и откровенности в изложении, если бы не чувствовал за собой
поддержки Достоевского.

Во всяком случае, очевидно, что, несмотря на фабулу романа, истинная
трагедия Раскольникова не в том, что он решился преступить закон, а в том,
что он сознавал себя неспособным на такой шаг. Раскольников не убийца;
никакого преступления за ним не было. История со старухой процентщицей и
Лизаветой - выдумка, поклеп, напраслина. И Иван Карамазов впоследствии не
был причастен к делу Смердякова. И его оклеветал Достоевский. Все эти
"герои" - плоть от плоти самого Достоевского, надзвездные мечтатели,
романтики, составители проектов будущего совершенного и счастливого
устройства общества, преданные друзья человечества, внезапно устыдившиеся
своей возвышенности и надзвездности и сознавшие, что разговоры об идеалах -
пустая болтовня, не вносящая ни одной крупицы в общую сокровищницу
человеческого богатства. Их трагедия - в невозможности начать новую, иную
жизнь. И так глубока, так безысходна эта трагедия, что Достоевскому
нетрудно было выставить ее, как причину мучительных переживаний своих
героев убийства. Но считать на этом основании Достоевского знатоком и
исследователем преступной души нет ни малейшего основания. Хотя он и знал
каторжников, но он их видел в тюрьме. Их прошлая вольная жизнь, история их
преступлений осталась для него такой же тайной, как и для всех нас.
Арестанты обо всем этом никогда не говорили. А поэтические фантазии? -
скажут мне. Но, на мой взгляд, по поводу Достоевского о ней вспоминать не
приходится. Это у древних певцов была фантазия. К ним, точно, по ночам
прилетали музы и нашептывали им дивные сны, которые и записывались наутро
любимцами Аполлона. Достоевскому же, подпольному человеку, каторжнику,
российскому литератору, носившему закладывать в ссудные кассы женины юбки,
вся эта мифология совсем не к лицу. Его мысль бродила по пустыням
собственной души. Оттуда-то она и вынесла трагедию подпольного человека,
Раскольникова, Карамазова и т. д. эти-то преступники без преступления,
эти-то угрызения совести без вины и составляют содержание многочисленных
романов Достоевского. В этом - он сам, в этом - действительность, в этом -
настоящая жизнь. Все остальное - "учение". Все остальное - наскоро
сколоченный из обломков старых строений жалкий шалаш. Кому он нужен? Сам
Достоевский - необходимо это отметить - придавал большое значение своему
учению, так же, как и гр. Толстой, как Ницше, как все почти писатели. Он
полагал, что может сказать людям, что им делать, как им жить. Но эта
смешная претензия, конечно, так и осталась навек претензией. Люди живут и
всегда жили не по книгам.

В конце "Преступления и наказания" вы читаете следующие многообещающие
строки: "...Но тут уже начинается новая история, история постепенного
обновления человека, история его перерождения, постепенного перехода из
одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою
действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, но
теперешний рассказ наш окончен". Не звучат ли эти слова торжественным
обетом? И не взял ли на себя Достоевский, как учитель, обязанности показать
нам эту новую действительность, новые возможности для Раскольникова? Но
дальше обета учитель не пошел. В предисловии к "Братьям Карамазовым", уже
последнему произведению Достоевского, мы опять сталкиваемся с тем же
обещанием. Одного романа Достоевскому мало. Чтоб обрисовать своего
настоящего героя, ему нужен еще один роман, хотя в "Братьях Карамазовых",
растянувшихся на тысячу страниц, должно было бы хватить места и для "новой
жизни". А ведь между "Преступлением и наказанием" и "Братьями Карамазовыми"
Достоевским были написаны целых три романа и все громадных: "Идиот",
"Подросток", "Бесы"! Но об обете все не вспоминается. "Идиот" с князем
Мышкиным, конечно, в расчет не может быть принят. Если только такое "новое"
ждет человека, если нашим "идеалом" должен служить князь Мышкин, эта жалкая
тень, это холодное, бескровное привидение, то не лучше ли совсем не глядеть
в будущее? Самый скромный и обиженный человек, даже Макар Девушкин,
откажется от таких "надежд" и вернется к своему бедному прошлому. Нет,
князь Мышкин - одна идея, т. е. пустота. Да и роль-то его какова! Он стоит
между двух женщин и, точно китайский болванчик, кланяется то в одну, то в
другую сторону. Правда, от времени до времени Достоевский дает ему хорошо
поговорить. Но ведь это еще не заслуга: разговаривает-то сам автор. Еще
князь Мышкин, как и Алеша Карамазов, наделяется необыкновенной способностью
к предугадыванию, почти граничащей с ясновидением. Но и это - небольшое
достоинство в герое романа, где мыслями и поступками всех действующих лиц
управляет автор. А сверх этих качеств князь Мышкин - чистейший нуль. Вечно
скорбя о скорбящих, он никого не может утешить. Он отталкивает от себя
Аглаю, но не успокаивает Настасью Филипповну; он сходится с Рогожиным,
предвидит его преступление, но ничего сделать не может. Хотя бы ему дано
было понять трагичность положения близких ему лиц! Но и этого нет. Его
скорбь - только скорбь по обязанности. Оттого-то он так легок на слова
надежды и утешения.

Даже Ипполиту он предлагает свой литературный бальзам, но тут-то его
встречают или, если хотите, провожают по заслугам. Нет, князь Мышкин -
выродок даже среди высоких людей Достоевского, хотя все они более или менее
неудачны. Достоевский понимал и умел рисовать лишь мятежную, борющуюся,
ищущую душу. Как только же он делал попытку изобразить человека нашедшего,
успокоившегося, понявшего - он сразу впадал в обидную банальность.
Вспомните хотя бы мечты старца Зосимы о "будущем, уже великолепном
соединении людей". Разве от них не отдает самым шаблонным Zukunftsmalerei,
от которого даже и социалисты, так высмеиваемые в подполье, давно уже
отказались? Но во всех таких случаях Достоевскому думать - неохота.
Неразборчивой рукой он берет, где придется: у славянофилов, социалистов, в
обыденности буржуазной жизни. Он, видно, сам чувствовал, что не в этом его
задача, и исполнял ее с поразительной небрежностью. Но отказаться от
морализирования и предсказаний он не мог: только это и связывало его с
остальными людьми. Это в нем лучше всего понимали, это ценили, за это его в
пророки возвели. А без людей, совсем без людей невозможно жить. "Ведь
надобно же, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо
бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти", -
говорит Мармеладов. Вот на этот случай и требуется общепринятый мундир.
Ведь не явиться же на люди со словами подпольного человека, с преклонением
пред каторгой, со всеми "оригинальными" мыслями, наполнявшими голову
Достоевского! Люди такого ближнего не захотят слушать, прогонят. Людям
нужен идеализм, во что бы то ни стало. И Достоевский швыряет им это добро
целыми пригоршнями, так что под конец и сам временами начинает думать, что
такое занятие и в самом деле чего-нибудь стоит. Но только временами, чтоб
потом самому же посмеяться над собой. О ком идет речь в сказании о великом
инквизиторе? Кто этот кардинал, из рук которого народ принимает свои же
собственные хлебы? Разве эта легенда не символ пророческой "деятельности"
самого Достоевского? Чудо, тайна, авторитет - ведь из этих и только этих
элементов составлялась его проповедь. Правда, Достоевский умышленно не
досказал главного. Сам великий инквизитор, дерзновенно взявшийся исправлять
дело Христа, так же слаб и жалок, как и те люди, которых он третирует с
таким презрением. Он страшно ошибся в оценке своей роли. Он смеет сказать
только часть истины - и не самую ужасную. Народ принял от него, не
разбирая, не проверяя, идеалы. Но это лишь потому, что для народа идеалы -
одна забава, обстановка, внешность. Детская, наивная, еще не знавшая
сомнений вера его ничего больше не требует себе, как тех или иных слов для
своего выражения. Оттого-то народ идет за всяким почти, кто захочет вести
его за собой, и так легко меняет своих кумиров: le roi est mort, vive le
roi. Но старый, измученный долгими думами, надломленный кардинал вообразил
себе, что его немощная мысль способна формировать и давать твердое
направление беспорядочным, хаотическим массам, что ей дано
благодетельствовать сотни тысяч и миллионы людей... Какое счастливое
ослепительно прекрасное заблуждение! И ведь не одному великому инквизитору
в романе Достоевского оно свойственно. Во все времена все учителя думали,
что ими держится мир, что они ведут своих учеников к счастью, к радости, к
свету! На самом деле, пастухи были гораздо меньше нужны стаду, чем стадо
пастухам. Что сталось бы с великим инквизитором, если б он не имел гордой
веры, что без него погибло бы все человечество? Что сделал бы он со своей
жизнью? И вот, глубокий старец, проникающий своим изощренным умом во все
тайны нашего существования, не умеет (может быть, делает вид, что не умеет)
видеть одного - самого для него главного. Он не знает, что не народ ему, а
он народу обязан верой, той верой, которая хоть отчасти оправдывает в его
глазах его длинную, унылую, мучительную и одинокую жизнь. Он обманул народ
своими рассказами о чудесах и тайнах, он принял на себя вид всезнающего и
всепонимающего авторитета, он называл себя наместником Бога на земле. Народ
доверчиво принял эту ложь, ибо и не нуждался в правде, не хотел ее знать;
но старик кардинал, со всем своим почти вековым опытом, с изощренным
пытливой и неустанной мыслью умом, не заметил, что и сам стал жертвой
своего обмана, вообразил себя благодетелем человечества. Ему этот обман
нужен был, ему неоткуда было получить веру в себя, и он принял ее из рук
презираемой им, ничтожной толпы...




                                  Глава 15


Но сам Достоевский не вынес этого обмана, не мог удовлетвориться такой
"верой в себя". Несмотря на то, что он так красиво и обольстительно умел
рассказывать о "гордом одиночестве" своего великого инквизитора, он
понимал, что весь пышный маскарад высоких и громких слов опять-таки нужен
не для него самого, а для других, для народа. Гордое одиночество! Да разве
современный человек может быть гордым наедине с собою? Пред людьми, в
речах, в книгах - дело иное. Но когда никто его не видит и не слышит, когда
он в глухую полночь, среди тишины и безмолвия дает себе отчет в своей
жизни, разве смеет он употребить хоть одно высокое слово?

Хорошо было Прометею - он никогда не оставался одним. Его всегда слышал
Зевес - у него был противник, было кого злить и раздражать своим
непреклонным видом и гордыми речами, значит, было "дело". Но современный
человек, Раскольников или Достоевский, в Зевса не верит. Когда его покидают
люди, когда он остается наедине с собой, он поневоле начинает говорить себе
правду, и, Боже мой, какая это ужасная правда! Как мало в ней тех
пленительных и чудных образов, которые мы, по поэтическим преданиям,
считали постоянными спутниками одиноких людей! Вот, для примера, одно из
размышлений Достоевского (собственно, Раскольникова, но это, как мы знаем,
все равно): "Потому я окончательно вошь, - прибавил он, скрежеща зубами, -
потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и
заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью! Да
разве с этим ужасом может что-нибудь сравниться! О, пошлость, о, подлость!
О, как я понимаю "пророка", с саблей, на коне: велит Аллах и повинуйся,
дрожащая тварь! Прав, прав пророк, когда ставит где-нибудь поперек улицы
хор-р-рошую батарею и дует в правого и виноватого, не удостоивая даже и
объясниться. Повинуйся, дрожащая тварь, и не желай, потому не твое это
дело! О, ни за что, ни за что не прощу старушонке". (20) Какие
унизительные, отвратительные слова и образы! Не правда ли, что
Раскольникову необходимо было "для поэзии" дать хоть старушонку и Лизавету
прихлопнуть, чтоб было приличное объяснение таких настроений? Но на самом
деле тут кровь не была пролита, тут уголовщины нет. Это обычное
"наказание", ожидающее рано или поздно всех "идеалистов". Рано или поздно
для каждого из них пробьет час, и он с ужасом и зубовным скрежетом
воскликнет: "Прав, пророк; повинуйся, дрожащая тварь!" Еще триста лет тому
назад был произнесен страшный приговор величайшим из поэтов над величайшим
из идеалистов. Помните безумный крик Гамлета: "Распалась связь времен!" С
тех пор эти слова не перестают варьироваться писателями и поэтами на
бесконечные лады. Но по настоящее время никто не хочет прямо сказать себе,
что нечего и связывать раз прорвавшиеся звенья, нечего вновь вводить время
в колею, из которой оно вышло. Все делаются новые и новые попытки
восстановить призрак старого благополучия. Нам неустанно кричат, что
пессимизм и скептицизм все погубили, что нужно вновь "поверить", "вернуться
назад", стать "непосредственными" и т. д. И неизменно предлагают в качестве
скрепляющего цемента старые "идеи", упорно отказываясь понять, что в идеях
и было наше несчастье. Что скажете вы Достоевскому, когда он заявляет вам,
что он "точно ножницами отрезал себя сам от всех и всего в эту минуту"?
(21) Вы пошлете его благодетельствовать ближним? Но он уже давно испробовал
этот путь и написал "великого инквизитора". Кто может - пускай еще
занимается возвышенными истинами и обманами, Достоевский же знает, что если
в этом связь времен, то она уже навеки порвана. Он говорит об этом не в
качестве дилетанта, начитавшегося книжек, а как человек своими глазами все
видевший, своими руками все ощупавший. В пятой книге "Братьев Карамазовых"
четвертая глава озаглавлена словом "бунт". Это значит, что Достоевский не
только не хочет хлопотать о восстановлении прежней "связи", но готов
сделать все, чтоб показать, что здесь нет и не может уже больше быть
никаких надежд. Иван Карамазов восстает против незыблемейших положений,
лежащих в основе современного нравственного мировоззрения. Глава прямо
начинается следующими словами: "Я тебе должен сделать одно признание, -
сказал Иван, - я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних.
Именно ближних-то, по-моему, и невозможно любить, а разве дальних". (22)
Алеша перебивает брата замечанием, долженствующим нам показать, что сам
Достоевский не разделяет мнения Ивана. Но мы уже привыкли к назойливому и
однообразному сюсюканью этого младенца, и оно мало нас смущает, тем более
что память подсказывает нам другой отрывок, на этот раз уже из дневника
писателя за 1876 год; "Я объявляю, - говорит там Достоевский, - что любовь
к человечеству даже совсем немыслима, непонятна и совсем невозможна без
совместной веры в бессмертие души человеческой". Дело ясное: между словами
Ивана Карамазова и самого Достоевского нет никакой разницы. Иван Карамазов
ведь все время говорит в том предположении, что душа не бессмертна. Правда,
он не приводит никаких доказательств в пользу своего "предположения", но
ведь и Достоевский свое утверждение приводит "пока бездоказательно". Так
или иначе, несомненно, что ни герой романа, ни автор не верят в
спасительность идеи "любви к ближнему". Если угодно - Достоевский идет
дальше Ивана Карамазова. "Мало того, - пишет он, - я утверждаю, что
сознание своего совершенного бессилия помочь или принести хоть какую-нибудь
пользу или облегчение страдающему человечеству, в то же время при полном
нашем убеждении в этом страдании человечества - может даже обратить в
сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему (23) (подчеркнуто у
Достоевского). Не правда ли жаль, что не случилось тут Разумихина и некому
было напомнить Достоевскому, что его идея чрезвычайно оригинальна? Ведь тут
то же, что и в статье Раскольникова: совесть разрешает ненависть к людям!
Если нельзя помочь ближнему, то и любить его нельзя. Но ведь те именно
ближние, которые обыкновенно претендуют на нашу любовь, бывают большей
частью людьми, которым невозможно помочь - я уже не говорю обо всем
человечестве. когда-то достаточно было воспеть страждущего, облиться над
ним слезами, назвать его братом. Теперь этого мало; ему хотят во что бы то
ни стало помочь, хотят, чтоб последний человек перестал быть последним и
стал первым! Если же это неосуществимо, то любовь посылается к черту и на
ее опустевшем троне поселяется навеки вечная ненависть... Достоевский
(полагаю, что после приведенных цитат его больше не будут смешивать с
Алешей) уже не верит во всемогущество любви и не ценит слез сочувствия и
умиления. Бессилие помочь является для него окончательным и всеуничтожающим
аргументом. Он ищет силы, могущества. И вы у него открываете как последнюю,
самую задушевную, заветную цель его стремлений Wille zur Macht, столь же
резко и ясно выраженную, как у Ницше! И он мог в конце любого из своих
романов напечатать, как Ницше, эти слова огромными черными буквами, ибо в
них смысл всех его исканий!

В "Преступлении и наказании" основная задача всей литературной деятельности
Достоевского затемняется ловко прилаженной к роману идеей возмездия.
Доверчивому читателю кажется, что Достоевский и в самом деле судья над
Раскольниковым, а не подсудимый. Но в "Братьях Карамазовых" вопрос
поставлен с такой ясностью, которая уже не оставляет никаких сомнений в
намерениях автора.

Раскольников - "виноват", он, по своему собственному, хотя и вынужденному
пыткой, следовательно, не заслуживающему веры признанию, совершил
преступление, убил. Люди снимают с себя ответственность за его страдания,
как бы ужасны они ни были. Иван Карамазов знает эту логику. Он знает, что
если бы предложил на обсуждение свою собственную судьбу, то его тотчас бы
уличили, так или иначе, что он "яблоко съел", как выражается Достоевский,
т. е. виноват если не в действиях, то в помыслах. Поэтому он и не пытается
о себе разговаривать. Он ставит свой знаменитый вопрос о неотмщенных слезах
ребенка. "Скажи мне, - обращается он к брату, - сам прямо я зову тебя,
отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с
целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для
этого тебе необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего одно лишь
крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в
грудь (о котором Иван раньше рассказывал Алеше), и на неотмщенных слезах
его основать это здание, согласился ли ты быть архитектором на этих
условиях, скажи и не лги", - Алеша отвечает на этот вопрос тоже тихим
голосом, как князь Мышкин Ипполиту, но ответ, конечно, уж не тот. Слово
"прощение" не вспоминается, и Алеша прямо отказывается от предложенного
проекта. Достоевский, наконец, договорился до последнего слова. Он открыто
теперь заявляет то, что с такими оговорками и примечаниями впервые выразил
в "Записках из подполья": никакая гармония, никакие идеи, никакая любовь
или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времен
придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе
отдельного человека. Он говорит о ребенке, но это лишь для "упрощения" и
без того сложного вопроса, вернее, затем, чтоб обезоружить противников, так
ловко играющих в споре словом "вина". И в самом деле, разве этот бьющий
себя кулачонками в грудь ребеночек ужаснее, чем Достоевский-Раскольников,
внезапно почувствовавший, что он себя "словно ножницами отрезал от всего и
всех"? Вспомните, что сделалось с Разумихиным, когда он, выйдя вслед за
Раскольниковым после неслыханной, безумно мучительной сцены его прощания с
матерью и сестрой, вдруг догадался, какой ад происходит в душе его
несчастного друга. "Понимаешь? - спросил его Раскольников с болезненно
искривившимся лицом" - и от этого вопроса волос поднимается на голове
дыбом. Да, есть на земле ужасы, которые и не снились учености ученейших.
Пред ними бледнеют рассказы Карамазова о зверстве турок, об истязании детей
родителями и т. д. И "яблоко" здесь, конечно, ничего не объясняет. Нужно
либо "отмстить" за эти слезы, либо - но разве может быть какое-нибудь еще
"либо" для тех, кто, подобно Достоевскому, сам проливал их? Какой здесь
возм