Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
нную и очень трудно
опровержимую идею, никогда не было. Можно сказать, что это -- самая
грустная мысль, когда-либо проходившая через человеческое сознание, и
приведенная страница -- самая тяжелая в целой всемирной литературе. Полным
отчаянием она и кончается -- падением лжи, за которою не стоит никакой
правды, разрушением обмана, которым еще только и могут жить люди. Это
высказано как толкование на таинственные слова XII, XVII и XVIII глав
Откровения Св. Иоанна, в которых, по толкованиям богословов, аллегорически
представлены, под образом "Жены", судьбы Ветхозаветной и Новозаветной
Церкви на земле. Вот эти слова: "И явилось на небе великое знамение: "Жена,
облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати
звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения. И другое
знамение явилось на небе: вот большой красный Дракон с седмью головами и
десятью рогами, и на головах его седмь диадем; хвост его увлек с неба
третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стал перед Женою,
которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца. И
родила она младенца мужского пола, которому надлежит пасти все народы
жезлом железным, и восхищено было дитя ее к Богу и Престолу Его. А Жена
убежала в пустыню, где приготовлено было для нее место от Бога, чтобы
питать ее там тысячу двести шестьдесят дней..." Далее описывается судьба
Дракона. "И низвержен был великий Дракон, древний Змей, называемый Диаволом
и Сатаною, обольщающий всю вселенную... И услышал я громкий голос,
говорящий на небе: ныне настало спасение и сила и царство Бога нашего и
власть Христа Его; потому что низвержен клеветник братии наших, клеветавший
на них пред Богом нашим день и ночь. Они победили его кровию Агнца и словом
свидетельства своего и не возлюбили души своей, даже до смерти... Когда же
Дракон увидел, что он низвержен на землю, то начал преследовать Жену,
которая родила младенца мужского пола. И даны были Жене два крыла большого
орла, чтоб она летела в пустыню, в свое место, от лица Змея, и там питалась
в течение времени, времен и полвремени. И пустил Змей из пасти своей вслед
Жены воду как реку, дабы увлечь ее рекою. Но земля помогла Жене, и
разверзла земля уста свои, и поглотила реку, которую пустил Дракон из пасти
своей. И рассвирепел Дракон на Жену, и пошел, чтобы вступить в брань с
прочими от семени ее, сохраняющими заповеди Божий и имеющими свидетельство
Иисуса Христа". Затем образы меняются; является новое видение, о котором
было говорено уже выше: из вод морских выходит Зверь, которому Дракон
передает свою силу и власть. Очевидно, именно через него он восстает на
брань с "сохраняющими заповеди Божий". Вся земля следит за ним с
удивлением; народы преклоняются перед его чудною мощью, потому что он
творит всякие знамения и даже низводит с небес огонь. Он кладет свою печать
на людей, и ее принимают все, "имена которых не написаны в книге Агнца".
Видение снова меняется: показывается Агнец, "закланный от создания мира", и
с ним сто сорок четыре тысячи, искупленных его кровью, которые не
осквернились земною скверною. Пролетает Ангел, в руках которого Вечное
Евангелие, чтобы благовествовать живущим на земле, и всякому племени, и
колену, и языку, и народу. За ним следует другой Ангел, восклицая: "Пал,
пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего
напоил все народы". Это первое предвозвестие великого падения, изображение
которого еще впереди, но оно уже надвигается. Появляется светлое облако, и
на нем "подобный Сыну Человеческому", держащий острый серп. Ангел говорит
ему: "Пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы, -- ибо жатва
на земле созрела". И великая жатва совершается. Потом открывается новое
видение: победившие Зверя и образ его и начертание его и число имени его
стоят, держа гусли Божий, и поют песнь Моисея, раба Божия, и песнь Агнца,
говоря: "Велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! Праведны и
истинны пути Твои, Царь святых! Кто не убоится Тебя, Господи, и не
прославит имени Твоего? Ибо Ты един свят. Все народы прийдут и поклонятся
пред Тобою, -- ибо открылись суды Твои!" Вслед за этим выходят семь
Ангелов, держащих семь фиалов гнева Божия, и изливают их на землю. Муки
постигают людей, поклонившихся Образу Звериному и принявших начертание его,
вся природа извращается в свойствах своих, и страдания все возрастают. "И
они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились,
чтобы воздать Ему славу". Когда пятый Ангел излил свой фиал, -- "Царство
Зверя стало мрачно, и люди кусали языки свои от страдания, и хулили Бога
небесного от страданий своих; и не раскаялись в делах своих". Когда излился
на землю последний фиал гнева Божия, из таинственного храма на небесах, где
стоит Престол Бога, послышался голос, говорящий: "Свершилось", и вслед за
тем открывается видение суда над блудницею: "И пришел один из седьми
Ангелов, имевших фиалы, и сказал мне: "Подойди, я покажу тебе суд над
великою блудницею, сидящею на водах многих. С нею блудодействовали цари
земные, и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле". "И повел меня в
духе в пустыню; и я увидел Жену, сидящею на Звере багряном, преисполненном
именами богохульными, с седьмью головами и десятью рогами. И Жена облечена
была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и
жемчугом и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостью и
нечистотою блудодейства ее. И на челе ее написано имя: Тайна, Вавилон
Великий, Мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что Жена упоена была
кровию святых и кровию свидетелей Иисусовых, -- и, видя ее, дивился
удивлением великим". Видя его удивляющимся. Ангел делает ему пояснения:
"Воды, которые ты видел, где сидит блудница, -- суть люди и народы, и
племена, и языки. И десять рогов, которые ты видел на Звере, сии
возненавидят Блудницу, и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят, и сожгут
ее в огне. Потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его. Жена же,
которую ты видел, -- есть великий город, царствующий над земными царями".
Вслед за этим наступает видение и самого суда торжествующей блудницы,
"введшей волшебством своим в заблуждение все народы" (XVIII, 23) и
"растлившей землю своим блудодейством" (XIX, 2). Цари земные, которые с нею
блудодействовали, и торговцы, обогатившиеся от нее, "стоят вдали, от страха
мучений ее плача и рыдая", и, ударяя в груди свои, восклицают горестно и
изумленно: "Какой великий город был подобен этому!" Чтобы стал более
понятен смысл всех этих слов, заметим, что после суда над блудницею сходит
на последнюю брань со Зверем и с народами, которые поклонились ему,
поражены были язвами, но еще не побеждены, "Господь господствующих и царь
царствующих", и о Нем повторяются (XIX, 15) слова, сказанные о младенце,
рожденном Женою, которого хотел поглотить Дракон, но он был взят к Богу.
Теперь мы будем продолжать речь Инквизитора уже без перерывов. Сказав, что
он и с ним единомышленные, отвергнув Христа и приняв советы Дьявола,
овладеют совестью людей, и мечом и царством Кесаря, он так представляет
отношение к себе человечества, для которого все это сделано: "Пройдут еще
века бесчинства свободного ума их, их науки и антропофагии, -- потому что,
начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией".
Наука, как точное познание действительности, не заключает в себе никаких
неодолимо сдерживающих нравственных начал, -- и, возводя, при помощи ее,
окончательное здание человеческой жизни, никак нельзя отрицать, что, когда
потребуется, не будет употреблено и чего-нибудь жестокого и преступного.
Идея Мальтуса (разделяемая даже таким мыслителем, как Д. С. Милль), что
единственное средство для рабочих классов удержать на известной высоте
заработную плату заключается в воздержании рабочих от брака и семьи, чтобы
не размножать свое число, другими словами, -- в низведении громадной массы
женщин на степень только придатка к известной мужской функции, может
служить примером жестокости и безнравственности, до которой может доходить
теоретическая мысль, когда ей не закрывает уста незыблемый религиозный
закон. И в самом деле, так как наукою же найдены безболезненные способы
умирать (увеличенные дозы анестезирующих средств), то почему не явиться
второму Мальтусу, так же одушевляемому "любовью к ближнему", как и первый,
который скажет, что "пусть браки будут, но дети от них пусть поедаются", --
что может делаться "не непременно родителями", не будет стоить никакого
страдания и станет "выгодным для всего человечества". "Но тогда-то и
приползет к нам Зверь, -- продолжает Инквизитор, -- и будет лизать ноги
наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. Но мы сядем на Зверя и
воздвигнем чашу и на ней будет написано: Тайна. Но тогда лишь, и только
тогда настанет для людей царство покоя и счастья. Ты гордишься своими
избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли
еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать
избранниками, устали, наконец, ожидая Тебя, и понесли и еще понесут силы
духа своего и жар сердца своего на иную ниву, -- и кончат тем, что на Тебя
же и воздвигнут свободное знамя свое. Но Ты сам воздвиг это знамя". Какие
удивительные слова, какое глубокое понимание всего антирелигиозного
движения великих европейских умов в последние столетия, с признанием мощи
их и великодушия, с грустью за них, но и вместе с указанием их заблуждения.
"У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять
друг друга, как в свободе Твоей повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда
только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам
покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что
правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода
Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят
перед такими чудами и неразрешенными тайнами, что одни из них, непокорные и
свирепые, истребят себя самих [Теоретическая мысль, оправдывающая
"самоистребление", изложена Достоевским в "Дневнике писателя", по поводу
одного самоубийства. См. Приложения.], другие, непокорные, но малосильные и
несчастные, истребят друг друга [Соответствующую мысль см. в "Бесах", слова
Кирилова Петру Верховенскому перед самоубийством: "Убить другого будет
самым низким пунктом моего своеволия, и в этом (предложении) -- весь ты. Я
не ты: я хочу высший пункт и себя убью", стр. 552, изд. 82 г.], а третьи,
оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к
нам: "Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к
вам: спасите нас от себя самих" [Основная задача истории, -- которая при
слиянии в одно субъекта и объекта (и спасаемый, и спасающий есть человек)
неразрешима и разрешается лишь при их разделении (в религии, где спасаемый
есть человек и спасающий его есть Бог).]. В абсолютной покорности и
безволии масс откроется это спасение. Ничего не привнесут нового им мудрые,
взявшие у них свободу; но что прежде было недостижимо -- они достигнут,
мудро направив их волю и распределив их труд: "Получая от нас хлебы,
конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые,
берем у них, чтобы им же раздать без всякого чуда; увидят, что не обратили
мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут
тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде,
без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а
когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы".
Это говорится о нашем времени, когда, при свободном соперничестве, несмотря
на необъятные массы производимых продуктов, -- необъятные народные массы
едва влачат скудное существование, и все уходит куда-то, расточается,
пропадает вследствие несогласованности между собою человеческих желаний и
действий. Напротив, когда укоротятся желания роскошествующих теперь и
согласуется в одно целое труд всего человечества, даже если он и не будет
обременителен, как теперь повсюду, -- произведенных продуктов хватит для
безбедного существования всех. "Слишком, слишком оценят они, что значит раз
навсегда подчиниться! ["В мире одного недостает, одному нужно устроиться --
послушанию", -- говорит Достоевский в "Бесах" (устами Петра Верховенского).
Изд. 1882 г., стр. 374.] И пока люди не поймут сего, они будут несчастны.
Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо
и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь
покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье,
счастье слабосильных существ, какими они и созданы [Эти и тотчас ниже
отмеченные слова составляют третью центральную мысль "Легенды".]. О, мы
убедим их, наконец, не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться;
докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское
счастье слаще всякого. Они станут робки и станут прижиматься к нам в
страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и
гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что смогли усмирить такое
буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева
нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин,
но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и
смеху, светлой радости и счастливой детской песенке [Это "расслабление"
человеческой природы, в сущности, тождественно искусственному "понижению"
ее психического уровня и только совершится не насильственно, но мирно.].
Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им
жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хорами, с невинными плясками.
О, мы разрешим им и грех [Преступное в истории, став предусмотренным и
разрешенным в пределах необходимого, тотчас утратит свой опасный и
угрожающий характер.]; они слабы и бессильны, они будут любить нас, как
дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех
будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им
грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть,
возьмем на себя [Вся эта картина будущей полубезгрешной жизни повторяется
Достоевским еще раз в "Подростке", в разговоре Версилова с своим сыном.]. И
возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на
себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем
позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не
иметь детей, все судя по их послушанию, -- и они будут нам покоряться с
веселием и радостью. Самые мучительные тайны их совести, -- все, все
понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с
радостью, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних
мук решения личного и свободного". Едва ли в последних словах не содержится
указание и на возможность регулировать самое народонаселение, его рост или
умаление, -- все смотря по нуждам текущего исторического момента. Общая же
мысль этого места состоит в том, что весь размах страсти будет удален из
человечества, людям будут оставлены лишь подробности и мелочи греха, а его
во всей его глубине возьмут те, которые в силах сдержать всякий размах и
вынести всякую тягость. Таким образом и неразрешимые противоречия истории,
и непостижимые тайные движения человеческой души -- все то, что мешает
человеку жить на земле, -- будет сосредоточено на плечах немногих, которые
в силах выдержать познание добра и зла. Можно сказать, -- история умолкнет,
и останется только тайная история немногих великих душ, которой, конечно,
никогда не будет суждено стать рассказанною.
18
XVII
"И все будут счастливы, -- заканчивает Инквизитор, -- все миллионы
существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие
тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых
младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра
и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, -- и за гробом обрящут
лишь смерть [Сравни тон и мысли в указанном уже выше месте "Подростка".].
Но мы сохраним секрет и для их же счастья будем манить их наградой небесною
и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких,
как они". Гордость слов этих, так просто сказанных, неизъяснима: за ними
чувствуется мощь, действительно свободно озирающая нескончаемые пути
истории и твердо взвешивающая в своей руке меру человеческого сердца и
человеческой мысли. Мы не удивляемся, слыша далее такие слова, относящиеся
к приведенному выше Откровению Св. Иоанна: "Говорят и пророчествуют, что Ты
придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми
и могучими: но мы скажем, что они спасли лишь себя, а мы спасли всех.
Говорят, что опозорена будет Блудница, сидящая на Звере и держащая в руках
своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и
обнажат ее "гадкое" тело. Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи
миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их
для счастья их на себя, мы станем пред Тобою и скажем: суди нас, если
можешь и смеешь. Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне,
что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою
Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в
число могучих и сильных с жаждой "восполнить число". Но я очнулся и не
захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые
исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья
этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется.
Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому
мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на
котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто более
всех заслужил наш костер, то это -- Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi".
Инквизитор останавливается. Среди глубокого безмолвия тесной сводчатой
тюрьмы он глядит на своего Узника и ждет Его ответа. Ему тягостно молчание
и тягостен проникновенный и тихий взгляд, которым Он продолжает еще
смотреть на него, как и во все время речи. Пусть бы что-нибудь горькое и
страшное сказал Он, но только не оставлял бы его без ответа. Вдруг Узник
приближается к нему и молча целует его в его бледные, старческие уста. "Вот
и весь ответ". Инквизитор вздрогнул, что-то зашевелилось в его губах. Он
подходит к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более...
не приходи вовсе... никогда, никогда!" Узник выходит на "темные стогна
града". Севильская ночь также бездыханна. С темных небес яркие звезды льют
тихий свет на безмятежную землю. Город спит; и только старик стоит и
смотрит на дремлющую природу, у отворенной двери, с тяжелым ключом в руке.
На его сердце горит поцелуй, но... "он остается в прежней идее", и... его
Царство созиждется. Так оканчивается поэма. Века снова сдвигаются, умершие
уходят в землю, и перед нами снова маленький трактир, где двое братьев час
тому назад заговорили о разных тревожных вопросах. Но, что бы они ни
говорили теперь, мы их не будем более слушать. Душа наша полна иных мыслей,
и в ушах все звучит точно какая-то мефистофелевская песнь, пропетая с
надзвездной высоты над нашею бедною землей. Мы расчленили ее на части и
вдумались в каждое ее слово; но вот они прозвучали все, и у нас остается
только воспоминание о целом, в котором мы еще не отдали себе отчета. Прежде
всего нас поражает необыкновенная сложность ее и разнообразие, соединенные
с величайшим единством. Самая горячая любовь к человеку в ней сливается с
совершенным к нему презрением, безбрежный скептицизм -- с пламенною верою,
сомнение в зыбких силах человека -- с твердою верою в достаточность своих
сил для в