х до вставших дыбом волосков на макушке.
Ни-че-го! Но этим, по отдельности здоровым органам: мышцам, кровеносным
сосудам, костям, всему, чем напичкан я изнутри, - нехорошо. До такой
степени нехорошо, что мне хочется вывернуться на левую сторону. Что за
напасть?!

"Ты болеешь?" - спрашиваю я себя. И с абсолютной уверенностью отвечаю: "Да!
- "Что у тебя болит?" - подражая мудрому детскому доктору, ласково
интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: "Ничего!"

Что же это за болезнь, когда ничего не болит? Впору подозревать злостную
симуляцию. Очень похоже - работать не могу. Объяснить почему - тем более. И
все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция.
Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться
в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного
вида мензурки. Анализы ничего не покажут. Это - морская болезнь!

Я всегда думал, морская болезнь - это когда тошнит. Удивлялся, стоит ли
делать из этого трагедию? Такое и на суше случается. И никто об этом не
рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают
не рассказывать.

А про морскую болезнь только спроси - разрисуют, не остановишь! И зачем,
спрашивается, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще что,
проявил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Случалось, и
меня укачивало в автобусе. Конечно, неприятно, но и чего-то ужасающего в
этом я не видел.

И в подтверждение моей теории поначалу на море все складывалось
благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось,
разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла
Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг - бац!

- Я пойду полежу, - говорит.

Мешком свалилась на одеяла и часа четыре не вставала, только изредка
подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой
справиться не может - смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а
она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя
и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я
спрашиваю:

- Живот у тебя болит?

- Нет, - головой мотает.

- Попробуй встать, - предлагаю.

Она опять головой мотает и обратно на одеяла плюхается. Подозрение меня
взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов
кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать - нет. Хотел бы я так
поболеть. Когда вечером перекус устроили - тогда еще продуктов было - ешь -
не хочу, - Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало
ее выворачивать - смотреть жутко. Мы за сухарь - она к воде свешивается. Я
прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь
нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь.
Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Лежала. Лицом в свитер
уткнувшись. Плечами подергивала - то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у
меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от
какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не
есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то
отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника
сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед - по
расписанию! А тут почти сутки - ни крошки!

И вот и меня самого прихватило, да как! Я последние минуты своей вахты
добивал. Время за полдень - самое пекло, а тени над рулевым нет. Сидишь, на
собственной шкуре познаешь принципы горячего копчения. И, естественно, все
недомогания относишь к солнцу. Самочувствие - хуже не придумать. В ушах
шум, голова свинцом наливается, клонится к плечу, как колос к земле. Самое
большое желание - принять горизонтальное положение, а там хоть трава не
расти. Ну, думаю, пожаловал "теплячок" собственной персоной. Однако пульс,
вместо того чтобы подскочить, едва до пятидесяти ударов в минуту
дотягивает.

Значит, думаю, уже отхожу. Как говорится, кончен бал - погасли свечи. И эта
мысль даже не беспокоит. Почему-то все равно. Только бы лечь. Хоть в гроб,
лишь бы не шевелиться. Не видеть ничего, не слышать. В гроб даже
предпочтительнее - темно, прохладно, покойно, сквознячки не беспокоят.
Только самую малость жаль молодую свою жизнь. И от этого в уголках глаз
пощипывает, вроде сейчас слеза набежит. Прямо библейская картинка из жизни
святых великомучеников. Единственно, сладкоголосого пения не хватает. До
руля мне уже, конечно, никакого дела нет. Сверять курс нет ни сил, ни
желания. Куда плывем, зачем - это меня сейчас беспокоит меньше всего.
Подошел Васеньев, удивился:

- Ты что как бледная поганка? Я попытался улыбнуться, но только головой в
стороны качаю, как китайский болванчик, и мычу невнятно.

- Еще один сгорел на работе! Иди отлеживайся, бледнолицый, - пожалев,
отпустил меня Валера. Перехватил румпель.

Я как сидел, так на бок и завалился, даже не пододвинулся. Валера хмыкнул,
но тревожить меня не стал.

Отдышался я на мокрых рюкзаках с вещами, поднакопил силенок и отправился в
далекий и очень нелегкий путь - пополз к спальникам.

Нет, я понимаю, вы сейчас недоверчиво ухмыляетесь. Травит, мол, парень
очередную морскую байку, думает, на простачков напоролся. Но, ей-богу,
грамма не преувеличиваю, наоборот, замалчиваю некоторые уж очень
неприглядные подробности. Чего ради мне из себя Мюнхгаузена корчить? Полз я
тогда и через каждые двадцать сантиметров отдыхал. Тело - просто как не
свое... Ни рук, ни ног, какой-то мешок, набитый соломой, невозможно
совершить самые простейшие действия.

Обычно как? Подумал - хочу взять то или то, например - весло, осознать еще
не успел, а приказ по нервным цепочкам пробежал, зашевелил мышцы, глядь,
рука уже делает, что ей положено. А тут говоришь себе - согну-ка я ногу в
колене и в подробностях представляю, как это сделать. Потом с усилием
посылаю к мышцам-исполнителям сигнал-приказ, который ползет среди сплетений
мышц и нервных окончаний, как преклонного возраста кляча, впряженная в
перегруженную повозку. Наконец приказ достигает места назначения, но дорога
была длинная, и он, видно, забыл, зачем его посылали, или все перепутал. Я
с удивлением гляжу на свою правую ногу, которая, вместо того чтобы
согнуться в колене, лихо перебирает пальцами, будто ей предстоит сыграть на
фортепиано сольный концерт. Приходится начинать все сначала. Так, с грехом
пополам "всего-то" за четверть часа добираюсь до постели. Падаю лицом вниз,
замираю. Все! Теперь меня не поднимет ничто: ни уговоры, ни угрозы, ни даже
меры физического воздействия. Лежу и качаюсь. Вот набегает волна, плот
вздрагивает, правым бортом ползет вверх. Кренится. Еще кренится. Взбирается
на вершину гребня, замирает на мгновение. Опять кренится, но уже в
противоположную сторону. Скользит, сползает по обратному склону волны вниз.
Все быстрее, пока не натыкается на вновь набежавшую волну. И так без конца.
Вверх, наклон влево, пауза, вниз, наклон вправо, вверх, наклон...

И вместе с плотом качаюсь я, повторяя все его броски и наклоны. Но плот
состоит из металла, ему все равно. А я из живых клеток, которые тоже мотает
из стороны в сторону, вверх-вниз, взбалтывая цитоплазмы, ядра и все прочее,
что в них заключается, как в миксере.

Нет, надо как-то бороться! Пробую включить механизм самовнушения.
Некоторые, изрядно замусоленные в руках многочисленных читателей книги
утверждают, что аутотренинг совершает чудеса. Мне бы сейчас чудо не
помешало.

- Мне хорошо! - категорически заявляю я и чувствую, как где-то в промежутке
между сердцем и желудком появляется комок пустоты. - Мне совсем хорошо! -
радостно всхлипываю я.

Пустота внутри меня разбухает, перекатывается от бока к боку, сжимает
легкие, словно кто-то машинным насосом рывками высасывает из меня воздух. Я
начинаю дышать мелко и прерывисто. Нет, это не тошнота. Было бы высшей
несправедливостью обозвать эту садистски утонченную пытку привычно бытовым
словом - тошнота.

- Командор, - издалека кричит Салифанов. - Что будем вскрывать на обед,
тушенку или сгущенку?

Я немедленно во всех мерзких подробностях представляю открывающуюся
консервную банку - белый слой застывшего жира, розовые волокна мяса. Я даже
чувствую резкий запах еды. Комок тошноты стремительно разрастается,
заполняет желудок, перехлестывается в пищевод, поднимается по нему,
подкатывает к гортани. Мышца, спрятанная где-то у основания языка, начинает
судорожно дергаться. На лбу и шее выступают капельки пота.

"Мне нельзя потеть", - пугаюсь я. Судорогой сводит шею. Я начинаю
задыхаться. Сейчас меня вырвет, понимаю я. Зажимаю рот ладонью, пытаюсь
совладать с собой, сглотнуть, загнать эти мерзкие ощущения обратно в
желудок. Рвота усиливает обезвоживание. Мне никак нельзя... Путаясь в
одеялах, скользя по материалу коленями, я вытягиваюсь на настиле головой к
воде. По моему телу прокатывается волна судорог. Я открываю рот и на
секунду отключаюсь. Желудочный сок и желчь горько стекают по губам. Я
зачерпываю пригоршню воды, обтираю лицо. Теперь минут на пять мне полегчает
- это я знаю наверняка. В мир возвращаются краски. Море становится синим,
солнце - желтым, моя кожа - зеленой. Я сижу, перевожу дыхание. Я разбит.
Можно подумать, пробежал марафонскую дистанцию.

- Тошнотики? - сочувственно интересуется Салифанов.

Я безнадежно машу рукой.

- Обедать будешь?

Я испуганно округляю глаза. К горлу подкатывает тошнота.

- Значит, не будешь, - Салифанов удовлетворен. - Ильичевская пайка
переходит мне, - извещает он общество.

- Поделим на всех, - возражает Васеньев. Но я уже не прислушиваюсь к их
препирательствам. Я снова чувствую, как плот, резко накренясь, вскидывается
бортом вверх. Меня клонит к настилу.

"Началось", - с тоской думаю я и погружаюсь в липкую муть морской болезни.

Глава 10

Мечты - не бухгалтерский отчет, можно дать полную волю своему воображению,
отпустить поводья реальности, и пусть несет куда вздумается по пышной ниве
желания.

Я лежу и мечтаю о самом-самом. А самое-самое - это всегда то, чего в данный
момент мы лишены. Мои мечты пытаются взлететь на крыльях неуемной фантазии,
но на ногах чугунными гирями висят сиюминутные заботы бренного тела.

О чем я мечтаю? Честное слово, я вас разочарую. Мои мечты мало напоминают
страницы сказок "Тысячи и одной ночи". Мой потолок на сегодня - это кусок
твердой, некачающейся поверхности. Все равно, что это будет - лесная
поляна, возлюбленный домашний диван или кусок грязного галечного пляжа. Мне
все подойдет, только бы она не моталась подо мной, как галопирующий конь
под всадником.

Я рисую в воображении роскошный бетонный монолит. Я прикидываю на глазок
его тысячетонную тяжесть. С вожделением взбираюсь на шершавую, нагретую
солнцем каменистую поверхность, вытягиваю ноги. Абсолютная неподвижность!
Что может быть лучше? Единственно, что меня огорчает, это сознание, что
монолит покоится на Земле, а Земля, увы, покоя не знает. Она несется вокруг
солнца и при этом еще крутится, как волчок вокруг собственной оси. И, мне
кажется, своим измученным вестибулярным аппаратом я воспринимаю даже это
движение. Что же тогда неподвижно? Я копаюсь в закоулках памяти, перебираю
обрывки знаний, почерпнутых из школьного курса физики, географии и
астрономии. Неподвижности не существует! Все ползает, вертится, летит. Саму
пустоту раскачивают и искривляют какие-то магнитные силы.

Даже в мечте мне не укрыться от изматывающей душу болтанки. Когда-то, в
глубоком детстве, я орал во всю силу неразвившихся легких, стучал ножками
по асфальту, указывая пухлым пальчиком на качели-лодочки в ПКиО. Я требовал
удовольствия. И умудрялся добиваться своего. Меня подсаживали на деревянную
скамеечку и качали вверх-вниз, и я довольно хихикал, словно мне в рот
засунули шоколадную конфетку.

Теперь, мне кажется, я накачался на пять поколений вперед. Весь мой генный
аппарат пропитан отвращением к качелям. Я представляю, как мои малолетние
потомки с наслаждением выкорчевывают во дворе детскую карусель, выражая тем
самым отвращение к морской болезни, заработанное их далеким предком в
просторах Аральского моря. Стоп! Кажется, я домечтался до пропаганды
вандализма.

- Ильичев, к заступлению! - вовремя возвращает меня к действительности
голос Войцевой.

С такими зловредными мечтами и расставаться не жаль.

- Можно через пять минут? - выторговываю я передышку, быстро оценив
обстановку.

Со слабым полом договориться легче.

"Где пять, там и десять", - думаю я про себя и не особо тороплюсь.

Начинаю морально подготавливаться к подъему. Самое страшное - оторвать
голову от настила. Чем выше ее задерешь, тем больше будет амплитуда
раскачки. Тут она и навалится, притихшая было морская болезнь.

- Раз-два-три! - командую я себе и со всеми возможными предосторожностями
поднимаюсь.

Секунду, напрягая шею, держу голову на весу. Вроде ничего. Успеваю заметить
пенные барашки на воде. Пока я валялся - не почувствовал изменений в
погоде. Правда, во время приступа можно и конец света просмотреть. Делаю
несколько глубоких вдохов и, ухватившись за мачтовую растяжку, встаю на
колени. Ветер упруго упирается мне в грудь. Окреп он заметно. Море
вспыхивает белыми бурунами до самого горизонта. Да и волны подросли метра
на полтора.

- Давно так? - спрашиваю.

- Три часа, - равнодушно отвечает Салифанов. Внутри меня, как потревоженная
во сне собака, угрожающе шевелится новый приступ морской болезни. Теперь
главное - не поддаться. Сдавшихся качка доводит до состояния полной
прострации, тогда по активности человек напоминает труп и, естественно,
никакие вахты нести не может. Я, торопясь, перебираюсь на корму,
перехватываю у Татьяны румпель, надеваю спасжилет. На часах 20.50.

- Ни пуха! - желает на прощанье Войцева.

- Пошла к черту! - суеверно чертыхаюсь я. От ближайшего берега нас отделяет
сто двадцать километров.

Сразу после девяти часов солнце валится за горизонт. Сумерки наползают со
всех сторон, густеют, как остывающий кисель. Темнота становится физически
ощутимой. Мне кажется, ее можно пощупать, сжать в кулаке, и тогда она
поползет черным желе между пальцев. Пытаюсь отыскать Полярную звезду. Но не
могу выделить даже Большую Медведицу. Северная часть неба плотно занавешена
тучами. Такого здесь нам еще наблюдать не приходилось. За все плавание мы
видели только один дождь. Именно видели, потому что дождевые капли высыхали
на лету, не достигая нас. Я дотягиваюсь до барометра. Давление упало на
тридцать миллиметров ртутного столба. Еще знать бы, хорошо это или плохо!

- Давление упало на тридцать миллиметров. Это опасно? - спрашиваю я у
Монаховой.

Она учится на географическом факультете педагогического института и по идее
должна разбираться в метеорологии.

- А солнце куда садилось? - спрашивает она.

- Как куда? - не понимаю я вопроса.

- Ну, в тучу или за чистый горизонт?

- Вроде за чистый, - припоминаю я.

- Значит, ветра не будет, - успокаивает меня Наташа.

- Как не будет, он уже есть! - продолжаю тревожиться я.

- Значит, стихнет, - меланхолично утверждает Монахова.

Больше ничего от нее добиться я не могу. На всякий случай стучу ногтем
пальца по барометру. Стрелка дергается и отклоняется еще на несколько
миллиметров вправо. Откладываю прибор в сторону. На душе тревожно.
Рассуждения Монаховой успокоили меня так же, как успокаивают больного,
сидящего в зубоврачебном кресле, уверения в полной безболезненности
бормашинки. И хотелось бы верить, да не получается. Но предчувствия к делу
не подошьешь.

- Будем считать, что ветер идет на убыль, - говорю я себе, "сажу" на
переднюю растяжку звезду, сверяю курс и начинаю исправно рулить.

Если звезда уходит вправо от растяжки, я поворачиваю плот влево, если влево
- возвращаю назад. Технология простейшая. Надо только не забыть раз в
тридцать минут уточнять курс. Небесная сфера в час сдвигается на пятнадцать
градусов, за ночь может набежать изрядная сумма.

Провожу в уме экспресс-анализ. Итак, чего я боюсь? Моря? Это слишком общее.
Море было и день назад, и три, и неделю. И все это время я его равномерно
боялся. Отчего сегодня такой всплеск эмоций? Будет шторм? С чего я взял?
Из-за показаний барометра? Но тридцать миллиметров - это действительно
немного. Усиления волнения? Но иначе и быть не может, мы же вышли в
открытое море. Здесь и глубины, и расстояния в сравнении с заливом
увеличились на порядок. Тучи? Это уже объективно существующая реальность.
Вон она. Но туча в первую очередь несет осадки, шторм много реже.

А дождь для нас - благо, это же пресная вода! Только успевай расстилать под
струи тряпки и отжимать их в бак. Получается, я опасаюсь собственных
страхов! Это в высшей степени неразумно.

- Ну что, полегчало? - с издевкой спрашиваю я себя. - Вроде да. Все говорит
за то, что ночь будет спокойной.

И все-таки, хочу я того или нет, настороженность не отпускает.

Через час словно непроницаемая сфера накрыла море, не просачивается ни
огонька. О нашем местоположении можно догадаться только по слуху.
Затянувшаяся пауза начала утомлять. Антракт хорош в театре, где буфет
разделяет одно удовольствие пополам. Здесь неопределенность томит.
Неизвестно, что будут давать во втором действии - фарс или трагедию. Пусть
хоть ураган, только быстрее, торопил я события. Зыбь не утихала, продолжая
ожесточенно наскакивать на плот. Тошнота то подкатывала к горлу, то стекала
обратно в желудок. Пока мне удавалось справляться.

Приемник отбил полночь. Моей вахты оставалось два часа.

"Может, сбросить паруса и до утра лечь в дрейф?" - подумал я.

Но почти сразу же с севера мягко дохнуло теплым воздухом. Я даже на секунду
перестал дышать, боясь спугнуть порыв. Снова вздохнуло, шевельнуло волосы у
меня на голове, охладило губы и задуло хоть не сильно, но ровно. Плот,
почуяв ветер, зашевелил парусами, зарыскал носом по сторонам, отыскивая
утерянное направление. Румпель приятно вдавился в ладонь. Схлынуло
напряжение. Захотелось петь и вообще заниматься всякими глупостями.

- Курс - зюйд, - негромко скомандовал я, но потом, вспомнив про восточный
дрейф, взял поправку: - Курс зюйд-зюйд-вест! Так держать!

Плот набирал ход. Руль уже было трудно удерживать неподвижно. Ветер
продолжал наращивать силу.

"Больше бы не надо, - забеспокоился я. - В самый раз идем - узла два в час.
Куда нам больше!"

Но у стихии были свои, не понятные мне резоны.

- Хватит, дружок, - пытался я решить дело мирно. Но ветер еще наддал.
Где-то в эту минуту далеко над материковыми просторами закрутился, набирая
скорость, шальной циклон или антициклон. Честно говоря, разницы в них я не
вижу. Может, они в разные стороны крутятся? Задел нас краешком своей
спирали и, разгоняя, пытается сдернуть плот с курса, вовлечь в свой
сумасшедший хоровод...

Мотать теперь стало беспорядочно. Справа накатывала полутораметровая
плавная мертвая зыбь, в корму часто и злобно долбились мелкие молодые
волны, доставая брызгами чуть не до мачты. Разбуженная команда
зашевелилась, растянула полиэтилен.

- Что происходит? - сдержанно поинтересовался Салифанов.

- Пока ничего, - довольно весело ответил я.

- Будет чего - сразу буди, бодрячок! - предупредил Сергей.

Это он, конечно, прихвастнул. Уснуть в такую погоду мог только человек,
совершенно не имеющий нервов.

Час спустя ветер сломал направление волн, стал загонять зыбь с кормы, но
это было к лучшему. В продольной оси плот в два раза длиннее. Ход
смягчился, управление упростилось. Настроение снова пошло в гору. В эту
ночь оно прыгало как стрелка барометра - от "ясно" к "переменно" и обратно.
Я реагировал на любые изменения в погоде лучше всякого метеорологического
прибора. К двум часам море разыгралось не на шутку. Со всех сторон ухали и
шипели обгонявшие нас волны. Вахта кончалась, я имел полное право лечь
спать. Но, представив, как придется лежать, напрягаясь