеркале видит их в ближнем. И наверное мысль о собственной старости многих
печалила меньше, чем меня. Это впрочем случается не только со старостью, но и со
смертью. Иные встречают их с безразличием, -- не потому, что они смелее других,
но потому что у них меньше воображения. Во-вторых, человек, с детства
стремившийся к одной и той же цели, воплощение которой лень его и состояние
здоровья вынуждали постоянно откладывать, каждый вечер аннулирует день истекший
и потерянный, -- так что болезнь, торопящая старение его тела, замедляет
старение его духа, и увидев, что его жизнь во Времени не приостановилась, он
удивляется и поражается сильнее, чем тот, кто не часто обращается к глубинам
своей души, справляется по календарю и не открывает одним ударом конечный итог
лет, накапливавшихся день ото дня. Но моя подавленность объяснялась более
основательными причинами; я открыл это разрушающее действие времени в тот
момент, когда я приготовился уже взяться за прояснение, осмысление вневременной
реальности в произведении искусства.
Подмена каждой отдельной клетки иными была последовательна у некоторых людей,
однако она свершилась в мое отсутствие, и изменение было настоль разительно,
метаморфоза столь глубока, что я бы мог сто раз ужинать с ними в ресторане лицом
к лицу, не подо