к чему не обязывающих
проб-поступков и способов поведения, которые позднее станут  обязательными и
неотменимыми. Именно  в педагогике обнаруживается значительное число теорем,
низводящих  игру до предварительной пробы будущего  серьезного  действия, до
маневренного поля для  опытов над бытием. При таком понимании игры ее польза
и   целительная  сила   усматриваются  в   том,   чтобы   в  направляемой  и
контролируемой детской игре предвосхитить будущую  взрослую жизнь  и плавно,
через игровой маскарад, подвести питомца ко времени, когда лишнего времени у
него не останется: все поглотят обязанности, дом, заботы и звания. Оставляем
открытым вопрос, исчерпывается ли подобным пониманием игры ее педагогическая
значимость  и  вообще   --  ухватывается  ли   хотя  бы  приблизительно.  Мы
скептически  относимся  к широко  распространенному  мнению,  будто  бы игра
принадлежит  исключительно  детскому возрасту.  Конечно,  дети  играют более
открыто, притворяясь  и маскируясь  меньше, нежели  это делают взрослые,  но
игра есть возможность не только ребенка, но человека вообще.
     Человек  как  человек  есть  игрок.  Игровому  свершению присуща особая
настроенность, настроение  окрыленного удовольствия,  которое больше простой
радости  от  свершения,  сопровождающего  спонтанные  поступки,  радость,  в
которой мы  наслаждаемся  своей свободой, своим деятельным  бытием.  Игровое
удовольствие  --  не только удовольствие в игре,  но и удовольствие от игры,
удовольствие  от  особенного  смешения  реальности  и нереальности.  Игровое
удовольствие объемлет  также  и  печаль, ужас,  страх:  игровое удовольствие
античной трагедии охватывает и страдания Эдипа. И игра-страсть, переживаемая
как удовольствие, влечет за собой катарсис души, который есть нечто большее,
нежели разрядка застоявшихся аффектов. Далее, игра связана  с правилами. То,
что ограничивает произвол в действиях играющего человека, -- не природа,  не
ее  сопротивление человеческому  вторжению, не  враждебность ближних, как  в
сфере господства,  --  игра  сама  полагает  себе  пределы  и  границы,  она
покоряется  правилу,  которое  сама же  и  ставит. Играющие  связаны игровым
правилом,  будь  то  соревнование,  карточная  игра  или  игра  детей. Можно
отменить  "правила",  договориться   о  новых.  Но  пока  человек  играет  и
осмысленно понимает  процесс игры, он остается  связанным  правилами. Первым
делом играющие договариваются о правилах -- пусть это даже будет условленная
импровизация. Конечно,  не  все время  изобретаются  "новые" игры -- готовые
игры  с  твердыми,  известными  правилами   существуют  в  любой  социальной
ситуации.  Но  есть  и  творческое  изобретение новых  игр,  возникающих  из
спонтанной  деятельности   фантазии  и   затем  "фиксируемых"  во   взаимной
договоренности. Однако мы играем не потому, что в окружающем социуме имеются
игры: игры наличны и возможны лишь потому, что мы играем в сущностной основе
своей.
     Чем мы играем? На  этот вопрос нельзя  ответить сразу и недвусмысленно.
Всякий игрок играет прежде всего самим собой, принимая на себя  определенную
смысловую функцию в смысловом целом общественной игры: он  играет средствами
игры  (игралищами), вещами, признанными подходящими для игры  или специально
для   нее  изготовленными.  К   таким  средствам  относятся:  игровое  поле,
обозначения  границ,  отметки,   необходимые  инструменты,   вспомогательные
средства вещественного  характера. Не все игралища  есть игрушки  в  строгом
смысле слова. Там,  где игра является  в  чистой двигательной  форме (спорт,
соревнования и  т.д.),  она нуждается  в разнообразном игровом инвентаре. Но
чем больше игра  приобретает черты игры-представления, тем  больше в игровом
инвентаре от  настоящей игрушки. Кажется, что об  игрушке  может  рассказать
любой ребенок,  и,  однако,  природа игрушки -- темная, запутанная проблема.
Само  название  двусмысленно:  мы  зовем  какую-либо  вещь  игрушкой,  когда
считаем, что  можно приспособить ее для  игры. Мы говорим сейчас  как бы  со
стороны;  с точки зрения неиграющего, не вовлеченного в игру. Какие-то чисто
природные  вещи  могут  показаться нам пригодными  для чужой игры,  например
ракушки  на берегу для  детской  игры.  С  другой стороны, нам  известно  об
искусственном производстве  и изготовлении  игрушек для определенной игровой
потребности. Значит, люди не производят игрушки в игре: они  производят их в
труде, серьезном трудовом действии, снабжающем игрушками рынок? Человеческий
труд, таким образом, производит не только средства пропитания  и инструменты
для обработки  природного материала, он производит жизненно необходимые вещи
и для  других измерений  бытия,  производит оружие воина, украшения  женщин,
культовый инвентарь для богослужения и --  игрушку, насколько игрушкой могут
быть искусственные вещи. С этой точки зрения, игрушка есть один из предметов
в  общем контексте единой мировой реальности,  бытующий  иначе, но все же не
менее  реально,  чем,  например,   играющий  ребенок.  Кукла  --  чучело  из
пластмассы,  приобретаемое  за  определенную цену.  Для девочки,  играющей в
куклу, кукла -- "ребенок", а  сама она -- его "мама". Конечно же, девочка не
становится  жертвой заблуждения, она  не путает  безжизненную куклу  с живым
ребенком.
     Играющая  девочка  живет  одновременно  в  двух  царствах:  в   обычной
действительности  и в сфере  нереального,  воображаемого.  В  своей игре она
называет  куклу  ребенком:   игрушка   обладает  магическими  чертами,   она
возникает, в строгом  смысле, не  благодаря промышленному производству,  она
возникает не  в  процессе труда,  но в  игре и  из игры, насколько последняя
является   проектом   особого  смыслового  измерения,  не   включающаяся   в
действительность, но, скорее, парящего над нею в качестве некоей  неуловимой
видимости.  Здесь  раскрывается  сфера возможного,  не  связанная с течением
реальных событий, область, которая, хоть и нуждается  в  месте и  использует
его,  занимает пространство и  время,  но сама по  себе не  является  частью
реального пространства и времени: нереальное место в нереальном пространстве
и  времени. Игрушка возникает тогда, когда  мы перестаем рассматривать  ее в
качестве фабричного  изделия, извне,  и  начинаем смотреть  на  нее  глазами
игрока,  в  рамках  единого смыслового  контекста игрового мира.  Творческое
порождение  игрового мира  -- особенная продуктивность игры-представления --
чаще всего имеет место в рамках коллективного действия, сыгранности игрового
сообщества.  Созидая игровой мир, играющие  не остаются в стороне  от своего
создания, они не остаются вовне, но сами вступают в игровой мир и играют там
определенные роли. Внутри  созданного фантазией творческого проекта игрового
мира  играющие маскируют себя как  "творцов", некоторым  образом теряются  в
своих созданиях, погружаются в свою роль и встречаются  с партнером по игре,
которые также играют определенные роли.  Конечно, вещи  игрового мира никоим
образом не перекрывают реальные вещи реального мира: они лишь преобразуют их
в  атмосфере  продуцированного смысла, но  не меняют их реально в  их бытии.
Сила игровой фантазии в реальности, разумеется, есть бессилие. Если говорить
об  изменении  бытия,  то  здесь  игра,  очевидно,  не  может  сравниться  с
человеческим  трудом  или  борьбой  за  власть.  Что  же,  значит  ничтожное
свидетельство  нашей  творческой  силы, которая едва  набрасывает  очертания
воздушных  замков в  податливом материале фантазии, несущественно?  Или  оно
свидетельствует  об исключительном умении вступать в контакт с возможностями
посреди прочно установленной  реальности,  к  которой  мы  привязаны  самыми
различными способами? Не  есть ли это  освобождающее, вызволяющее  общение с
возможностями также  и  общение  с  первоистоком,  откуда  вообще  только  и
произошло  прочное,  устойчивое  и   неизменное  бытие?  Является  ли  такая
изначальность   игры   человеческим,   слишком   человеческим  заблуждением,
чрезмерной   оценкой   совершенно  бессильного  что-либо   изменить  способа
поведения или  же в  человеческой игре нам явлено указание на то,  что более
всего  остального   может  быть   названным   первоистоком?  Бытийный  строй
человеческой игры  совсем не легко  прояснить, еще  труднее указать присущий
игре особый род понимания бытия. Человек втянут в игру, в трагедию и комедию
своего конечного бытия, из  которого он никак не может ускользнуть в чистое,
нерушимое  самостояние  божества.  "Вокруг героев", -- говорил Ницше, -- все
обращается в трагедию, вокруг полубогов -- в сатиру,  а вокруг богов -- как?
-- вероятно, в мир" [6].

Игра как фундаментальная особенность нашего бытия
     Игра, которую  знает всякий,  знает по  собственному  опыту  задолго до
того, как вообще научится надежно управлять  своим разумом,  игра, в которой
всякий свободен  задолго до  того, как  сможет различать понятия  свободы  и
несвободы,  --  эта  игра  не  есть  пограничный  феномен  нашей  жизни  или
преимущество одного только детства. Человек как человек играет -- и  лишь он
один, один среди всех  существ. Игра есть фундаментальная особенность нашего
существования, которую  не может  обойти вниманием никакая антропология. Уже
чисто эмпирическое изучение человека  выявляет многочисленные феномены явной
и замаскированной игры в самых различных сферах жизни, обнаруживает в высшей
степени интересные образцы игрового поведения в простых и сложных формах, на
всех  ступенях  культуры -- от первобытных пигмеев  до  позднеиндустриальных
урбанизированных  народов. Все возрасты жизни причастны  игре,  все  опутаны
игрой и одновременно "освобождены", окрылены, осчастливлены в ней -- ребенок
в  песочнице  точно так  же,  как и  взрослые  в  "общественной  игре" своих
конвенциональных  ролей  или  старец,  в   одиночестве  раскладывающий  свой
"пасьянс".  Подлинно эмпирическому  исследованию  следовало  бы когда-нибудь
собрать и сравнить игровые обычаи всех времен и народов, зарегистрировать  и
классифицировать огромное наследие объективированной фантазии, запечатленное
в человеческих играх. Это  была бы история "изобретений"  --  другого  рода,
конечно, чем изобретения орудий труда, машин и  оружия, изобретений, которые
могут показаться менее полезными, но которые в основе своей были чрезвычайно
необходимыми.  Нет ничего необходимее избытка, ни в чем человек не нуждается
столь остро, как в  "цели" для  своей  бесцельной деятельности. Естественные
потребности понуждают  нас  к действию, нужда  учит  трудиться  и  бороться.
Затруднение ясно  дает нам  понять,  что нам следует  делать в том  или ином
случае. А как обстоит дело тогда, когда потребности на  время утихают, когда
их неумолимый бич не  подгоняет нас, когда у нас  есть время,  которое буйно
для  нас  разрастается,  растягивается  и угрожает вовсе опустеть.  Без игры
человеческое бытие погрузилось бы в растительное  существование. Игра к тому
же вливает многие смысловые мотивы в жизненные сферы труда и господства: как
говорится,  игра  оборачивается  серьезностью.  Иной  раз  сделанные в  игре
изобретения  внезапно  получают  реальное  значение.  Человеческое  общество
многообразно экспериментирует на игровом поле  прежде, чем испробованные там
возможности станут твердыми нормами и.  обычаями,  обязательными правилами и
предписаниями.  Игра как испытание возможностей  занимает в системе экономии
социальной практики громадное место, хотя ее  экзистенциальный смысл никогда
не исчерпывается этой  функцией.  Философская  антропология обязана выйти за
пределы эмпирического  понимания  игры и прежде всего разработать  концепцию
принципиальной структуры, бытийного строя и имманентного бытийного понимания
игры.
     Человеческую    игру    сложно    разграничить    с    тем,    что    в
биолого-зоологическом  исследовании поведения  зовется игрой животных. Разве
не  бесспорно  наличие  в  животном царстве  многочисленных и  многообразных
способов поведения, которые  мы  совершенно  не  задумываясь  должны назвать
"играми"? Мы не можем найти для этого никакого другого выражения.  Поведение
детей и поведение детенышей животных кажется особенно близкими одно другому.
Взаимное  преследование  и  бегство,  игра  в  преследование  добычи,  проба
растущих  сил  в  драках и  притворной борьбе, беспокойное, живое проявление
энергии  и  радости жизни  -- все это мы замечаем как у  животного, так  и у
человека.  Внешне --  прямо-таки поразительное  сходство. Но сходство  между
животными и человеком сказывается не только в поведении человеческих детей и
детенышей животных. Человек -- живое существо,  "animal": бесчисленные черты
сближают и  роднят его  с  животными,  и  близость  эта  столь  велика,  что
тысячелетиями  человек  ищет  все  новые формулы,  чтобы  отличить  себя  от
животного. Вероятно, один из  сильнейших стимулов антропологии -- стремление
к подобному различению. Животное  избегает  человека. По  крайней мере дикое
животное со своим ненарушенным инстинктом старается обойти нас стороной, оно
чуждается нарушителя спокойствия  в природе, но не  "различает" себя от нас.
Человек  есть  природное   создание,  которое  неустанно  проводит  границы,
отделяет самого  себя  от  природы,  от  природы вокруг  и  внутри  себя  --
обездоленное  животное, не управляемое уже надежными инстинктами, обреченное
отстранять себя, -- оно уже не существует просто так, но,  скорее, отброшено
назад на свое бытие, отражено к нему, оно относится к  самому себе и к бытию
всего сущего, неустанно ищет  потерянные тропы  и  нуждается  в определениях
самого себя, чувствует себя "венцом творения", "подобием бога", местом,  где
все,  что есть, обращается  в  слово,  или  же  вместилищем  мирового  духа.
Человеческий  дух  уже  разработал многочисленные  формулы  для  того, чтобы
утвердиться  в  своей  исключительности и  необыкновенной  весомости,  чтобы
дистанциироваться от всех прочих природных созданий. Возможно, трудным делом
окажется  отобрать  среди  подобных  различений те,  которые  идут  от нашей
гордости и высокомерия, и те, которые на самом деле истинны. Пусть некоторые
из  этих формул ложны -- несомненно то,  что  мы  различаем  и существуем  в
подобных   различениях.   Акт   постижения   человеком  самого  себя   имеет
предпосылкой противопоставление  себя  всему остальному сущему. Животное  не
знает игры фантазии как общения  с возможностями, оно не играет, относя себя
к воображаемой видимости.  С точки  зрения  науки о  поведении, специфически
человеческое в игре выявлено быть не может. Неотложной  задачей философского
осмысления остается  утверждение понятия игры, означающего  основной феномен
нашего  бытия, вопреки  широкому и неясному  использованию  слова  "игра"  в
рамках зоологического исследования поведения. Задача эта тем неотложней, чем
обширнее  материалы  о психологии животных. То обстоятельство,  что  человек
нуждается в "антропологии", в  понятийном самопонимании,  что  он живет с им
самим  созданным образом самого себя, с видением своей задачи и определением
своего места, постоянно пеленгуя  свое  положение в  космосе,  что  он может
понимать себя, лишь отделив себя от всех остальных областей сущего и в то же
время  относя  себя к совокупному целому,  ко вселенной,  уже  само это есть
антропологический факт огромного значения.
     У животного нет никакой "зоологии", и  она  ему не нужна,  тем более --
как бы  с противоположной  стороны  --  у него нет "антропологии".  Конечно,
домашнее животное знает  человека, собака  -- своего хозяина, дикий зверь --
своего  врага.  Но  подобное знание  инакового сущего  не составляет момента
самопознания.  Антропология --  не  какая-то случайная наука  в длинном ряду
прочих  человеческих  наук.  Никогда  мы не  становимся  для  себя  "темой",
предметом  обсуждения,   как  природное   вещество,  безжизненная   материя,
растительное   и   животное   царства.   Человек   действительно  бесконечно
интересуется  собой и  именно  ради  себя исследует  предметный  мир. Всякое
познание вещей в конечном счете  -- ради  самопознания. Все обращенные вовне
науки укоренены в антропологическом интересе человека к самому себе. Субъект
всех наук ищет в антропологии истинное понимание самого себя, понимание себя
как существа, которое понимает. Особое положение антропологии -- не только в
системе   наук,  которым  предается  человек,  но  и  в   совокупности  всех
человеческих   интересов   и   устремлений   основывается   на   изначальной
самоозабоченности человеческого  существования.  Труд  есть  явное выражение
подобной  самозаботы;  только  потому,  что  в  "теперь"  человек  предвидит
"позже", в  "сегодня"  --  "завтра",  он  может позаботиться,  спланировать,
потрудиться, принять на себя теперешние тяготы ради будущего удовольствия. В
сфере  же господства, борьбы за власть людей над людьми возможно обеспечение
будущего,  стабилизация  отношений  насилия  институционально  закрепленными
правовыми отношениями.  Труд и господство  свидетельствуют об  отнесенной  к
будущему самозаботе человеческого бытия.
     А  как  обстоит  дело  с  игрой?  Не  является  ли ее  именно  глубокая
беззаботность, ее радостное, пребывающее в себе настоящее, ее бесцельность и
бесполезность, ее блаженное парение и удаленность от всех насущных жизненных
нужд  тем,  что  придает  ей   волшебную  силу,  пленительное  очарование  и
способность осчастливить? Разве игра не противоречит тому, что мы только что
назвали  центральной антропологической структурой  человеческого интереса --
"заботой?" Разве теперь не могут нам  возразить, что беззаботность игры есть
указание на то, что  игра  изначально  есть  нечто  нечеловеческое, что она,
скорее, принадлежит к еще не потревоженной, не нарушенной никакой рефлексией
животной  жизни  природного  создания,  что  человек  обладает  естественной
способностью к  игре  преимущественно лишь в  детском возрасте, в состоянии,
ближе всего находящемся к растительной и животной природной  жизни,  что  он
все  больше утрачивает  непринужденность игры,  когда начинается серьезность
жизни?  Подобное  возражение  упустило бы  из  виду,  сколь  велико  отличие
человеческой  беззаботности от всякого лишь  по видимости сходного поведения
животного. Животное не "заботится" и не  бывает "беззаботным" в нашем смысле
слова. Лишь  сущее, в существе своем определенное  "заботой",  может также и
быть  "беззаботным".  В  строгом   смысле  животное  --  ни  "свободно",  ни
"несвободно", ни "разумно", ни "неразумно". Лишь у человека есть возможность
прожить жизнь  по-рабски  и неразумно. Беззаботность игры по существу своему
не имеет негативного характера,  подобно неразумию  или  рабскому  сознанию.
Здесь как раз все наоборот: именно бесполезная игра аутентична и подлинна, а
не такая, которая служит каким-то внеигровым целям, как то: тренировка тела,
установление   рекорда,   времяпрепровождение  как  средство  развлечься.  В
новейших теориях игры сделана попытка представить игру как феномен,  который
присущ не  только  живому, но  известным  образом  встречается повсюду.  Как
утверждают  сторонники  этих теорий, отражения лунного света на  волнующейся
водной поверхности  есть  игра  света;  череда облаков в небесах отбрасывает
игру  теней  на  леса  и  луга.  Определенная  замкнутость  места  действия,
движение, производимое на фоне ландшафтной декорации лунным светом, тенью от
облаков и тому подобным, будто бы позволяют предположить, что где-то посреди
реального,  опытно  постигаемого   мира  является   некий  игровой  феномен,
"парящий" над реальными вещами в качестве прекрасной эстетической видимости.
Игра есть прежде всего якобы свободно парящий эпифеномен, прекрасное сияние,
скольжение   теней.   Подобные  игры   можно  обнаружить  во  всем  просторе
открывающейся нам природы. Это нечто вроде эстетического творчества