чием: массовый порядок создает универсальный аппарат существования,
который разрушает мир специфически человеческого существования.
     Жизнь  человека   как   такового   в  мире   определена  его  связью  с
воспоминанием  о  прошлом  и  с   предвосхищением  будущего.  Он  живет   не
изолированно, а как член  семьи в доме,  как  друг в общении  индивидов, как
соотечественник,  принадлежащий некоему историческому  целому. Он становится
самим собой благодаря традициям, позволяющим ему заглянуть  в темные глубины
своего происхождения и жить, ощущая ответственность за будущее свое  и своих
близких; погруженный  на  долгое время  в субстанцию  своей историчности, он
действительно  присутствует в мире, создаваемом им из полученного  наследия.
Его  повседневное  существование охвачено  духом  чувственно присутствующего
целого, маленького  мира, каким  бы он ни был  скудным. Его собственность  -
неприкосновенное тесное пространство, которое определяет  его принадлежность
к общему пространству человеческой историчности.
     Технический  порядок  существования для обеспечения  масс  сначала  еще
сохранял эти действенные миры человека, снабжая их товарами. Но если в конце
концов  я  ничего  не стал  бы больше создавать,  формировать, передавать  в
действительно окружающем  меня  мире, а все  поступало бы  людям просто  как
средство удовлетворения сиюминутной потребности, только использовалось  бы и
обменивалось,  само пребывание у  себя  получило  бы машинный  характер,  не
сохранился бы дух собственной среды, труд стал бы лишь выполнением данной на
день  задачи  и ничто не поднялось  более  до  уровня  жизни,  тогда человек
утратил  бы мир.  Человек  не может быть человеком, если он оторван от своей
почвы,  лишен осознанной  истории,  продолжительности  своего существования.
Универсальный    порядок    существования    превратил    бы   существование
действительного, живущего в своем мире человека просто в функцию.
     Однако человек как отдельный индивид никогда  не растворяется полностью
в  порядке  существования,  которое оставляет ему бытие только как  функцию,
необходимую  для  сохранения  целого.  Он  может,  правда,  жить  в аппарате
благодаря  тысячам  связей,  от которых  он  зависит  и  внутри  которых  он
действует; но поскольку он там в своей заменяемости столь безразличен, будто
он вообще ничто, он восстает, если уже ни в каком смысле не может быть самим
собой.
     Если  же  он  хочет  свое бытие,  он  сразу же оказывается  в состоянии
напряжения  между собственным бытием  и  подлинным самобытием.  То, что есть
просто  его своеволие,  сопротивляется, борясь  и обманывая, и  стремится  в
своей  потребности  в   значимости   и  слепом  желании  преимуществ  своего
индивидуального существования. Только  в  качестве возможности  самобытия он
ищет  в  воле своей судьбы  выходящий за пределы  всех расчетов риск,  чтобы
достигнуть бытия. Исходя из обоих импульсов, он подвергает опасности порядок
существования  как   покоящееся   пребывание.  Поэтому   существует  двойная
возможность  крушения  этого порядка,  его  постоянная  антиномия.  Создавая
пространство,   в   котором  самобытие   может  реализоваться   в   качестве
существования, своеволие является как бы телом этого порядка, который сам по
себе  знаменует   его  крушение,  но  в  определенных   условиях  есть   его
действительность.
     Следовательно,  если  своеволие  и  существование ищут  свой  мир,  они
впадают  в  противоречие  с  универсальным  порядком  существования.  Он  же
пытается, в свою очередь,  подчинить себе эти силы, которые грозят ему здесь
на его границах. Поэтому он в значительной степени озабочен тем, что само по
себе не служит обеспечению существования. Оно,  двойственное как собственное
жизненное существование  и как экзистенциальная  безусловность,  называется,
будучи  рассмотрено   с   точки  зрения  его  ratio,   иррациональным.  Этим
отрицательным понятием оно, правда, снижается до бытия второго ранга. Однако
при  этом  оно  либо   допускается  в  определенных  сферах,  где,   отвечая
потребности контраста, ratio, оно обретает положительный интерес, например в
эротике,  в  приключении,  в  спорте,  в  игре;   либо  рассматривается  как
нежеланное и преодолевается, например, в страхе перед жизнью, нерасположении
к работе. И в  обоих направлениях  оно решительно уводится  в область только
жизненных  интересов,  чтобы   заглушить  дремлющее  в  нем   притязание  на
экзистенцию.  Тому,  что  желательно  собственному существованию,  стремятся
способствовать  в  качестве необходимой потребности  и лишить  его возможной
безусловности, рационализируя иррациональное, чтобы пользоваться им в случае
необходимости как  определенным  способом удовлетворения потребности;  хотят
создать  именно то, что, если оно не подлинно, никогда создать нельзя. Таким
образом,  то,  что первоначально  ощущалось  и требовалось  как  другое, под
предлогом  заботы  уничтожается; то, что  подверглось  технизации,  обретает
своеобразный  серый цвет или яркую  пестроту,  в  которых человек  больше не
узнает себя; бытие в человеке как индивидуальная судьба похищена. Однако как
не допускающее подчинения оно обратится против  тех структур,  которые хотят
его уничтожить.
     Напряжение между универсальным аппаратом существования и действительным
миром  человека не может быть снято.  Одно воздействует только через другое;
если  бы одна сторона  окончательно победила,  она  сразу же была  бы и сама
уничтожена.  Притязание  своеволия  и  экзистенции  так  же  не  могут  быть
устранены,  как   в  осуществленном   массовом  существовании  необходимость
универсального аппарата в качестве условия существования каждого индивида.
     Поэтому  границы порядка существования обнаруживаются там,  где человек
станет  ощутимым как  таковой.  Планирующее  преодоление и истоки возмущения
будут попеременно встречаться, заблуждаться по поводу друг друга, находиться
в плодотворном напряжении, начинать борьбу  друг с другом. Эта многообразная
возможность  становится   повсюду   двойственной   из-за  напряжения   между
собственным  существованием  в  его витальном  желании и экзистенцией  в  ее
безусловности.
     В пояснении  этой духовной ситуации будут затронуты сферы, где  человек
как  отдельный  индивид  достигает  своего  существования, борется,  ощущает
самого  себя. Символом мира,  как  исторической  среды  человека,  в котором
человек,  пока  он  остается  человеком,  должен жить  в  каком-либо образе,
является  жизнь в доме. То, как он  ощущает опасность, проявляется в  страхе
перед жизнью; то, как он, совершая ежедневно свою  работу, себя чувствует, -
в  радости  от   труда;   то,   как  он  ощущает   действительность   своего
существования,  -  в  спорте.  Но  то,  что он может  погибнуть,  становится
очевидным в возможности отсутствия вождей.
     Жизнь  в доме.  Дом  как  совместная  жизнь  семьи возникает  из любви,
которая на всю  жизнь связывает  индивида в  безусловной верности с  другими
членами  семьи;  она  хочет  воспитывать  своих  детей  в  субстанциальности
традиций   и  сделать  возможным   постоянное  общение,   которое   способно
осуществиться полностью в своей  открытости только  в повседневной трудности
будней.
     Именно  здесь  встречается   самая  прочная,   служащая  основой  всему
остальному  человечность.  В  массе   сегодня  неведомая,  эта   изначальная
человечность теперь рассеяна  повсюду,  полностью предоставлена самой себе и
связана со своим маленьким мирком и его судьбой. Поэтому  сегодня брак имеет
более  существенное  значение, чем раньше; когда субстанция публичного  духа
была  выше и служила опорой, брак  значил меньше. В настоящее  время человек
как  бы  вернулся к узкому пространству своего  происхождения,  чтобы решить
здесь, хочет ли он остаться человеком.
     Если  существует  семья,  ей  нужен  свой  дом,  свой жизненный  уклад,
солидарность и пиетет, возможность для  всех полагаться Друг на друга, и все
они вместе служат друг другу опорой в семье.
     Этот  изначальный  мир и  сегодня  сохраняется  с неодолимой силой;  но
тенденции  его  разрушения  растут с  абсолютизацией универсального  порядка
существования.
     Начиная  с  внешнего:  стремление  перевести  человека  на  казарменное
положение,  превратить  его  жилище в место для  ночлега,  попытки полностью
технизировать не только практическую его деятельность, но  и всю жизнь - все
это превращает  одухотворенный мир в безразличную  взаимозаменяемость. Силы,
выступающие  как бы  в  интересах большинства, целого, пытаются поддерживать
себялюбие отдельных членов семьи,  ослабить их солидарность, призывать детей
восстать против  отчего  дома.  Вместо  того чтобы  рассматривать  публичное
воспитание  как углубление домашнего,  его  превращают  в  основное,  причем
очевидной  целью служит стремление отнять детей у родителей, превратив  их в
детей государства. Вместо того чтобы с ужасом взирать на развод,  полигамную
эротику,  аборты,  гомосексуализм  как  на  выход  за  пределы исторического
существования  человека,  которое он стремится создать и сохранить в  семье,
все  это  внутренне  облегчается,  иногда с фарисейским морализированием  по
поводу  того, что это  испокон  веку осуждено, иногда безучастно принимается
как  нечто  связанное  с  существованием  массы  в целом;  или  же аборты  и
гомосексуализм бессмысленно  и  насильственно караются уголовным правом  как
мера  государственной политики, к которой  они, собственно  говоря, никакого
отношения не имеют.
     Тенденции  распада угрожают существованию семьи тем в  большей степени,
что ей  приходится складываться  из  бытия отдельных индивидов, которое  еще
сопротивляется   распаду,  который   несет  поток   универсального   порядка
существования.  Поэтому  в  настоящее  время в  браке  заключена потрясающая
проблематика  человеческого  бытия.  Невозможно  предвидеть,  сколько людей,
изначально  неспособных  справиться со стоящей  перед ними задачей,  потеряв
опору  в публичном  и авторитарном  духе, падают  в пропасть с того острова,
владение  которым  связано  с  их самобытием, и создают  смешение  дикости и
неспособности  владеть  собой.  К этому  прибавляется трудность, связанная с
браком  из-за   экономической  самостоятельности  женщины,  громадное  число
незамужних  женщин,  которые  могут  быть  использованы  для  удовлетворения
сексуальной потребности. Брак стал в значительной степени только контрактом,
нарушение которого влечет  за собой в  качестве  конвенционального наказания
отказ предоставлять  содержание. Потеря устоев ведет  к требованию облегчить
развод.   Бесчисленное   множество  книг,   посвященных   проблемам   брака,
свидетельствует о создавшемся положении.
     Идея  универсального обеспечения  направлена  на  то, чтобы  привести в
порядок то, что доступно  только отдельному человеку в его  свободе, который
может   исходить  из   первоначального  содержания   своего  сформированного
воспитанием  бытия.  Поскольку  эротика  стала  препятствовать  всем связям,
рациональный порядок овладевает и  этой опасной иррациональностью. Гигиена и
различные   предписания   технизируют   и   ее,   чтобы   сделать   наиболее
удовлетворяющей   и  устранить  возможные  конфликты.  Сексуализацию  брака,
например, по  типу, предложенному Ван де Вельде, следует  рассматривать  как
симптом времени, стремящегося сделать безвредным то, что иррационально с его
точки  зрения.  Не   случайно,  в  проспектах  эту  книгу  рекомендуют  даже
католические  теологи-моралисты.  Этос   выраженной  в  браке  безусловности
непроизвольно  в  корне  отрицается  как  религиозным  снижением   брака  до
существования второго сорта, которое лишь благодаря церковной легитимации не
является   развратом,   так   и  технизацией  эротики   в  качестве  опасной
иррациональности. То и другое бессознательно заключают союз против любви как
силы, служащей основанием браку, не нуждающейся в  легитимации, поскольку ей
по ее  экзистенциальному происхождению присуща  определяющая жизнь верность,
допускающая,  быть   может,  лишь  на  мгновения  счастье  эротики.  Любовь,
уверенная  в себе  лишь  благодаря свободе ее экзистенции,  устранила в себе
эротику, не снижая ее, но и не признавая ее  чувственные требования. Идеалом
гармонической технизации она была  бы уничтожена для того, кто принимает эти
разумные средства и масштабы. Но она не  позволяет и подчинить  себя в своей
безусловности универсальному порядку, который намеревался бы  сломать  ее во
имя предполагаемого существенного целого.
     Если я  отказался от  семейных связей и самобытия,  вместо  того  чтобы
вырасти  из их корня  в некое целое, я могу жить лишь в ожидаемом, но всегда
отсутствующем духе целого.  Взирая на универсальный порядок существования, я
хочу всего достигнуть с его помощью, предав мой  собственный мир и связанные
с ним притязания. Если я больше ни в чем себе не доверяю, если я живу только
общими интересами  класса и только как функция  производства  стремлюсь лишь
туда, где, по  моему мнению, сконцентрирована  сила, то  семья  разрушается.
Достигаемое лишь целым, не  снимает  притязания взять  на  себя то, на что я
способен, исходя из своих истоков.
     Таким образом,  границей  универсального порядка  существования  служит
свобода индивида, который должен  своими силами создавать то, чего никто его
лишить не может, ибо в противном случае прекратится существование людей.
     Страх  перед жизнью.Вместе с  феноменальными  успехами рационализации и
универсализации   порядка   существования  утвердилось   сознание  грозящего
крушения вплоть до страха утратить все то, ради чего стоит жить.
     Однако еще  до осознания возможности этого ужасного будущего отдельного
человека как такового охватывает  страх, вызванный тем, что он не может жить
оторванным  от  своих истоков,  ощущая  себя  просто функцией.  Современного
человека постоянно сопровождает  такой  никогда ранее неведомый жуткий страх
перед жизнью. Он боится утратить свое витальное бытие, которое, находясь под
постоянной  угрозой,  находится более чем  когда-либо  в  центре внимания; и
совсем по-иному  он  боится за свое самобытие, до  которого  ему не  удается
подняться.
     Страх распространяется на все. Он усиливает неуверенность,  если  о ней
не удается  забыть.  Существование может защитить человека от забот лишь без
гарантий. Жестокостей, совершаемых раньше  скрытно, стало меньше, но  о  них
знают, и они представляются страшнее, чем когда-либо. Каждый человек должен,
чтобы выстоять, напрячь свою рабочую  силу до  предела; постоянно  возникает
беспокойство, вызванное требованием работать еще интенсивнее; ведь известно,
что тот, кто  не успевает за другими, будет отброшен;  люди,  которым больше
сорока лет,  ощущают  себя  вытолкнутыми  из общества.  Существуют,  правда,
обеспечение,   страхование,   возможность   сбережений;   однако   то,   что
соответственно  современным масштабам считается  необходимым  минимумом  для
существования,     не    обеспечивается     государственной     и    частной
предусмотрительностью  и всегда  оказывается  ниже  требуемого уровня,  хотя
человек и не умирает с голоду.
     Страх перед  жизнью обращается и  на тело.  Несмотря на увеличивающиеся
шансы  на долгую  жизнь, господствует все  увеличивающаяся  неуверенность  в
жизнеспособности.  Потребность во врачебной  помощи выходит  далеко за рамки
осмысленной медицинской  науки.  Если существование более не  поддерживается
душевными силами, становится невыносимым в невозможности даже постигнуть его
значение, человек  устремляется в свою болезнь, которая как  нечто обозримое
охватывает его и защищает.
     Страх  усиливается в  сознании  неизбежности  исчезнуть  как потерянная
точка  в  пустом пространстве, ибо  все человеческие  связи  значимы лишь во
времени.  Связывающая  людей в сообществе  работа продолжается лишь короткое
время. В эротических  связях вопрос об обязанностях даже не ставится.  Ни на
кого нельзя положиться, и я  также не ощущаю абсолютную  связь с другим. Кто
не  участвует в  том, что  делают все,  остается  в одиночестве. Угроза быть
брошенным создает ощущение  подлинного одиночества, которое выводит человека
из состояния сиюминутного легкомыслия и способствует возникновению цинизма и
жестокости, а затем страха. Существование как таковое  вообще превращается в
постоянное ощущение страха.
     Принимаются меры, чтобы заставить людей забыть о страхе и успокоить их.
Организации создают сознание сопричастности. Аппарат обещает гарантии. Врачи
внушают больным или считающим себя больными, что им не грозит смерть. Однако
это помогает лишь на время, пока человек благополучен. Порядок существования
не может изгнать страх, который  ощущает каждое существо.  Страх подавляется
лишь страхом экзистенции за свое самобытие, заставляющим человека обращаться
к  религии  или философии.  Страх  жизни  должен  расти,  если  парализуется
экзистенция. Полное господство порядка существования  уничтожило бы человека
как  экзистенцию, не успокоив его  как  витальное существование. Более того,
именно абсолютизированный  порядок существования создает непреодолимый страх
перед жизнью.
     Проблема  радости  труда.  Минимум  самобытия  заключается  в  радости,
доставляемой  трудом, без чего человек в  конце концов теряет  всякие  силы.
Поэтому   сохранение   данного   ощущения   составляет   основную   проблему
технического мира. На мгновение важность ее  постигается,  но вместе с тем о
ней забывают. На длительное время и для всех она неразрешима.
     Повсюду, где человеку лишь предоставляется работа, которую ему надлежит
выполнить,  проблема бытия человека  и бытия  в труде является решающей  для
каждого. Собственная  жизнь  обретает  новый  вес, радость труда  становится
относительной.  Аппарат  навязывает  все  большему  числу  людей  эту  форму
существования.
     Однако  для  существования  всех  необходимы  и  такие  профессии,  где
невозможно гарантировать работу в ее сущностных аспектах посредством задания
и  объективно измерить  фактическое  его выполнение.  То,  что  делает врач,
учитель, священник  и  т.  п.,  нельзя  рационализировать  по  существу  его
деятельности, так как это относится  к  экзистенциальному  существованию.  В
этих   профессиях,   служащих  человеческой   индивидуальности,  результатом
воздействия технического мира явился, несмотря на рост умения специалистов и
расширения  их деятельности,  упадок практического  применения их профессий.
Массовый   порядок  неизбежно  требует,  правда,  рационализации  в  наличии
материальных  средств. Однако  то,  до  каких  пределов  эта  рационализация
доходит,  а   затем  сама  себя   ограничивает,  чтобы  оставить   свободным
пространство,  где  индивид выполняет  свои  обязанности без предписания, из
собственных  побуждений,  становится  для  этих  профессий  решающим.  Здесь
радость  труда  вырастает  из  гармонического  сочетания  бытия  человека  с
деятельностью, которой  он отдает все свои силы, так как речь здесь  идет  о
целом. Эта радость уничтожается, если целое делится  универсальным  порядком
на   частичные  действия,  совершение  которых   полностью  превращается  во
взаимозаменяемую  функцию.  Целостность идеи  распалась.  То,  что требовало
применения всей своей сущности в длительно  протекающей деятельности, теперь
совершается посредством простой отработки.  В настоящее  время сопротивление
человека, борющегося за подлинное выполнение своего профессионального долга,
еще рассеянно и бессильно; оно кажется неудержимым падением.
     Примером  может  служить изменение во  врачебной  практике. В  медицине
наблюдается  рациональное  обслуживание  больных, специальное  наблюдение  в
институтах, болезнь  делится  на части,  и больной  передается  в  различные
медицинские  инстанции,  которые переправля